(no subject)
Сначала я хотела написать грустный пост, потом придурковатый, а в итоге пишу вот это, давно уже задуманное, из разряда «вшивый о бане» или «сказка про белого бычка». Вопрос о «любимых книгах» в последнее время постоянно ставит меня в тупик (не то чтобы кто-то часто задаёт, скорее я сама пытаюсь сформулировать). Нет, авторов-то любимых хоть отбавляй, а вот с книгами - беда. Потому что для каждого периода была своя любимая книга. Во времена школьной юности их, пожалуй, было три: ныне запрещённая «На игле», которую я таскала с собой повсюду, как ребёнок любимого плюшевого зайца или медведя, «Бойцовский клуб», не нуждающийся ни в каком представлении, и «Заводной апельсин». Я даже помню, как именно читала «Заводной апельсин»: сидела за этим же самым столом и не могла перейти из одного положения в другое, потому что от текста было невозможно оторваться, а в конце вот над
Туда, куда я теперь пойду, бллин, я пойду odinoki, вам туда со мной нельзя. Наступит завтра, расцветут tsvetujotshki, еще раз провернется гадкая voniutshaja земля, опять взойдет луна и звезды, а ваш старый drug Алекс отправится искать себе пару и всякий прочий kal. Все-таки сволочной этот мир, griazni, podli и voniufshi, бллин. Так что попрощайтесь со своим junym drugom. А всем остальным в этой истории сотворим салют, сыграв им на губах самую красноречивую в мире музыку: пыр-дыр-дыр-дыр. И пусть они целуют меня в jamu. Но ты, о мой сочувственный читатель, вспоминай иногда коротышку Алекса, каким ты его запомнил. Аминь. И всякий прочий kal.
я ревела в три ручья. Кстати, очередной поход по книжным не дал никакого результата: в продаже «Заводной апельсин» я нигде не видела.
Блюстители морали, по ходу, запретили почти все книги моей юности. От них остались только мои смешные полудетские записи в читательском дневнике и смутные такие воспоминания: с одной стороны, чётко помнишь себя и то, что тексты эти тебя настолько впечатлили, что ты был не ты, как будто выпил волшебный флакончик и вырос, как Алиса в стране чудес, до каких-то нереальных размеров. Да здравствует синдром Стендаля. С другой стороны, если меня спросить о сюжете и конкретных деталях, я, пожалуй, буду долго думать; лучше всего я помню «Заводной апельсин» и слоганы из «Бойцовского клуба»: «Не хочу быть довольным. Не хочу быть укомплектованным. Не хочу быть самим совершенством!»
А чуть раньше самым-самым важным был Маркес. Нет, Бёрджесс, Уэлш и Паланик его нисколько не потеснили: Маркес стоял на отдельной полочке вместе с другими магическими реалистами. Просто «Сто лет одиночества» было чуть раньше. Как раз тот случай, когда в книгу вгрызаешься с первых строк. Вот так, приходя из школы в 7 классе, не делая никаких уроков, я садилась на краешек дивана и читала «Сто лет одиночества».
«Пройдёт много лет, и полковник Аурелиано Буэндиа, стоя у стены в ожидании расстрела, вспомнит тот далёкий вечер, когда отец взял его с собой посмотреть на лёд» - это фраза застряла в памяти точно так же, как битовское «Мальчик промёрз под аркой», хотя у меня давно нет текста «Ста лет одиночества», потому что какие-то нехорошие люди утащили у нас аж две книжки. Просто небывалый случай.
«Сто лет одиночества» - безусловно волшебная книга уже хотя бы потому что моя отвратительная память хранит в себе этих бесчисленных героев: Амаранта Урсула, Пилар, Ремедиос Прекрасная, Мелькиадес, Хосе Аркадио… Героев «Ста лет одиночества» мне вспомнить проще, чем всех героев романа «Идиот». Притом, что я помню не только имена, но и связанные с ними сюжеты. Не все, конечно, но многие.
А ещё, конечно, был Булгаков. «Мастер и Маргарита» - мой, можно сказать, талисман, зачитанная до дыр книжка с огромным количеством закладок. Прекрасный Булгаков спас меня на вступительном экзамене, когда я отвечала miklukho_maklay невыученного почему-то Тютчева. А вторым вопросом была как раз Булгаков с «Мастером и Маргаритой», и это был настоящий подарок, потому что «Мастера…» я изучила вдоль и поперёк. В одной из записных книжек мною аккуратно, небывалым каллиграфическим почерком выведена одна из любимых цитат: «… Она приходила, и первым делом надевала фартук, и в узкой передней, где находилась та самая раковина, которой гордился почему-то бедный больной, на деревянном столе зажигала керосинку, и готовила завтрак, и накрывала его в первой комнате на овальном столе. Когда шли майские грозы и мимо подслеповатых окон шумно катилась в подворотню вода, угрожая залить последний приют, влюблённые растапливали печку и пекли в ней картофель. От картофеля валил пар, чёрная картофельная шелуха пачкала пальцы. В подвальчике слышался смех, деревья в саду сбрасывали с себя после дождя обломанные веточки, белые кисти. Когда кончились грозы и пришло душное лето, в вазе появились долгожданные и обоими любимые розы». Михаила Афанасьевича я очень-очень люблю и по сей день, и не только, конечно, «Мастера и Маргариту». Насчёт «Мастера…»: мне вот почему-то кажется, чтобы эта книга очаровала, поразила и задела за живое нужно читать её чем раньше, тем лучше, когда ты ещё относительно свободен от навязываемого, от всевозможных клише и цинизма.
А за последний год для меня самой важной книгой была «Над пропастью во ржи». Она, наверное, и сейчас самая важная.
А что до авторов - так их действительно много. Только я ловлю себя на мысли, что я как-то с большей охотой читаю старое, чем новое. То есть известное мне. Например, провести вечер с книжкой Гришковца или Рубиной гораздо приятнее, чем взять что-то сверхновое. Это старость, наверное.
Я не могу читать некоторые книги, в них мысль заменяет слово, - Хармс как всегда прав.
А вот перечитывать я не люблю, потому что теряется очарование того момента. Я в стихотворных сборниках раньше всегда отмечала галочками понравившееся, и вот иногда открываешь оглавление, лезешь смотреть это стихотворение и вообще ничегошеньки в нём не видишь. А тогда ведь что-то зацепило, что-то заставило эту карандашную галочку поставить. И когда тогдашнее волшебство не состыковывается с нынешним полнейшим равнодушием - это почему-то огорчает.
А ещё я поняла, что лучше и приятнее всего читать как ребёнок, интуитивно понимая текст и не вдаваясь в подробности, как оно устроено, не занимаясь филологическими извращениями и многообразием трактовок. Я уж тут грешным делом подумала, что любить можно только то, чего не понимаешь. То есть не понимаешь, как оно сделано. Как музыку, как кинематограф. Я действительно не понимаю, как делается музыка, как она рождается, как над ней работают. То есть процесс я смутно представляю, но он для меня всё равно непостижим. А - самое главное - как вся эта работа влияет на тебя, на твои внутренние рычажки, винтики. Я очень рада, что ничегошеньки в этом не понимаю. Это даёт мне возможность любить всё это искренне.
Туда, куда я теперь пойду, бллин, я пойду odinoki, вам туда со мной нельзя. Наступит завтра, расцветут tsvetujotshki, еще раз провернется гадкая voniutshaja земля, опять взойдет луна и звезды, а ваш старый drug Алекс отправится искать себе пару и всякий прочий kal. Все-таки сволочной этот мир, griazni, podli и voniufshi, бллин. Так что попрощайтесь со своим junym drugom. А всем остальным в этой истории сотворим салют, сыграв им на губах самую красноречивую в мире музыку: пыр-дыр-дыр-дыр. И пусть они целуют меня в jamu. Но ты, о мой сочувственный читатель, вспоминай иногда коротышку Алекса, каким ты его запомнил. Аминь. И всякий прочий kal.
я ревела в три ручья. Кстати, очередной поход по книжным не дал никакого результата: в продаже «Заводной апельсин» я нигде не видела.
Блюстители морали, по ходу, запретили почти все книги моей юности. От них остались только мои смешные полудетские записи в читательском дневнике и смутные такие воспоминания: с одной стороны, чётко помнишь себя и то, что тексты эти тебя настолько впечатлили, что ты был не ты, как будто выпил волшебный флакончик и вырос, как Алиса в стране чудес, до каких-то нереальных размеров. Да здравствует синдром Стендаля. С другой стороны, если меня спросить о сюжете и конкретных деталях, я, пожалуй, буду долго думать; лучше всего я помню «Заводной апельсин» и слоганы из «Бойцовского клуба»: «Не хочу быть довольным. Не хочу быть укомплектованным. Не хочу быть самим совершенством!»
А чуть раньше самым-самым важным был Маркес. Нет, Бёрджесс, Уэлш и Паланик его нисколько не потеснили: Маркес стоял на отдельной полочке вместе с другими магическими реалистами. Просто «Сто лет одиночества» было чуть раньше. Как раз тот случай, когда в книгу вгрызаешься с первых строк. Вот так, приходя из школы в 7 классе, не делая никаких уроков, я садилась на краешек дивана и читала «Сто лет одиночества».
«Пройдёт много лет, и полковник Аурелиано Буэндиа, стоя у стены в ожидании расстрела, вспомнит тот далёкий вечер, когда отец взял его с собой посмотреть на лёд» - это фраза застряла в памяти точно так же, как битовское «Мальчик промёрз под аркой», хотя у меня давно нет текста «Ста лет одиночества», потому что какие-то нехорошие люди утащили у нас аж две книжки. Просто небывалый случай.
«Сто лет одиночества» - безусловно волшебная книга уже хотя бы потому что моя отвратительная память хранит в себе этих бесчисленных героев: Амаранта Урсула, Пилар, Ремедиос Прекрасная, Мелькиадес, Хосе Аркадио… Героев «Ста лет одиночества» мне вспомнить проще, чем всех героев романа «Идиот». Притом, что я помню не только имена, но и связанные с ними сюжеты. Не все, конечно, но многие.
А ещё, конечно, был Булгаков. «Мастер и Маргарита» - мой, можно сказать, талисман, зачитанная до дыр книжка с огромным количеством закладок. Прекрасный Булгаков спас меня на вступительном экзамене, когда я отвечала miklukho_maklay невыученного почему-то Тютчева. А вторым вопросом была как раз Булгаков с «Мастером и Маргаритой», и это был настоящий подарок, потому что «Мастера…» я изучила вдоль и поперёк. В одной из записных книжек мною аккуратно, небывалым каллиграфическим почерком выведена одна из любимых цитат: «… Она приходила, и первым делом надевала фартук, и в узкой передней, где находилась та самая раковина, которой гордился почему-то бедный больной, на деревянном столе зажигала керосинку, и готовила завтрак, и накрывала его в первой комнате на овальном столе. Когда шли майские грозы и мимо подслеповатых окон шумно катилась в подворотню вода, угрожая залить последний приют, влюблённые растапливали печку и пекли в ней картофель. От картофеля валил пар, чёрная картофельная шелуха пачкала пальцы. В подвальчике слышался смех, деревья в саду сбрасывали с себя после дождя обломанные веточки, белые кисти. Когда кончились грозы и пришло душное лето, в вазе появились долгожданные и обоими любимые розы». Михаила Афанасьевича я очень-очень люблю и по сей день, и не только, конечно, «Мастера и Маргариту». Насчёт «Мастера…»: мне вот почему-то кажется, чтобы эта книга очаровала, поразила и задела за живое нужно читать её чем раньше, тем лучше, когда ты ещё относительно свободен от навязываемого, от всевозможных клише и цинизма.
А за последний год для меня самой важной книгой была «Над пропастью во ржи». Она, наверное, и сейчас самая важная.
А что до авторов - так их действительно много. Только я ловлю себя на мысли, что я как-то с большей охотой читаю старое, чем новое. То есть известное мне. Например, провести вечер с книжкой Гришковца или Рубиной гораздо приятнее, чем взять что-то сверхновое. Это старость, наверное.
Я не могу читать некоторые книги, в них мысль заменяет слово, - Хармс как всегда прав.
А вот перечитывать я не люблю, потому что теряется очарование того момента. Я в стихотворных сборниках раньше всегда отмечала галочками понравившееся, и вот иногда открываешь оглавление, лезешь смотреть это стихотворение и вообще ничегошеньки в нём не видишь. А тогда ведь что-то зацепило, что-то заставило эту карандашную галочку поставить. И когда тогдашнее волшебство не состыковывается с нынешним полнейшим равнодушием - это почему-то огорчает.
А ещё я поняла, что лучше и приятнее всего читать как ребёнок, интуитивно понимая текст и не вдаваясь в подробности, как оно устроено, не занимаясь филологическими извращениями и многообразием трактовок. Я уж тут грешным делом подумала, что любить можно только то, чего не понимаешь. То есть не понимаешь, как оно сделано. Как музыку, как кинематограф. Я действительно не понимаю, как делается музыка, как она рождается, как над ней работают. То есть процесс я смутно представляю, но он для меня всё равно непостижим. А - самое главное - как вся эта работа влияет на тебя, на твои внутренние рычажки, винтики. Я очень рада, что ничегошеньки в этом не понимаю. Это даёт мне возможность любить всё это искренне.