Близкие друзья мамы.
Оригинал взят у savta в Близкие друзья мамы.
В мамином архиве есть много писем от людей известных, сведения о которых при желании можно найти в интернете, но есть и переписка с близкими, школьными и университетскими друзьями. Некоторым друзьям посвящены её стихи, но о них нет сведений в интернете, и если я не запишу то, что о них помню, то читающие эти письма не будут знать о них ничего.
Вот я и решила попробовать поднять такой проект - "Мамины близкие друзья", Все они не только люди очень достойные, но ещё и люди, помощь которых много раз спасала маму. Большинство из них уже покинули этот мир. Есть и такие, судьба которых на сегодняшний день мне не известна. Сведения о некоторых я смогу уточнить с их детьми. Школьные мамины друзья были очень близки и между собой. После войны они все вернулись в Харьков, разыскали друг друга и очень тесно общались. Мамина заслуга в этом была очень значительной. Она всегда умела и любила "сколачивать коллективы". Я знаю, что так было в Запорожье, где она жила до 33-го, кажется, года, так было в Харькове до войны, в Алма-Ате в эвакуации, в лагере, по возвращении в Харьковскую область, когда она жила и работала учительницей в нескольких сёлах. И, когда она вернулась в Харьков и прожила там 15 лет вплоть до отъезда в Израиль. Так было и в Израиле, тем более, что большинство харьковских друзей тоже репатриировались.
Один из ближайших друзей, Владимир Михайлович Гольденберг, сказал маме на вокзале, провожая нас в Израиль: Дорка, мы скоро увидимся, я хочу быть похоронен на той же земле, что и ты.
Начну я с запорожских друзей, которых я помню.
Наталия Самойловна Лейтес. (Талочка Лейтес).
О ней есть сведения и в сети:
1. ЛЕЙТЕС Наталия Самойловна (р. 1921, Запорожье), литературовед. Д-р филол. наук (1978), проф. (1978). Окончила МГУ (1945). Печатается с 1946. Работала в Запорожском (1946-49) и Ижевском (1953-63) пед. ин-тах, Пермском ун-те. С нач. 1990-х гг. - в США.Соч.: Романы Анны Зегерс. Пермь, 1966; Немецкий роман 1918-45. Эволюция жанра. Пермь, 1975; От Фауста до наших дней. Из истории немецкой литературы. М., 1987; Конечное и бесконечное. Размышления о литературе XX века. Мировидение и поэтика. Пермь, 1992.
2. Факультет современных иностранных языков и литератур и кафедра мировой литературы и культуры с глубоким прискорбием сообщает, что 5 апреля 2011 г. на 91 году жизни скончалась профессор, доктор филологических наук, крупнейший специалист по истории немецкой литературы и теории романа Наталья Самойловна Лейтес. Светлая память о большом ученом и педагоге надолго сохранится в сердцах ее коллег и учеников.
3. Воспоминания Риты Спивак о Н. С. Лейтес
http://philolog.pspu.ru/module/magazine/do/mpub_15_296
Талочка Лейтес и мама познакомились в Запорожье в раннем детстве. Талочка была на 3 года старше мамы. Жили они тогда в доме медработников, где у родителей мамы и Талочки были отдельные квартиры, но гостинная была общей и для них и для других семей, живших там. В этой гостинной устраивали концерты, на которых выступали жители дома, приезжие музыканты. Мама Талочки Лейтес была одарённой пианисткой. Её музыкальной карьере помешала революция, но она щедро использовала свой музыкальный дар на воспитание детей всего дома. Кроме общего рояля, стоящего в гостинной, все стены зала были уставлены полками книг - это была общая библиотека. Там на диванах дети собирались и читали книги. Иногда каждый читал что-то своё, иногда кто-то из них читал вслух. У мамы есть несколько страничек вопоминаний, где она пишет и о жизни в Запорожье. Вот, что она пишет об этих днях, пытаясь анализировать влияние книг на её становление:
"Для меня очень важно вспомнить, что мы тогда читали. И, вероятно, в каждой главе мне придётся об этом вспоминать снова, потому что я пишу историю своих мыслей, а значит - и чтения.
Нас питали два литературных источника: во-первых, родители стремились собрать и открыть нам всё то, что, на их взгляд, прекрасного в детской и юношеской литературе накопилось (русской и мировой); во-вторых, они покупали нам новые современные детские книги и выписывали журналы («Мурзилка», «Ёж», потом «Пионер», «Костёр», «Ленинские всходы» и другие, наваний которых я уже не помню).
В наших шкафах стояли маленькие плотные томики «Золотой библиотеки» в красных тиснённых золотом переплётах, которых я давно не вижу в руках детей, и ещё какая-то серия крупноформатных книг с читающими книгу детьми на тёмной обложке. «Человек, который смеётся», «Оливер Твист», «Маленький оборвыш», «Гуттаперчивый мальчик», «Дети подземелья», «Хижина дяди Тома», «Отверженные, «Дон Кихот», истории Тома Сойера и Гека Фина, «Домби и сын», «Каштанка», «Белый пудель», «Животные-герои», «Детство» и «В людях», «Овод», серия повестей о детях разных стран и народов («Маленькие японцы», «Маленькие швейцарцы», «Маленькие эскимосы» и т. д, даже «Маленькие дикари», «Маленькие женщины» и «Маленькие мужчины», «Дети-герои»), весь Жюль Верн, Фенимор Купер, Майн Рид,, Брет-Гарт, всё детское, что можно было извлечь из детской классики, и какая-то совсем недавняя книжка о пионерах - «Искатели … (неразборчиво!)», которая стала такой же любимой, как. Например, «Овод». Потом появились Гайдар и Кассиль…
Читали мы все примерно одно и то же, часто - вместе, поэтому когда семиклассница Люся Залманзон с первого этажа читала «Онегина», мы, пятиклассница Алочка и третьеклассница - я, тоже запоминали не совсем понятные, но чем-то неодолимо притягивающие строки и даже страницы.
Любимой нашей общей игрой была игра в «хороший конец». Люди вокруг нас были добрыми, жизнь - прекрасной; всё в ней шло, и должно было идти только к лучшему. Наша страна была единственным местом на свете, где всё шло несомненно к лучшему и не могло пойти как-то иначе. А книги, которые мы любили больше всех остальных, часто кончались плохо: Умирал Гуинплен, погибал дядя Том, падал под пулями Овод, Герасим топил Муму, Падал с шеста гуттаперчевый мальчик. Это было ужасно, настолько ужасно, что наполняло тоской, мешало жить безмятежно, чувствуя себя счастливыми. Мысль о том, что нам есть дело до всего на земле, о том, что нас касается всякое зло на ней, что всякое зло - несправедливо, была усвоена нами органически, подсознательно. Состояние деятельного благополучия, дружбы, психологической совместимости с окружающими, уверенности в завтрашнем дне, справедливости, ощущение «правильности» происходящего в доме, во дворе, в школе, в стране - норма. Зло - отклонение от нормы, которое может быть устранено.
Мы играли в любимые книги и приводили их к такому концу, к какому должно приходить всё в мире - к счастью, похожему на нашу жизнь. Для этого мы либо сами (вместе с нашими куклами, кошками, собаками и плюшевыми медведями) становились героями этих книг, что было лучше, либо вырезывали их из бумаги и двигали по столу, что было хуже, бледнее по ощущениям. Впрочем, мы очень легко преодолевали условности и входили в роли. Конечно, все затруднения разрешались Революцией - не какой-нибудь, а именно нашей, советской, Октябрьской революцией: Дэю и Гуинплена привозили в нашу больницу и там их преображали и осчастливливали; дядю Тома спасали Красные Дьяволята, Дон-Кихота - Чапаев, гуттаперчивого мальчика - мы сами или наши отцы.
Хронологию мы опровергали, не ощущая ещё необратимости времени. Зато какое блаженное настроение охватывало нас после спасения Овода и его примирения с Монтанелли, который становился, наконец, атеистом и революционером!"
А вот маленький отрывок из воспоминаний Талочки о запорожском детстве (мне кажется, что воспоминания эти так и не были опубликованы):
" Что ещё запомнилось мне из детства? Наверное, не очень много. Наша квартира на втором этаже двухэтажного дома на главной улице, называвшейся раньше Соборной (собор снесли и на этом месте построили ничем не примечательную гостиницу), потом улицей Карла Либкнехта, а потом улицей ленина. В этом тоже, наверное, по-своему отразился ход истории, смена приоритетов. Это был как бы докторский дом, - четыре квартиры, окна которых выходили не только во двор, но и на улицу, занимали четыре врача со своими семьями: на втором этаже жили мы и Штоки (Шток - это мамина девичья фамилия, речь идёт о маминой семье - Отец - Моисей Ефимович Шток, мать - Розалия Моисеевна Шток-Штурман, мама- Дора Шток и её младший брат Теодор Шток), а на первом по разным сторонам арки, заменявшей ворота во двор - Монес Моисеевич Йоффе, сочетавший в себе добродушие и скепти, дети тоже дружили между собой. Квартира, в которой мы жили была большая, но не отдельная. Наша семья занимала четыре, а потом три комнаты. Штоки - три, а позже две..."
А вот стихотворение, которое мама посвятила своим запорожским друзьям, когда после смерти её отца семья решила переехать в Харьков.
Друзьям запорожского детства
Ветер летит с Днепра,
Плещет зелёными волнами.
Песня моя быстра,
Мчится, как птица вольная.
Силой сдержать нельзя
Звонкой, в тумане тающей…
Песню отдам друзьям,
В жизнь со мной вступающим.
Дружба глубже морей,
Радостней солнца летнего.
Другу расскажешь всё -
Тайное и заветное.
В самый тяжелый час
Дружба наполнит мужеством,
И горячей любовь,
Если с любимым сдружишься.
Если разлуки час
К нам прилетит, непрошенный,
Дружба не бросит нас,
Знаю, мои хорошие.
Знаю, мои друзья:
Дружбе не быть разорванной…
Песня быстра моя,
Мчится, как песня вольная.
Силой сдержать нельзя
Звонкой, в тумане тающей…
Песню отдам друзьям,
В жизнь со мной вступающим.
Дора Штурман.
1935
5-й класс
В мамином архиве есть много писем от людей известных, сведения о которых при желании можно найти в интернете, но есть и переписка с близкими, школьными и университетскими друзьями. Некоторым друзьям посвящены её стихи, но о них нет сведений в интернете, и если я не запишу то, что о них помню, то читающие эти письма не будут знать о них ничего.
Вот я и решила попробовать поднять такой проект - "Мамины близкие друзья", Все они не только люди очень достойные, но ещё и люди, помощь которых много раз спасала маму. Большинство из них уже покинули этот мир. Есть и такие, судьба которых на сегодняшний день мне не известна. Сведения о некоторых я смогу уточнить с их детьми. Школьные мамины друзья были очень близки и между собой. После войны они все вернулись в Харьков, разыскали друг друга и очень тесно общались. Мамина заслуга в этом была очень значительной. Она всегда умела и любила "сколачивать коллективы". Я знаю, что так было в Запорожье, где она жила до 33-го, кажется, года, так было в Харькове до войны, в Алма-Ате в эвакуации, в лагере, по возвращении в Харьковскую область, когда она жила и работала учительницей в нескольких сёлах. И, когда она вернулась в Харьков и прожила там 15 лет вплоть до отъезда в Израиль. Так было и в Израиле, тем более, что большинство харьковских друзей тоже репатриировались.
Один из ближайших друзей, Владимир Михайлович Гольденберг, сказал маме на вокзале, провожая нас в Израиль: Дорка, мы скоро увидимся, я хочу быть похоронен на той же земле, что и ты.
Начну я с запорожских друзей, которых я помню.
Наталия Самойловна Лейтес. (Талочка Лейтес).
О ней есть сведения и в сети:
1. ЛЕЙТЕС Наталия Самойловна (р. 1921, Запорожье), литературовед. Д-р филол. наук (1978), проф. (1978). Окончила МГУ (1945). Печатается с 1946. Работала в Запорожском (1946-49) и Ижевском (1953-63) пед. ин-тах, Пермском ун-те. С нач. 1990-х гг. - в США.Соч.: Романы Анны Зегерс. Пермь, 1966; Немецкий роман 1918-45. Эволюция жанра. Пермь, 1975; От Фауста до наших дней. Из истории немецкой литературы. М., 1987; Конечное и бесконечное. Размышления о литературе XX века. Мировидение и поэтика. Пермь, 1992.
2. Факультет современных иностранных языков и литератур и кафедра мировой литературы и культуры с глубоким прискорбием сообщает, что 5 апреля 2011 г. на 91 году жизни скончалась профессор, доктор филологических наук, крупнейший специалист по истории немецкой литературы и теории романа Наталья Самойловна Лейтес. Светлая память о большом ученом и педагоге надолго сохранится в сердцах ее коллег и учеников.
3. Воспоминания Риты Спивак о Н. С. Лейтес
http://philolog.pspu.ru/module/magazine/do/mpub_15_296
Талочка Лейтес и мама познакомились в Запорожье в раннем детстве. Талочка была на 3 года старше мамы. Жили они тогда в доме медработников, где у родителей мамы и Талочки были отдельные квартиры, но гостинная была общей и для них и для других семей, живших там. В этой гостинной устраивали концерты, на которых выступали жители дома, приезжие музыканты. Мама Талочки Лейтес была одарённой пианисткой. Её музыкальной карьере помешала революция, но она щедро использовала свой музыкальный дар на воспитание детей всего дома. Кроме общего рояля, стоящего в гостинной, все стены зала были уставлены полками книг - это была общая библиотека. Там на диванах дети собирались и читали книги. Иногда каждый читал что-то своё, иногда кто-то из них читал вслух. У мамы есть несколько страничек вопоминаний, где она пишет и о жизни в Запорожье. Вот, что она пишет об этих днях, пытаясь анализировать влияние книг на её становление:
"Для меня очень важно вспомнить, что мы тогда читали. И, вероятно, в каждой главе мне придётся об этом вспоминать снова, потому что я пишу историю своих мыслей, а значит - и чтения.
Нас питали два литературных источника: во-первых, родители стремились собрать и открыть нам всё то, что, на их взгляд, прекрасного в детской и юношеской литературе накопилось (русской и мировой); во-вторых, они покупали нам новые современные детские книги и выписывали журналы («Мурзилка», «Ёж», потом «Пионер», «Костёр», «Ленинские всходы» и другие, наваний которых я уже не помню).
В наших шкафах стояли маленькие плотные томики «Золотой библиотеки» в красных тиснённых золотом переплётах, которых я давно не вижу в руках детей, и ещё какая-то серия крупноформатных книг с читающими книгу детьми на тёмной обложке. «Человек, который смеётся», «Оливер Твист», «Маленький оборвыш», «Гуттаперчивый мальчик», «Дети подземелья», «Хижина дяди Тома», «Отверженные, «Дон Кихот», истории Тома Сойера и Гека Фина, «Домби и сын», «Каштанка», «Белый пудель», «Животные-герои», «Детство» и «В людях», «Овод», серия повестей о детях разных стран и народов («Маленькие японцы», «Маленькие швейцарцы», «Маленькие эскимосы» и т. д, даже «Маленькие дикари», «Маленькие женщины» и «Маленькие мужчины», «Дети-герои»), весь Жюль Верн, Фенимор Купер, Майн Рид,, Брет-Гарт, всё детское, что можно было извлечь из детской классики, и какая-то совсем недавняя книжка о пионерах - «Искатели … (неразборчиво!)», которая стала такой же любимой, как. Например, «Овод». Потом появились Гайдар и Кассиль…
Читали мы все примерно одно и то же, часто - вместе, поэтому когда семиклассница Люся Залманзон с первого этажа читала «Онегина», мы, пятиклассница Алочка и третьеклассница - я, тоже запоминали не совсем понятные, но чем-то неодолимо притягивающие строки и даже страницы.
Любимой нашей общей игрой была игра в «хороший конец». Люди вокруг нас были добрыми, жизнь - прекрасной; всё в ней шло, и должно было идти только к лучшему. Наша страна была единственным местом на свете, где всё шло несомненно к лучшему и не могло пойти как-то иначе. А книги, которые мы любили больше всех остальных, часто кончались плохо: Умирал Гуинплен, погибал дядя Том, падал под пулями Овод, Герасим топил Муму, Падал с шеста гуттаперчевый мальчик. Это было ужасно, настолько ужасно, что наполняло тоской, мешало жить безмятежно, чувствуя себя счастливыми. Мысль о том, что нам есть дело до всего на земле, о том, что нас касается всякое зло на ней, что всякое зло - несправедливо, была усвоена нами органически, подсознательно. Состояние деятельного благополучия, дружбы, психологической совместимости с окружающими, уверенности в завтрашнем дне, справедливости, ощущение «правильности» происходящего в доме, во дворе, в школе, в стране - норма. Зло - отклонение от нормы, которое может быть устранено.
Мы играли в любимые книги и приводили их к такому концу, к какому должно приходить всё в мире - к счастью, похожему на нашу жизнь. Для этого мы либо сами (вместе с нашими куклами, кошками, собаками и плюшевыми медведями) становились героями этих книг, что было лучше, либо вырезывали их из бумаги и двигали по столу, что было хуже, бледнее по ощущениям. Впрочем, мы очень легко преодолевали условности и входили в роли. Конечно, все затруднения разрешались Революцией - не какой-нибудь, а именно нашей, советской, Октябрьской революцией: Дэю и Гуинплена привозили в нашу больницу и там их преображали и осчастливливали; дядю Тома спасали Красные Дьяволята, Дон-Кихота - Чапаев, гуттаперчивого мальчика - мы сами или наши отцы.
Хронологию мы опровергали, не ощущая ещё необратимости времени. Зато какое блаженное настроение охватывало нас после спасения Овода и его примирения с Монтанелли, который становился, наконец, атеистом и революционером!"
А вот маленький отрывок из воспоминаний Талочки о запорожском детстве (мне кажется, что воспоминания эти так и не были опубликованы):
" Что ещё запомнилось мне из детства? Наверное, не очень много. Наша квартира на втором этаже двухэтажного дома на главной улице, называвшейся раньше Соборной (собор снесли и на этом месте построили ничем не примечательную гостиницу), потом улицей Карла Либкнехта, а потом улицей ленина. В этом тоже, наверное, по-своему отразился ход истории, смена приоритетов. Это был как бы докторский дом, - четыре квартиры, окна которых выходили не только во двор, но и на улицу, занимали четыре врача со своими семьями: на втором этаже жили мы и Штоки (Шток - это мамина девичья фамилия, речь идёт о маминой семье - Отец - Моисей Ефимович Шток, мать - Розалия Моисеевна Шток-Штурман, мама- Дора Шток и её младший брат Теодор Шток), а на первом по разным сторонам арки, заменявшей ворота во двор - Монес Моисеевич Йоффе, сочетавший в себе добродушие и скепти, дети тоже дружили между собой. Квартира, в которой мы жили была большая, но не отдельная. Наша семья занимала четыре, а потом три комнаты. Штоки - три, а позже две..."
А вот стихотворение, которое мама посвятила своим запорожским друзьям, когда после смерти её отца семья решила переехать в Харьков.
Друзьям запорожского детства
Ветер летит с Днепра,
Плещет зелёными волнами.
Песня моя быстра,
Мчится, как птица вольная.
Силой сдержать нельзя
Звонкой, в тумане тающей…
Песню отдам друзьям,
В жизнь со мной вступающим.
Дружба глубже морей,
Радостней солнца летнего.
Другу расскажешь всё -
Тайное и заветное.
В самый тяжелый час
Дружба наполнит мужеством,
И горячей любовь,
Если с любимым сдружишься.
Если разлуки час
К нам прилетит, непрошенный,
Дружба не бросит нас,
Знаю, мои хорошие.
Знаю, мои друзья:
Дружбе не быть разорванной…
Песня быстра моя,
Мчится, как песня вольная.
Силой сдержать нельзя
Звонкой, в тумане тающей…
Песню отдам друзьям,
В жизнь со мной вступающим.
Дора Штурман.
1935
5-й класс