Pontifex maximus
С тех пор, как отроком у молчаливых
Торжественно-пустынных берегов
Очнулся я - душа моя разъялась,
И мысль росла, лепилась и ваялась
По складкам гор, по выгибам холмов.
Огнь древних недр и дождевая влага
Двойным резцом ваяли облик твой -
И сих холмов однообразный строй,
И напряженный пафос Карадага.
Сосредоточенность и теснота
Зубчатых скал, а рядом широта
Степных равнин и мреющие дали
Стиху - разбег, а мысли - меру дали.
Моей мечтой с тех пор напоены
Предгорий героические сны
И Коктебеля каменная грива;
Его полынь хмельна моей тоской,
Мой стих поёт в волнах его прилива,
И на скале, замкнувшей зыбь залива,
Судьбой и ветрами изваян профиль мой.
Волошин Максимилиан Александрович,
(16 [28] мая 1877 - 11 августа 1932)
Одно из самых больших изумлений и потрясений в жизни - встреча с Волошиным. Человек такой удивительный, что само имя его уже вызывает какой-то внутренний трепет и невнятный спазм в горле. Киммерийский сказочник, центр непреодолимого притяжения, света, мудрости. Доброты какой-то непостижимой, странной для этого мира. Поэт, художник, мистик, навеки поселивший в пустынном Коктебеле отблеск своей души. Ухитрившийся так слить свои грёзы с этими берегами, что они сделались неразделимы. Способный обогревать и спасать - просто потому, что таково было устройство его души. Дар Любви - высшая степень совершенства для земного человека. Как знать - может быть, Максимилиан Александрович был одним из тех редких людей, кто им обладал… Приходя на его могилу, высоко вознёсшуюся над чашей Киммерийских холмов, всякий раз хочется разговаривать с ним как с живым. Мы и разговариваем. Потому что возникает очень отчётливое чувство, что он всё ещё где-то здесь. В своей свободной простой рубахе, босой, с посохом и перехваченными тесьмой буйными кудрями. Он завещал не носить на его могилу цветов - а приносить ему камешки с побережья. Камень - символ вечности. И люди несут камни, и разноцветной галькой усыпано всё вокруг. А на могильной плите стали появляться камешки, исписанные желаниями. К Максимилиану Александровичу вдруг начали идти как к Деду Морозу. Вот как трансформируется в человеческих головах ощущение волшебства. Или, может быть, даже отблеска святости…
А над Киммерией садится солнце, и закат снова окрашивает холмы и прихотливые изгибы бухт в мистические, щемящие душу цвета. И мы теперь уже всегда, видя эти волшебные пейзажи - или что-то, навевающее тревожащие воспоминания о них - будем называть их Волошинскими…
Дыханьем бурь таинственно влекомы,
По свиткам троп, по росстаням дорог
Стремимся мы. Суров наш путь и строг.
И пусть кругом грохочут глухо громы,
Пусть веет вихрь сомнений и обид, -
Явь наших снов земля не истребит!
Памятник М.А.Волошину во дворе Дома Поэта. Открытие скульптуры состоялось 17 сентября в день 100-летия дома-музея.
Автор памятника - российский скульптор Иван Коржев-Чувелев.
«Мне хотелось бы когда-нибудь написать целую книгу о Волошине, я назвал бы ее "Pontifex maximus"* - потому что основным в образе Волошина было нечто жреческое, нечто античное. <...>
* Верховный жрец (лат.)
Впервые я увидел Волошина весной 1924 г. на площади Островского, около Публичной библиотеки. Он шел под руку с женой по направлению к Невскому, по-видимому, только что побывав у Е.С.Кругликовой, живущей против Александрийского театра. Я узнал его по фотографиям и по рисунку Головина. Надо ли говорить, как необычайна была его фигура на фоне Петербурга? В ней не было, прежде всего, ничего "петербургского": ни в поступи, чуть грузной, но твердой и решительной, ни в многоволосье низкопосаженной, короткошеей головы, ни в костюме (короткие штаны и чулки). На ходу я не успел вглядеться в его глаза, в очертания рта и запомнил, главным образом, своеобразный склад фигуры - очень дородной, плечистой, животастой, с короткими руками и ногами; голову - с пепельной шапкой кудрей, с округлой рыжевато-седой бородой, торчащей почти горизонтально над мощной, широкой грудью. Волошина не раз сравнивали то с Зевсом-олимпийцем, то с русским кучером-лихачом, то с протопопом; сравнивали с Гераклом и со львом. Все это, в общем, верно, но в частности - не точно. Этот "Геракл" не мог бы разорвать пасть льву, потому что лев был в нем самом (tat twam asi*). Этот кучер не сел бы на облучок тройки, потому что помнил триумфальное величие античных колесниц. Он не принял бы сан иерея, потому что знавал когда-то глубокие тайны элевсинских мистерий.
* Это - тоже ты (санскр.)
Казалось бы, из этой фигуры легко сделать гротеск - так много в ней отступления от "нормы",- но неизвестно, кого же, собственно, пародировать - московского купчика или евангельского апостола? К тому же чувство достоинства, спокойствие, сановитость, которыми дышала эта фигура, отбивали охоту к шаржу.
Познакомился я с М.А. через несколько дней на квартире Бернгардта, где он остановился по приезде в Ленинград.
С первых же слов он очаровывал: неторопливые, негромкие, мягкие слова (без всяких лишних вставок и добавок, часто засоряющих нашу разговорную речь) проникали в сознание, словно строчки стихов, набранных четким и округлым старинным шрифтом, и запоминались легко, как хорошо сделанные стихи.
Сразу приковывали к себе глаза - зеленоватые, внимательные, почти строгие глаза, глядевшие собеседнику прямо в зрачки, но без всякой въедливости и назойливости, спокойно и вдумчиво. Отчетливы и приятны были в этом лице очертания рта - изысканная линия губ: такие губы не могут произнести никакой банальности, пошлости. Подстриженная щеточка усов, правильность, изящество, я бы сказал, "духовность" этого рта. Впечатление духовности волошинского "лика" не умалялось полнотою, даже некоторой одутловатостью лица, массивностью всей головы, грубоватостью ее моделировки и плотностью смугло-розовой лоснящейся кожи. В этом волосатом лице, с бородой, растущей чуть ли не от самых глаз, явственны были черты благородства и нежности. "Lumiera verdatre"**, пленивший Бодлера в чьих-то глазах, излучал такое благородное спокойствие, линия губ говорила о такой нежности души, что с первого взгляда не оставалось никаких сомнений в значительности этого человека, в его духовном аристократизме. Если угодно, он был аристократичен даже в самом внешнем, светском смысле слова: его приветливость, его умение вести разговор - умение не только "изрекать", но и слушать, вся его манера себя держать - обличали в нем прекрасно воспитанного человека.
** Зеленоватый свет (франц.)
Особенно характерно было отсутствие тех вульгарных интонационных приемов, той нарочитой аффектации речи, которою малокультурные люди, рядовые обыватели тщетно пытаются искупить бессодержательность своей речи, неумелость и бездарность своего разговора.
В лице Волошина была монументальная неподвижность: подвижен был только рот, только губы, но не брови, не морщины. В бровях, немножко приподнятых над переносицей, был оттенок чего-то трагического. Вообще, при всей рыхлости лица и мягкотелости фигуры, от Волошина веяло сдержанной затаенной силой, скорее германским волевым началом, самодисциплиной, чем русской "душой нараспашку", с ее добродушием и амикошонством. Чувствовалось, что этот человек духовно щедр, что он может очень много дать, если захочет, но что знает он гораздо больше, чем высказывает, и "быть" для него важнее, чем "казаться". Наш первый разговор продолжался недолго, едва ли более получаса, но мне сдается, что главное в Волошине я узнал тогда же, в эти полчаса. И мне было радостно, что в этом познании ничто не противоречило образу, созданному мною давно, задолго до встречи, по стихам и статьям писателя. <...> Вторично мы встретились в Ленгизе (где я заведовал в ту пору художественным отделом). М.А. пришел в мой кабинет, просмотрел работы некоторых ленинградских графиков, показанные ему мною, просил достать ему книжные новинки для пополнения его коктебельской библиотеки, обслуживавшей гостивших у него писателей и художников. Я пошел с ним к И.И.Ионову (заведовавшему Ленгизом) и познакомил их. М.А. подал Ионову заявление, адресованное, сколько помнится, не в Ленгиз, а "Петербургское отделение Госиздата" (это характерно для него, как и манера писать на конвертах - "С.-Петербург" или "С.П.бург", указывая иногда в скобках новое название города). В заявлении он отметил свою профессию, точнее - призвание: "Максимилиан Волошин, поэт".
В результате разговора с Ионовым удалось получить для Коктебеля несколько десятков лучших книг из числа выпущенных ГИЗом в 1922-24 гг.
<...> Потом я встречался с М.А. в Детском Селе у Л.И.Гиринского, где был устроен вечер его стихов; у А.Я.Головина, которому М.А. показывал свои акварели; бывал он и у меня. Читал Волошин свои стихи прекрасно - без актерской декламации и без профессионально-поэтического завывания. Он тонко подчеркивал ритм стиха, полностью раскрывал его фонетику, вовремя выдвигал лирические и патетические оттенки. Читал он стоя, держась руками за спинку стула, иногда кладя на спинку только одну руку, а другой сдержанно жестикулируя. Вообще его жестикуляция была скупа, он иногда немного подымал руку - точнее, подымал полусогнутую короткопалую, пухлую кисть руки - большим пальцем кверху, словно желая этим движением поднять смысл и значение того или иного образа, метафоры, эпитета. Иногда он закладывал руку за поясной ремень, иногда коротким движением большого пальца почесывал бороду, изредка проводил рукой по волосам или быстро почесывал затылок.
Его чтение можно было слушать долго, не утомляясь: дикция его была отчетлива, модуляции голоса мягки. Читая, он слегка задыхался, и эта легкая одышка казалась каким-то необходимым аккомпанементом к его стихам - чем-то похожим на шелест крыльев.
Когда он говорил о чем-нибудь в ироническом тоне, голос его от среднего регистра переходил к более высоким нотам, и это изменение тембра казалось адекватным его иронии, органически связывалось с шуткой. Когда он улыбался, глаза его оставались совершенно серьезными и становились даже более внимательными и пристальными. Пожалуй, улыбка - особенно широкая - его не красила, вносила какое-то "неправдоподобие" в его облик. Смеха его я не помню, не слыхал.
В 1925 году, наблюдая Волошина в Коктебеле, я убедился в его соприродной связи, полной слиянности с пейзажем Киммерии, с ее стилем. Если в городской обстановке он казался каким-то "исключением из правил", "беззаконною кометой в кругу расчисленных светил", почти "монстром", то здесь он казался владыкой Коктебеля, не только хозяином своего дома, но державным владетелем всей этой страны, и даже больше, чем владетелем: ее творцом, Демиургом, и, с тем вместе, верховным жрецом созданного им храма.
В чисто житейском плане он был обаятелен, как радушный, гостеприимный хозяин, со всеми одинаково корректный (хотя и очень умевший различать людей по их духовному достоинству). <...>
Его литературная деятельность была более блестящей, чем влиятельной,- о нем можно было бы сказать, как об одном из его любимцев - Вилье де Лиль-Адане: "Он был более знаменит, чем известен". К этому нужно добавить, что при всей ценности его литературного наследия (существующего, однако, для немногих) он был еще интереснее и ценнее как человек - Человек с большой буквы, человек большого стиля. Его внутренняя жизнь достойна самого внимательного и подробного изучения: я не знаю более соблазнительной темы для "романа-биографии".
Оглядываясь на прошлое, <...> я вижу среди многих выдающихся людей, с которыми сталкивала меня судьба, только двух, чья личность производила впечатление такой же духовной силы и неповторимого своеобразия, как личность Волошина, - людей, из которых излучалась гениальность, от которых исходили какие-то чудесные флюиды. Это - Розанов и Андрей Белый. Но их своеобразие было иное, с явной "сумасшедчинкой", которой вовсе не чувствовалось в Волошине. Фигура Волошина остается единственной, ни на кого не похожей...
Из множества существующих портретов Волошина наиболее правдивыми, то есть сочетающими внешнее и внутреннее сходство, кажутся мне портреты работы Андерса и Литвиновой (литография). Оба сделаны не по фотографическим снимкам, но по личному впечатлению. Во многом верны портреты, сделанные Габричевским и Верейским. Работы больших мастеров - Кустодиева и Остроумовой-Лебедевой - мало удачны, как с формальной стороны, так и в психологическом отношении. Думается, что вполне удачного портрета Волошина вообще не существует. Из скульптур ближе других к истине голова, вылепленная Матвеевым. Может быть, Серов мог бы показать нам настоящего Волошина в живописи; в скульптуре это мог бы, вероятно, сделать Трубецкой.
Последняя моя встреча с М.А. произошла <...> на вершине пустынной горы, где находится его одинокая могила. <...> От высокой, одинокой могилы киммерийского отшельника я уносил чувства примиренности с жизнью, радость встречи, странное ощущение вполне реального свидания.
Эрих Голлербах, «Он был более знаменит, чем известен»
