Музей рок-н-ролла. Из "Апокрифов". Питерский рок-фестиваль 1984 года. Продолжение.
Продолжение той давней прозы. Повторю, сам текст был написан осенью 1984- зимой 1985 годов.
Апокрифы рок-н-ролла -2
...Но все же подошла та минута, когда приходится расстаться со столь полюбившейся чугунной цепью и войти в зал, иначе приставленные к дверям спортивно-молодцеватые личности перекроют вход и останусь я куковать возле уже успевшей надоесть пустой пачки из-под БТ (ветер, налетевший так внезапно, все же не сдвинул ее с места), да смотреть на припаркованные кары, оставленные водителями, ради безопасности успевшими снять с них зеркала и «дворники»...
А может, это не первый день фестиваля, а последний, да и был ли он вообще - этот фестиваль, может, пригрезился как-нибудь под утро, этакая безумная предутренняя мистерия, то ли чудо,то ли кошмар, грань практически невидима, чудо-кошмар,чудо-кошмар, и так легко перейти из одного состояния в другое. По крайней мере, для меня сейчас все эти три дня слились в один, и эта навязчивая, никак не способная исчезнуть пачка из-под сигарет - неужели и в ней заложен какой-то символ бытия, так немилосердно и постоянно возникает она в памяти, что заслоняет собою то основное, ради чего и сел за машинку, - даже не музыку, а тех, кто стоят за ней: где же они, как они сейчас?
«Я в зале, я в зале», - твержу себе, продираясь сквозь проход, оставив позади чужой, хотя и с детства знакомый город, бросив самого себя, ведь тот я все еще сидит на этой проклятущей чугунной цепи, бессмысленно уставившись на пустую пачку из-под болгарского курева. Тесно, давят со всех сторон, что за публика, просто ведь чудо, а не публика: томная, потная, накрашенная, раскрашенная, чужая и одновременно своя в доску, и флюиды, флюиды - ожидания, какого-то бешеного нагнетания, все плывет: плывут воздушные шары там, под потолком, белые, зеленые, синие, красные, и снова белые, фаллообразные; джинсы набрякли от пота, прильнули к паху, мышкой скользнуло рядом что-то потное и терпкое, обнаженная спина лоснится в свете софитов, пышные волосы струятся по плечам, к запаху поэта примешивается резко-порочный запах духов, обернуться, спросить, как зовут? - но нет, ведь сейчас-то я знаю, что все это будет потом, потом, а пока - в кишку прохода, вон туда, где мелькает спина Антона, моего московского друга, что почти год спустя будет измордован какой-то урлой, какими-то гопниками-недоносками рядом со станцией метро «Колхозная», неподалеку от которой он жил, но ведь это-то тоже - год спустя, то есть тоже будет потом, как потом будут и наш ноябрьские звонки, снег, ранняя, тошнотворная зима, в кабинете руки стынут и почти приилипают к клавишам машинки, но все это потом, потом, как и спина, как и волосы, похабно струящиеся по плечам - Таня, почти что Тайна, может - Таня Тайнина? Эквилибристика, выдуманный роман невыдуманного прозаика, очередной кунштюк памяти - а пока: туда, к сцене, вот место, мое? Посмотри в билете, мое, мое... Чернота... Опрокинулась, обрушилась на зал, душно и липко, обливаюсь потом, ерзаю в кресле, стараясь устроиться поудобнее, а закрою глаза - и узкая улочка, потемневший асфальт, небрежно припаркованные машины, ни одного человека, хотя - десять, пятнадцать минут назад? - яблоку, как говорится, упасть некуда, но исчезли, растворились, то ли в воздухе, то ли просто в пространстве, и вот пустая, узкая улочка, потемневший асфальт, низко нависающие облака, обвисшая чугунная цепь между двумя тумбами, небрежно прикнопленная к дверям афиша с регламентом фестиваля, краешек оборвался и чуть подрагивает, но вот свет, свет, все больше и больше света, безудержная, безумная - как похоть, как оргазм - пляска софитов, волосы, похабно струящиеся по плечам, совсем неподалеку, ряда через два от меня, спускается с колосников сцены эмблема рок-клуба, изделие местных трюкачей-дизайнеров (то ли гипс, то ли дюраль), в зал можно не смотреть, что увидишь в нем, кроме уже успевших опостылеть рож, разве что бросишь взгляд на эту, пока еще незнакомую девицу - потом, потом! - нет, все же на сцену, только на сцену, чувствуешь, как откуда-то из причинного места возникает крик, как наполняет собою внутренности, вот подступает к горлу, вот вырывается на волю, и справа то же самое, и слева, крик, крик, а там, за дверями...
Будто цепи, те самые, чугунные, приковывают к креслу, а хочется сорваться, убежать, пусть даже город - чужой, пусть улицы - чужие, но там небо, там воздух, а здесь пот и многосотенное, перегарное, смрадное дыхание, какие-то лица - что им до тебя, что тебе до них, музыка, скорее бы музыка, ведь только ради нее, все остальное так, пена, накипь, обо всем остальном и говорить не стоит, но лишь пляска прожекторов, безумная, безудержная, лишь крик: а-а-а, а-а-а!
Хотя на самом-то деле все было совсем не так.
Но кому какое дело, как все это было на самом деле?
Ведь все равно было что-то подобное...
И зал, и улица, и прожектора - все это действительно было...
Впрочем, как и нежно подрагивающий, оторвавшийся уголок небрежно прикнопленной афиши, с написанным от руки - черной тушью, что ли? - регламентом фестиваля, хотя грешно так писать именно тушью после того, как ею работали сотни поколений китайских каллиграфов, правда, они ведь не подозревали о том, что когда-нибудь появится рок-музыка, сидели в своих фанзах и аккуратно, прикусив кончик языка, водили тоненькой кистью по плотной рисовой бумаге. И появлялись иероглифы. Вот инь - женское начало, вот ян - мужское, а вот и ци - слияние, единство, то, без чего невозможны инь и ян, черная и светлая стороны человеческой жизни, плотское и духовное, хотя в этом-то я никогда не соглашусь с древними узкоглазыми мудрецами, пусть и прозрачны от старости их пергаментные лица.. Ветер свистит в кронах узловатых горных сосен, хрустальная вода тихо журчащего родника, бурундучок присел на пороге фанзы, крякнула какая-то неизвестная птица, промелькнула бабочка, неяркая, с плавным, неторопливым полетом, может, монарх? Инь и ян, когда это было?
Странно, в детстве я не раз бродил по тропинкам далекого от моего родного города Приморья, и порою случалось так, что тропинка выводила на поляну, где пышные заросли травы скрывали развалы того, что когда-то было фанзой... Люди жили, жили и ушли с насиженного места... На подобных полянах всегда очень тихо, но не успокоенность, не светлая грусть охватывает тебя, когда ты думаешь о таких вот вещах на таких вот полянах, а чувство ярости и бессилия - за скоротечность жизни, за бессмысленность, а порою и пагубность большинства поступков человеческого рода... Инь и ян, чернота и свет, как раз в эти минуты и поет о них БГ, а зал внимает ему в пьяном угаре, хотя не думаю, что понимает при этом, о чем идет речь... Как и не знаю, понимает ли до конца сам Боб... Вот он небрежным движением головы откидывает с глаз свою челку а ля Боуи, кружевное жабо на груди распахнуто, в кудряшках потных волос поблескивает то ли крестик, то ли медальон, а гитара неподвижна в руках, ведь за него играют все те, кто за спиной - Саша Ляпин, Сева Гаккель, Саша Титов, да, короче говоря, весь Аквариум, но о нем дальше, как и о самом Бобе, БГ, Борисе Борисовиче. Но вот интересно, как он понимает, что такое инь и ян? Для меня в данный момент инь - это та самая Таня, все же пробралась поближе, устроилась в кресле рядом, растеклась по нему, пахнет всеми своими желаниями, так и кажется, что опрокинется сейчас навзничь, раздвинет ноги и впустит в себя весь зал, независимо от того, инь ли, ян, лишь бы вначале привычно захолодело, а потом дошло до жжения в районе клитора и приподняло бы до небес, и бросило бы на землю, и не все ли равно от чего - от грубого мужского члена или ласкового женского язычка... Я глажу ей колено, приподымаю подол платья, дохожу до уже повлажневших трусиков, а ее левая рука проделывает те же манипуляции со мной, хотя - поверьте - все это не больше, чем сон, зачем мне нужна эта шлюха, пусть даже ее щель так заманчива и готова расшириться прямо здесь и прямо сейчас, когда на сцене стоит БГ, высокий, красивый, как Боуи, истинный, сумевший заставить меня поверить в феномен существования этой музыки в нашем государстве, существования органичного, естественного, а значит, он сейчас - мое ян, как Таня - инь, и бешено мигают прожектора, и надвигается, надвигается пожар, и обволакивающая музыка Аквариума («...дайте нам воду, вода очистит нас...»), и призывная флейта Дюши Романова (хотя он и не Ян Андерсон), а Ляпин, Ляпин, в своем черном обтягивающем, растегнутом на груди комбинезоне, с черной лентой, не дающей волосам упасть на лоб, совершает по сцене немыслимые прыжки, перекидывает гитару за спину, упивается ею, как упивается сейчас моим членом горячая и влажная рука соседки слева, как все же это странно и непонятно - ведь там, за дверями с большими черными резными ручками, там, где пустой субботний (а может, пятничный, может, воскресный, какой сегодня день, какой месяц и год? Может, действительно - середина мая 1984 года, и еще вчера я сидел в самолете, оставив на земле всю обыденность и размеренность привычного существования с ежедневными походами на службу и прочей дребеденью, а то, что сейчас - случайный дроп аут, выпадение из реальности!) город, молчаливые, припаркованные на Рубинштейна машины, столь полюбившаяся мне пачка из-под БТ, несколько ментов, скучающих со своими изредка попискивающими уоки-токи (первый, пятый, прием), там, где неподалеку шумный уик-эндовый Невский с толпой у «Сайгона», там... В общем, там все обычно и обыденно, все так, как и должно быть: ни сна, ни яви, размеренность и привычка, а здесь, в зале, фантасмагория инь и ян, влажная и потная рука женщины, фигура Боба, отбрасывающая огромную тень на задник сцены (стоит развести руки в стороны - чем не параллель со знаменитым плакатом Моррисона времен рок-революции?), какой-то безумный сюрреалистический коллаж, в котором так мало от действительности явной, но который и есть явь. Насколько истиннее то, что происходит здесь, от того, что там, за дверями этого дома - интересно, что в нем было раньше? Ведь знаю же, что было раньше в особняке на Большой морской набережной, дом № 48 - да, да, именно в этом доме почти девяносто лет назад на большой супружеской кровати зачали человека, портрет которого лежит сейчас под стеклом сантиметрах в тридцати от моего «Консула»: высоколобое, с залысинами лицо, умные глаза, аристократический нос с горбинкой, пестрый джемпер, аккуратно выправленный, накрахмаленной воротничок рубашки, правая рука уверенно сжимает ручку, мэтр пишет «Защиту Лужина»...
«Все лето - быстрое, дачное лето, состоящее в общем из трех запахов: сирень, сенокос, сухие листья...» Как это точно и прекрасно, ян, истинное ян, такое проявление света и гармонии, что тоска сжимает горло - ведь сам-то пишу о разрушении, о потери всех мыслимых ориентиров, хотя помню, как прекрасно пахнет свежескошенное сено, ведь неоднократно приходилось бродить июльскими лугами с сачком в поисках неброских уральских бабочек, хотя и сейчас порою возможно чудо: вдруг проносится мимо - стремительно и мощно рассекая легкими, немыслимо ярчайшими крыльями воздух махаон, этот желто-черно-синий с красными глазками герой «Красной книги» («...занесите меня в “Красную книгу”, положите на стол с зеленым сукном, у меня есть свой свет и свои черные дыры, свой антимир и я живу в нем». Группа Доктор Кинчев и Стиль, альбом «Нервная ночь»), который как-то раз вывелся из куколки прямо у меня на глазах под вечер 31-го декабря, но так и не успел дожить до Нового года - морилка, расправилка и прочая лабуда, хотя в этом-то Владимир Владимирович, наверное, меня бы понял...
Ходят люди, проезжают машины, ломятся магазины от зевак и покупателей, туристы - наши и фирмачи, низкое влажное небо, шпиль Петропавловки, скоро белые ночи, привычный ряд ассоциаций, пахнет скукой и томлением, кому все это надо - суета, ни к чему не приводящая спешка, не жизнь, лишь иллюзия, хотя люблю этот мир и этих людей, ведь сам - его и их часть, ведь порою точно такой же и инь во мне гораздо существеннее, чем ян...
Продолжение прозы, все это просто-напросто продолжение прозы....
Надо бы рассказать несколько историй, сделать несколько вставок в общую канву повествования. Линия одного уже наметилась... Да, да, та самая Таня, чья рука ласкает сейчас мой член, хотя сами понимаете, что этого-то как раз и не было, но, Боже, как все же приятно, хотя зачем торопить время, оставим Таню в покое, ведь должны же мы с ней кончить в более интимном месте, чем помещение театра народного творчества... А вот остальные истории ...
Мне говорил Сережа Курехин,
что главное - это пути свободы,
что главное - это знать,
что ты приговорен к молчанию,
что главное - это упражнения
на тему собственного выживания,
что главное - это немота рояля
и хепенинг собственного сознания,
что главное - это популярная механика
и индустриальная готика,
что главное - это когда дома
взрываются от твоего взгляда,
что главное - это знать:
оно, главное, есть!
Его телефон 5537395, он прослушивается,
«связь по рации», «связь по рации»,
но я звоню снова и снова,
«пути свободы - это главное»,
так говорит Капитан!
Дроп аут, попытка выпаст из всего, что вокруг, вы слышите меня, «рыцари тертого джута», как писал Илья Кормильцев? Рыцари тертого джута, вечный лейтмотив моего бытия, ностальгия по тем временам, когда еще не стукнуло тридцать и верилось во многое, не только в инь и ян...
...Я пытаюсь остановить мгновение не прекрасного и не просто чего-то проходящего, а мгновение существования моего поколения, ведь восемьдесят четвертый год на дворе, год Оруэлла и Мыши... Подведение итогов, репортаж с рок-фестиваля, коллажированные наброски прозы, пачка из-под БТ, чугунные цепи на поребрике улицы Рубинштейна, в теле легко от принятых транквилизаторов, ощущение того, что мир идет к концу, вот и приходится не жить, играть - в ту же жизнь рокеров...
Друзья мои, проклятые и обреченные, может вновь начать перечитывать Фицджеральда?.. Сыновья молчаливых дней, духи яростного, безысходного, кровавого, мелькнувшего в памяти лета... Лето кончилось, кончилось лето, все прожито, забыто, пропето, лишь рука ходит по хету, где же ты, это давнее лето, лето уюта и света.... Зал и то, что вне, в каком все же забавном гетто оказался я именно в данный момент, в данный момент и в такой прекрасной компании, привет вам, друзья по молчаливым яростным дням, не махнуть ли нам прямо отсюда на море, не сбросить ли с себя все, что не ян?
Дроп аут! Дроп аут! Дроп аут!
А что прикажете еще?Продолжение прозы, начало фестиваля, несуразная книга, которая управляет мной, как моими чреслами умелая рука соседки Тани (Лени, Иры, Светы, какая разница, как ее зовут, ведь в любом варианте она -всего лишь сублимация либидо, попытка зацепиться за жизнь, в чем-то даже ее метафора, возможность ускользнуть от лживой, сверхорганизованной реальности), но БГ начинает петь «Капитана Африку», и Курехин в восторге хлопает меня по плечу, давая понять, что давно пора переходить к следующей главе...
...Март? Неужели это весна?
Мрак кончился, небо вновь стало синим.
Дни - длиннее, ночи - короче,
все так, как и должно.
Хотя кто знает - как должно быть?
Ты начинаешь верить, ты обретаешь веру,
сидишь, закрывшись от мира,
Будда, карма, дхарма, прана,
и прочая, прочая, прочая,
а ведь все это слова,
все это слова,
все это слова...
Зажечь благовония,
зажечь свечи,
вкрутить лампочку посильнее,
врубить радио,
включить телевизор,
что есть ян, что инь,
что пробормочет великая книга «Ицзин»,
да и есть ли она?
Спасение в зоопарке,
только вот - от чего?
Плейер, книги, прохожие за окном,
март, март, март,
снег чернеет,
набухает весенним потом,
становится порочным,
скоро впадет в климакс,
а потом отправится в небытие и -
что «и»?
Лето? А что это такое?
Я люблю спрашивать,
я не люблю отвечать,
ведь еще Рэндзай сказал:
«Встретишь Будду -
убей Будду!»
Март...
Апокрифы рок-н-ролла -2
...Но все же подошла та минута, когда приходится расстаться со столь полюбившейся чугунной цепью и войти в зал, иначе приставленные к дверям спортивно-молодцеватые личности перекроют вход и останусь я куковать возле уже успевшей надоесть пустой пачки из-под БТ (ветер, налетевший так внезапно, все же не сдвинул ее с места), да смотреть на припаркованные кары, оставленные водителями, ради безопасности успевшими снять с них зеркала и «дворники»...
А может, это не первый день фестиваля, а последний, да и был ли он вообще - этот фестиваль, может, пригрезился как-нибудь под утро, этакая безумная предутренняя мистерия, то ли чудо,то ли кошмар, грань практически невидима, чудо-кошмар,чудо-кошмар, и так легко перейти из одного состояния в другое. По крайней мере, для меня сейчас все эти три дня слились в один, и эта навязчивая, никак не способная исчезнуть пачка из-под сигарет - неужели и в ней заложен какой-то символ бытия, так немилосердно и постоянно возникает она в памяти, что заслоняет собою то основное, ради чего и сел за машинку, - даже не музыку, а тех, кто стоят за ней: где же они, как они сейчас?
«Я в зале, я в зале», - твержу себе, продираясь сквозь проход, оставив позади чужой, хотя и с детства знакомый город, бросив самого себя, ведь тот я все еще сидит на этой проклятущей чугунной цепи, бессмысленно уставившись на пустую пачку из-под болгарского курева. Тесно, давят со всех сторон, что за публика, просто ведь чудо, а не публика: томная, потная, накрашенная, раскрашенная, чужая и одновременно своя в доску, и флюиды, флюиды - ожидания, какого-то бешеного нагнетания, все плывет: плывут воздушные шары там, под потолком, белые, зеленые, синие, красные, и снова белые, фаллообразные; джинсы набрякли от пота, прильнули к паху, мышкой скользнуло рядом что-то потное и терпкое, обнаженная спина лоснится в свете софитов, пышные волосы струятся по плечам, к запаху поэта примешивается резко-порочный запах духов, обернуться, спросить, как зовут? - но нет, ведь сейчас-то я знаю, что все это будет потом, потом, а пока - в кишку прохода, вон туда, где мелькает спина Антона, моего московского друга, что почти год спустя будет измордован какой-то урлой, какими-то гопниками-недоносками рядом со станцией метро «Колхозная», неподалеку от которой он жил, но ведь это-то тоже - год спустя, то есть тоже будет потом, как потом будут и наш ноябрьские звонки, снег, ранняя, тошнотворная зима, в кабинете руки стынут и почти приилипают к клавишам машинки, но все это потом, потом, как и спина, как и волосы, похабно струящиеся по плечам - Таня, почти что Тайна, может - Таня Тайнина? Эквилибристика, выдуманный роман невыдуманного прозаика, очередной кунштюк памяти - а пока: туда, к сцене, вот место, мое? Посмотри в билете, мое, мое... Чернота... Опрокинулась, обрушилась на зал, душно и липко, обливаюсь потом, ерзаю в кресле, стараясь устроиться поудобнее, а закрою глаза - и узкая улочка, потемневший асфальт, небрежно припаркованные машины, ни одного человека, хотя - десять, пятнадцать минут назад? - яблоку, как говорится, упасть некуда, но исчезли, растворились, то ли в воздухе, то ли просто в пространстве, и вот пустая, узкая улочка, потемневший асфальт, низко нависающие облака, обвисшая чугунная цепь между двумя тумбами, небрежно прикнопленная к дверям афиша с регламентом фестиваля, краешек оборвался и чуть подрагивает, но вот свет, свет, все больше и больше света, безудержная, безумная - как похоть, как оргазм - пляска софитов, волосы, похабно струящиеся по плечам, совсем неподалеку, ряда через два от меня, спускается с колосников сцены эмблема рок-клуба, изделие местных трюкачей-дизайнеров (то ли гипс, то ли дюраль), в зал можно не смотреть, что увидишь в нем, кроме уже успевших опостылеть рож, разве что бросишь взгляд на эту, пока еще незнакомую девицу - потом, потом! - нет, все же на сцену, только на сцену, чувствуешь, как откуда-то из причинного места возникает крик, как наполняет собою внутренности, вот подступает к горлу, вот вырывается на волю, и справа то же самое, и слева, крик, крик, а там, за дверями...
Будто цепи, те самые, чугунные, приковывают к креслу, а хочется сорваться, убежать, пусть даже город - чужой, пусть улицы - чужие, но там небо, там воздух, а здесь пот и многосотенное, перегарное, смрадное дыхание, какие-то лица - что им до тебя, что тебе до них, музыка, скорее бы музыка, ведь только ради нее, все остальное так, пена, накипь, обо всем остальном и говорить не стоит, но лишь пляска прожекторов, безумная, безудержная, лишь крик: а-а-а, а-а-а!
Хотя на самом-то деле все было совсем не так.
Но кому какое дело, как все это было на самом деле?
Ведь все равно было что-то подобное...
И зал, и улица, и прожектора - все это действительно было...
Впрочем, как и нежно подрагивающий, оторвавшийся уголок небрежно прикнопленной афиши, с написанным от руки - черной тушью, что ли? - регламентом фестиваля, хотя грешно так писать именно тушью после того, как ею работали сотни поколений китайских каллиграфов, правда, они ведь не подозревали о том, что когда-нибудь появится рок-музыка, сидели в своих фанзах и аккуратно, прикусив кончик языка, водили тоненькой кистью по плотной рисовой бумаге. И появлялись иероглифы. Вот инь - женское начало, вот ян - мужское, а вот и ци - слияние, единство, то, без чего невозможны инь и ян, черная и светлая стороны человеческой жизни, плотское и духовное, хотя в этом-то я никогда не соглашусь с древними узкоглазыми мудрецами, пусть и прозрачны от старости их пергаментные лица.. Ветер свистит в кронах узловатых горных сосен, хрустальная вода тихо журчащего родника, бурундучок присел на пороге фанзы, крякнула какая-то неизвестная птица, промелькнула бабочка, неяркая, с плавным, неторопливым полетом, может, монарх? Инь и ян, когда это было?
Странно, в детстве я не раз бродил по тропинкам далекого от моего родного города Приморья, и порою случалось так, что тропинка выводила на поляну, где пышные заросли травы скрывали развалы того, что когда-то было фанзой... Люди жили, жили и ушли с насиженного места... На подобных полянах всегда очень тихо, но не успокоенность, не светлая грусть охватывает тебя, когда ты думаешь о таких вот вещах на таких вот полянах, а чувство ярости и бессилия - за скоротечность жизни, за бессмысленность, а порою и пагубность большинства поступков человеческого рода... Инь и ян, чернота и свет, как раз в эти минуты и поет о них БГ, а зал внимает ему в пьяном угаре, хотя не думаю, что понимает при этом, о чем идет речь... Как и не знаю, понимает ли до конца сам Боб... Вот он небрежным движением головы откидывает с глаз свою челку а ля Боуи, кружевное жабо на груди распахнуто, в кудряшках потных волос поблескивает то ли крестик, то ли медальон, а гитара неподвижна в руках, ведь за него играют все те, кто за спиной - Саша Ляпин, Сева Гаккель, Саша Титов, да, короче говоря, весь Аквариум, но о нем дальше, как и о самом Бобе, БГ, Борисе Борисовиче. Но вот интересно, как он понимает, что такое инь и ян? Для меня в данный момент инь - это та самая Таня, все же пробралась поближе, устроилась в кресле рядом, растеклась по нему, пахнет всеми своими желаниями, так и кажется, что опрокинется сейчас навзничь, раздвинет ноги и впустит в себя весь зал, независимо от того, инь ли, ян, лишь бы вначале привычно захолодело, а потом дошло до жжения в районе клитора и приподняло бы до небес, и бросило бы на землю, и не все ли равно от чего - от грубого мужского члена или ласкового женского язычка... Я глажу ей колено, приподымаю подол платья, дохожу до уже повлажневших трусиков, а ее левая рука проделывает те же манипуляции со мной, хотя - поверьте - все это не больше, чем сон, зачем мне нужна эта шлюха, пусть даже ее щель так заманчива и готова расшириться прямо здесь и прямо сейчас, когда на сцене стоит БГ, высокий, красивый, как Боуи, истинный, сумевший заставить меня поверить в феномен существования этой музыки в нашем государстве, существования органичного, естественного, а значит, он сейчас - мое ян, как Таня - инь, и бешено мигают прожектора, и надвигается, надвигается пожар, и обволакивающая музыка Аквариума («...дайте нам воду, вода очистит нас...»), и призывная флейта Дюши Романова (хотя он и не Ян Андерсон), а Ляпин, Ляпин, в своем черном обтягивающем, растегнутом на груди комбинезоне, с черной лентой, не дающей волосам упасть на лоб, совершает по сцене немыслимые прыжки, перекидывает гитару за спину, упивается ею, как упивается сейчас моим членом горячая и влажная рука соседки слева, как все же это странно и непонятно - ведь там, за дверями с большими черными резными ручками, там, где пустой субботний (а может, пятничный, может, воскресный, какой сегодня день, какой месяц и год? Может, действительно - середина мая 1984 года, и еще вчера я сидел в самолете, оставив на земле всю обыденность и размеренность привычного существования с ежедневными походами на службу и прочей дребеденью, а то, что сейчас - случайный дроп аут, выпадение из реальности!) город, молчаливые, припаркованные на Рубинштейна машины, столь полюбившаяся мне пачка из-под БТ, несколько ментов, скучающих со своими изредка попискивающими уоки-токи (первый, пятый, прием), там, где неподалеку шумный уик-эндовый Невский с толпой у «Сайгона», там... В общем, там все обычно и обыденно, все так, как и должно быть: ни сна, ни яви, размеренность и привычка, а здесь, в зале, фантасмагория инь и ян, влажная и потная рука женщины, фигура Боба, отбрасывающая огромную тень на задник сцены (стоит развести руки в стороны - чем не параллель со знаменитым плакатом Моррисона времен рок-революции?), какой-то безумный сюрреалистический коллаж, в котором так мало от действительности явной, но который и есть явь. Насколько истиннее то, что происходит здесь, от того, что там, за дверями этого дома - интересно, что в нем было раньше? Ведь знаю же, что было раньше в особняке на Большой морской набережной, дом № 48 - да, да, именно в этом доме почти девяносто лет назад на большой супружеской кровати зачали человека, портрет которого лежит сейчас под стеклом сантиметрах в тридцати от моего «Консула»: высоколобое, с залысинами лицо, умные глаза, аристократический нос с горбинкой, пестрый джемпер, аккуратно выправленный, накрахмаленной воротничок рубашки, правая рука уверенно сжимает ручку, мэтр пишет «Защиту Лужина»...
«Все лето - быстрое, дачное лето, состоящее в общем из трех запахов: сирень, сенокос, сухие листья...» Как это точно и прекрасно, ян, истинное ян, такое проявление света и гармонии, что тоска сжимает горло - ведь сам-то пишу о разрушении, о потери всех мыслимых ориентиров, хотя помню, как прекрасно пахнет свежескошенное сено, ведь неоднократно приходилось бродить июльскими лугами с сачком в поисках неброских уральских бабочек, хотя и сейчас порою возможно чудо: вдруг проносится мимо - стремительно и мощно рассекая легкими, немыслимо ярчайшими крыльями воздух махаон, этот желто-черно-синий с красными глазками герой «Красной книги» («...занесите меня в “Красную книгу”, положите на стол с зеленым сукном, у меня есть свой свет и свои черные дыры, свой антимир и я живу в нем». Группа Доктор Кинчев и Стиль, альбом «Нервная ночь»), который как-то раз вывелся из куколки прямо у меня на глазах под вечер 31-го декабря, но так и не успел дожить до Нового года - морилка, расправилка и прочая лабуда, хотя в этом-то Владимир Владимирович, наверное, меня бы понял...
Ходят люди, проезжают машины, ломятся магазины от зевак и покупателей, туристы - наши и фирмачи, низкое влажное небо, шпиль Петропавловки, скоро белые ночи, привычный ряд ассоциаций, пахнет скукой и томлением, кому все это надо - суета, ни к чему не приводящая спешка, не жизнь, лишь иллюзия, хотя люблю этот мир и этих людей, ведь сам - его и их часть, ведь порою точно такой же и инь во мне гораздо существеннее, чем ян...
Продолжение прозы, все это просто-напросто продолжение прозы....
Надо бы рассказать несколько историй, сделать несколько вставок в общую канву повествования. Линия одного уже наметилась... Да, да, та самая Таня, чья рука ласкает сейчас мой член, хотя сами понимаете, что этого-то как раз и не было, но, Боже, как все же приятно, хотя зачем торопить время, оставим Таню в покое, ведь должны же мы с ней кончить в более интимном месте, чем помещение театра народного творчества... А вот остальные истории ...
Мне говорил Сережа Курехин,
что главное - это пути свободы,
что главное - это знать,
что ты приговорен к молчанию,
что главное - это упражнения
на тему собственного выживания,
что главное - это немота рояля
и хепенинг собственного сознания,
что главное - это популярная механика
и индустриальная готика,
что главное - это когда дома
взрываются от твоего взгляда,
что главное - это знать:
оно, главное, есть!
Его телефон 5537395, он прослушивается,
«связь по рации», «связь по рации»,
но я звоню снова и снова,
«пути свободы - это главное»,
так говорит Капитан!
Дроп аут, попытка выпаст из всего, что вокруг, вы слышите меня, «рыцари тертого джута», как писал Илья Кормильцев? Рыцари тертого джута, вечный лейтмотив моего бытия, ностальгия по тем временам, когда еще не стукнуло тридцать и верилось во многое, не только в инь и ян...
...Я пытаюсь остановить мгновение не прекрасного и не просто чего-то проходящего, а мгновение существования моего поколения, ведь восемьдесят четвертый год на дворе, год Оруэлла и Мыши... Подведение итогов, репортаж с рок-фестиваля, коллажированные наброски прозы, пачка из-под БТ, чугунные цепи на поребрике улицы Рубинштейна, в теле легко от принятых транквилизаторов, ощущение того, что мир идет к концу, вот и приходится не жить, играть - в ту же жизнь рокеров...
Друзья мои, проклятые и обреченные, может вновь начать перечитывать Фицджеральда?.. Сыновья молчаливых дней, духи яростного, безысходного, кровавого, мелькнувшего в памяти лета... Лето кончилось, кончилось лето, все прожито, забыто, пропето, лишь рука ходит по хету, где же ты, это давнее лето, лето уюта и света.... Зал и то, что вне, в каком все же забавном гетто оказался я именно в данный момент, в данный момент и в такой прекрасной компании, привет вам, друзья по молчаливым яростным дням, не махнуть ли нам прямо отсюда на море, не сбросить ли с себя все, что не ян?
Дроп аут! Дроп аут! Дроп аут!
А что прикажете еще?Продолжение прозы, начало фестиваля, несуразная книга, которая управляет мной, как моими чреслами умелая рука соседки Тани (Лени, Иры, Светы, какая разница, как ее зовут, ведь в любом варианте она -всего лишь сублимация либидо, попытка зацепиться за жизнь, в чем-то даже ее метафора, возможность ускользнуть от лживой, сверхорганизованной реальности), но БГ начинает петь «Капитана Африку», и Курехин в восторге хлопает меня по плечу, давая понять, что давно пора переходить к следующей главе...
...Март? Неужели это весна?
Мрак кончился, небо вновь стало синим.
Дни - длиннее, ночи - короче,
все так, как и должно.
Хотя кто знает - как должно быть?
Ты начинаешь верить, ты обретаешь веру,
сидишь, закрывшись от мира,
Будда, карма, дхарма, прана,
и прочая, прочая, прочая,
а ведь все это слова,
все это слова,
все это слова...
Зажечь благовония,
зажечь свечи,
вкрутить лампочку посильнее,
врубить радио,
включить телевизор,
что есть ян, что инь,
что пробормочет великая книга «Ицзин»,
да и есть ли она?
Спасение в зоопарке,
только вот - от чего?
Плейер, книги, прохожие за окном,
март, март, март,
снег чернеет,
набухает весенним потом,
становится порочным,
скоро впадет в климакс,
а потом отправится в небытие и -
что «и»?
Лето? А что это такое?
Я люблю спрашивать,
я не люблю отвечать,
ведь еще Рэндзай сказал:
«Встретишь Будду -
убей Будду!»
Март...
Click to view