Рублев
Вчера в 2 ночи, собираясь уже ложиться, был остановлем отвратительным ощущением бездарно проведенного дня (не первого, как не трудно догадаться). И до 5 смотрел "Андрея Рублева". Даже мучивший меня кашель на это время как-то отпустил.
Не буду ничего говорить о красоте кадров и прочих кинематографических достоинствах, все это прекрасно, но не моя тема. Меня гораздо больше занимают разговоры Рублева и Грека. Они просты, но важны. Огрубляя: Грек (до смерти) говорит о людях безжалостно и пишет не для них - "для Бога". Рублев, наоборот, людей любит и пишет для них. Основное его стремление - принести им "радость". Отчасти, это в русле библейского "радуйтесь о Господе". Отчасти - другое. У меня возникло впечатление, что Тарковский показал нам Рублева как человека очень, примитивно говоря, хорошего, но не особенно-то и верующего - тем более после всего пережитого. Он ведь и обет молчания-то принял не во искупление греха, а потому, что с людьми ему стало говорить больше не о чем. А появилось о чем - и заговорил в финале с мальчишкой - колокольным мастером. И иконы он пишет, руководствуясь в первую очередь не Писанием и даже не художественными интересами, а именно тем, что, как он думает, хорошо для людей. Ведь именно по этой причине он, вопреки договору, не приступает к росписи Страшного суда. "Не хочу пугать", - говорит он. Хотя Страшный суд в этой росписи, как и во всех церквях, как и в Писании - лишь часть, не самая большая, надо сказать. То есть речь идет не о нежелании сместить акценты, а о сознательном стремлении принести людям пользу в том числе и вопреки Писанию. Но - пользуясь языком Писания, ибо это единственная возможная тема иконописи. Утрируя, можно сказать, что здесь имеет место обман с благими целями. Не верующий (или, во всяком случае, не так, как принято, верующий) иконописец, не верующий (или не в то верующий) проповедник - это довольно странная фигура. И в конкретном случае Рублева - бесспорно прекрасная. Но ведь отсюда до Великого инквизитора - меньше шага. Нет, слишком невнятно написал, наверное, мысль непонятна?
Не буду ничего говорить о красоте кадров и прочих кинематографических достоинствах, все это прекрасно, но не моя тема. Меня гораздо больше занимают разговоры Рублева и Грека. Они просты, но важны. Огрубляя: Грек (до смерти) говорит о людях безжалостно и пишет не для них - "для Бога". Рублев, наоборот, людей любит и пишет для них. Основное его стремление - принести им "радость". Отчасти, это в русле библейского "радуйтесь о Господе". Отчасти - другое. У меня возникло впечатление, что Тарковский показал нам Рублева как человека очень, примитивно говоря, хорошего, но не особенно-то и верующего - тем более после всего пережитого. Он ведь и обет молчания-то принял не во искупление греха, а потому, что с людьми ему стало говорить больше не о чем. А появилось о чем - и заговорил в финале с мальчишкой - колокольным мастером. И иконы он пишет, руководствуясь в первую очередь не Писанием и даже не художественными интересами, а именно тем, что, как он думает, хорошо для людей. Ведь именно по этой причине он, вопреки договору, не приступает к росписи Страшного суда. "Не хочу пугать", - говорит он. Хотя Страшный суд в этой росписи, как и во всех церквях, как и в Писании - лишь часть, не самая большая, надо сказать. То есть речь идет не о нежелании сместить акценты, а о сознательном стремлении принести людям пользу в том числе и вопреки Писанию. Но - пользуясь языком Писания, ибо это единственная возможная тема иконописи. Утрируя, можно сказать, что здесь имеет место обман с благими целями. Не верующий (или, во всяком случае, не так, как принято, верующий) иконописец, не верующий (или не в то верующий) проповедник - это довольно странная фигура. И в конкретном случае Рублева - бесспорно прекрасная. Но ведь отсюда до Великого инквизитора - меньше шага. Нет, слишком невнятно написал, наверное, мысль непонятна?