Графиня Нина Шенк фон Штауффенберг. Портрет. Часть IV
Оригинал взят у n_megetaveel в Графиня Нина Шенк фон Штауффенберг. Портрет. Часть IV
Часть первая
Часть вторая
Часть третья
На Александерплац моя мать оставалась три недели, пока гестапо, по-видимому, не пришло к выводу, что из нее ничего больше не вытянешь. Но на этом ее мучения не прекратились. В конце августа моя мать была переправлена в концентрационный лагерь Равенсбрюк. Скорее всего она не знала, что скрывается под этим названием. Равенсбрюк принадлежал к системе концентрационных лагерей, где в нечеловеческих условиях содержались политические противники, люди, преследуемые из-за их расовой принадлежности и военнопленные.
В ту пору Равенсбрюк являлся крупнейшим концлагерем для женщин в Германии. В него свозили женщин со всей Европы. С мая 1939 года туда прибывали все новые и новые эшелоны, прежде всего с цыганскими женщинами и их детьми из Бургенланда, затем с польками и чешками, а с 1943 года - и с русскими пленницами. Причины для их интернирования были самыми разными: там были еврейки, участницы движения Сопротивления, лесбиянки, проститутки, монахини, преступницы, свидетельницы Иеговы, ениши, цыганки. К тому моменту, когда в лагерь попала моя мать, в нем содержалось более 15 тысяч женщин.
В Ревенсбрюк было депортировано много известных женщин, среди которых певица и актриса Иза Фермерен и писательница Маргарете Бубер-Нойманн. Эшелоны с пленницами приходили и из Франции, и скоро среди заключенных появились певица Жюльетт Греко и Элизабет де Ротшильд, жена французского члена движения Сопротивления Филиппа де Ротшильда.
Условия жизни в Равенсбрюке, как и в любом другом лагере, были ужасными, доставлявшими невообразимые страдания. В 1940 году Гиммлер ввел телесные наказания; издевательства, карательные акции, пытки применялись ежедневно. Тяжелой работой должны были заниматься даже дети. С августа 1942 года врачи из СС начали проводить на здоровых женщинах свои бесчеловечные эксперименты. Многие заключенные умерли от истощения, многие были замучены до смерти, застрелены, некоторые заживо погребены.
Летом лагерь был настолько переполнен, что для новоприбывших узниц пришлось ставить палатки. Заключенные спали без одеял на голом полу. Зимой 1944 года много женщин и детей умерло от переохлаждения. В том же году СС приняло решение о систематическом уничтожении заключенных Равенсбрюка, и в газовых камерах погибли тысячи.
В этот лагерь попала моя мать. Как политического заключенного ее поместили в одиночку, в "бункер", принадлежавший так называемому "элитному блоку". По причине беременности моя мать получила несколько лучший уход, а по утрам - молочную кашу. Пищу заключенным из одиночек раздавали свидетели Иеговы. Они всегда были очень дружелюбны, вспоминала моя мать.
С тем большим ужасом она наблюдала за страданиями других пленниц. Все, о чем раньше она могла лишь подозревать, теперь она видела собственными глазами. Ее камера располагалась напротив дома лагерного начальства. Встав на стул, она через окно наблюдала чудовищные сцены унижения и жестокого обращения с узницами.
У стены перед моим окном женщины должны были выстаивать наказание. Многие из них ужасно стонали, и время от времени приходили охранницы и били их кожаными ремнями. Холодной зимой я видела колонны этих женщин, босых, в тонких тюремных одеждах.
От подобной жестокости моя мать была избавлена, но зато была глубоко подавлена увиденным. Она не могла ничего сделать для этих женщин, не могла ни протестовать, ни передать кому-либо информацию о происходящем в лагере, ведь каждое письмо проходило через цензуру.
У моей матери по-прежнему не было никаких известий о членах своей семьи. Она с нетерпением ожидала новостей, но кто знал, где они находятся?
Больше всего моя мать страдала от одиночества. Единственные люди, которых она видела, были узники, приносившие ей еду. С ними она могла обменяться парой слов. Однажды одна женщина, знавшая, что моя мать урожденная Лерхенфельд, сказала ей, что с новым транспортом прибыла некая Анна фон Лерхенфельд. Моя мать похолодела. Ее собственная мать в Равенсбрюке!
Эта новость поразила ее в самое сердце. Ее мать здесь, в этом ужасном лагере! Значит, она была арестована и депортирована как раз туда, где находилась дочь.
Несмотря на весь ужас, у моей матери появилась надежда. Может быть, она наконец-то узнает, что с ее детьми? Но как ей связаться с матерью? Какой случай может представиться ей для этого?
В то время как другие узницы имели по крайней мере крошечный шанс встретить нужного им человека на перекличке или во время работы, моя мать была приговорена к постоянному пребыванию в одиночной камере. Прежде одиночка служила ей защитой от жестокостей и тяжелой работы, теперь же она стала непереносимыми оковами.
Это была очень печальная история - мать и дочь никогда не встретились, хотя какое-то время находились близко друг к другу. Лагерное начальство со всей своей подлостью помешало их встрече.
Позже другие узницы сообщили моей матери, что моя бабушка иногда могла наблюдать за дочерью через щелку в двери, когда ту проводили мимо. Какую муку ей приходилось переживать - дочь была так близко, но оставалась недоступной!
Три недели мы с мамой провели под одной крышей, пока ее не увезли вместе с другими заключенными, родственниками заговорщиков. Я не увидела ее, но она могла видеть меня в дверную щелку, когда я проходила мимо. Мне сказали об этом по секрету другие узники.
Вся семья Штауффенберг была арестована. Для нее началась одиссея по разным концлагерям. Членов семьи то и дело переводили в другие места - из опасения перед тайными контактами. Моих братьев и сестру (тут страхи моей матери оправдались) в августе 1944 года забрали в детский приют в Бад Заксе, где они жили под фальшивыми именами.
Этого моя мать не знала. Не могла знать она и о том, что уже через три недели после ареста, 10 августа 1944 года, старший брат ее мужа Бертольд фон Штауффенберг был повешен в тюрьме Плетцензее.
Ее продолжали держать в неведении. Все, что оставалось моей матери в ее ситуации, была выдержка. В эти месяцы в лагере она прилагала все усилия к тому, чтобы не потерять самообладания и не выказать мучителям своего страха.
Поскольку она писала много писем, в конце концов у нее вышли все чернила. Когда моя мать попросила новые, ей грубо ответили чтобы она сама взяла их в бюро штурмбанфюрера. Моя мать отправилась туда в сопровождении охранника. Вежливо, как всегда, она попросила новую чернильницу. То, что произошло потом, она сочла весьма примечательным: сбитый с толку ее приветливым и уверенным тоном, штурмбанфюрер сразу встал по стойке "смирно".
Он рванулся было к бутылке с чернилами, но вдруг резко остановился, поняв, что я всего лишь ничтожный заключенный, и залаял на меня: "Там стоят чернила!".
Хоть его тон и был грубым, от моей матери не укрылось, что она в эсэсовце некоторое уважение. Эта сценка убедила ее в том, что ей ни в коем случае нельзя трусить, демонстрировать свою слабость.
Вообще же я поняла, что лучше всего обращаться с людьми так, как ты привык это делать. Прежде всего нельзя показывать, что ты напуган.
Я часто задавала себе вопрос, как можно пережить изоляцию, не сойдя при этом с ума. Мы знаем о самоубийствах, о жестах отчаяния заключенных, которые совершались ими из-за душевных страданий. Для моей матери такого вопроса не существовало: с удивительной волей к жизни и железной дисциплиной она старалась организовать себя, как она это называла. От однообразия будней, от монотонности ее существования моя мать спасалась при помощи ею же изобретенных ритуалов. Приветствовалось любое занятие, любое пустяковое задание было возможностью отвлечься.
По утрам мою мать будила "перекличка", то есть шум от тысяч деревянных башмаков. После завтрака она прибирала свою камеру. В определенный день штопались чулки, в другой возобновлялись занятия стенографией - если ей не нужно было охотиться на нежеланных гостей: В моей камере в Равенсбрюке водились тараканы. Они грызли мои запасы, и я шлепала их влажной тряпкой.
Труднее всего моей матери приходилось по вечерам. Ровно в девять часов тушили свет, и она погружалась во тьму. Моя мать всегда была "совой", о раннем сне она не могла и думать, и постепенно у нее зародилась мысль устраивать самой себе воображаемые музыкальные вечера и литературные встречи. Она проигрывала в своей голове фортепианные пьесы, арии, целые симфонии, цитировала на память стихи и пассажи из пьес Шекспира. Все, чем моя мать располагала в культурном смысле, служило теперь ее психическому бегству из ужасной ситуации.
Оглядываясь в прошлое, моя мать сравнивала месяцы своего заключения с затворничеством в монастыре: Я понимаю, что чувствовали люди, которые в старые времена затворялись в монастыре. В ту минуту, когда человек оказывается в одиночной камере или вообще в заключении, он теряет всякую ответственность. Ему больше не о чем заботиться, потому что от него ничто не зависит. Он может лишь обратиться внутрь себя или заняться какими-нибудь пустяками.
Большую роль в преодолении одиночества для моей матери сыграла вера: Ты предаешь себя Господу, и это уже само по себе огромная помощь.
Также ее спасала от паники и отчаяния ее беременность. Снова и снова моя моя повторяла себе, что она должна оставаться спокойной и разумной ради ребенка, которого она ждала. Мысль о моем будущем ребенке побуждала меня к строгой самодисциплине.
Она жила, сознавая, что должна сделать все для защиты своего еще не родившегося ребенка и что она ни в коем случае не может выйти из себя: Возможно, без ребенка мне было бы тяжелее, а так у меня было занятие, был долг.
Вероятно, в заключении моя мать отдавала себе отчет в том, что после рождения ребенка ее могут казнить. Что тогда будет с ее малышом и другими детьми? Кто позаботится о них?
Эти мысли постоянно крутились у нее в голове, и в конце концов она решила составить завещание. Меня и сейчас трогает то, как, глядя в глаза смерти, она спокойно пыталась защитить своих детей. Каким-то чудом ее завещание сохранилось, оно находится у меня, и это один из немногих документов того времени, написанный рукой моей матери.
Своим четким, аккуратным почерком на коричневато-серой бумаге она написала:
В случае моей смерти прошу исполнить следующее:
1. Если у меня родится мальчик, окрестить его под именем Клаус Альбрехт Александер Хеннинг Мария. Как его будут называть, Клаусом или Альбрехтом, мне все равно. Я сама не смогла бы звать любимого человека Клаусом. Имя "Альбрехт" мы выбрали уже давно. "Клаус" - воспоминание о его отце, а Хеннинг - это имя погибшего господина фон Бломберга, чья жена должна стать крестной матерью.
2. Если у меня родится девочка, окрестить ее Констанцией Александрой Рут Марией.
3. Крестными родителями в обоих случаях должны стать мой деверь Александер фон Штауффенберг и госпожа Рут фон Бломберг.
4. Мое желание таково, чтобы мои дети по возможности воспитывались вместе и, раз у них не будет родителей, поддерживали друг с другом близкие родственные отношения. Если возможно, они должны воспитываться в тесной связи с семьями своих отца и матери.
5. Лучше всего было бы, если бы моих детей взяли на воспитание мой деверь Александер фон Штауффенберг и его жена Мелитта. Я опасаюсь, однако, что по причинам профессионального характера это будет невыполнимо. Поэтому я бы хотела попросить мою кузину Херту Хервиг, урожденную баронессу фон Кюнсберг, взять моих детей к себе.
6. Опекуном я бы назначила моего деверя Александра фон Штауффенберга или моего племянника, барона Рудольфа фон Лерхенфельда, которым я бесконечно доверяю.
7. О духовном воспитании моих детей - особенно мальчиков - пусть позаботятся: мой деверь Александер, мой племянник Руди Лерхенфельд, профессор Рудольф Фарнер и мой племянник Макс фон Кюнсберг.
8. Все, что я имею, принадлежит моим детям. Кому именно достанется то или иное, я не могу указать, поскольку, во-первых, не знаю, что у меня еще есть, и во-вторых, потому что дети еще слишком малы. Во всяком случае из моих драгоценностей Франц Людвиг получит кольцо с сапфиром, а Валери - булавку с рубинами и бриллиантами. Остальные вещи пусть достанутся мальчикам (для их жен) и дочерям (или дочери).
Моя мать провела в Равенсбрюке пять месяцев. Пять одиноких месяцев, в течение которых она изо всех сил пыталась не только физически, но и психически выжить. Ее горе так и не возобладало над ней. Оно было всегда рядом, говорила она позднее. Ей и без того никогда не была свойственна излишаяя эмоциональность, а умение контролировать свои чувства помогло ей не удариться в жалость к себе.
Разумеется, это не означает, что у моей матери не было чувств. В то время она написала стихотворение, которое представляет ее внутренний мир в совершенно ином свете. Насколько мне известно, ни прежде, ни после она не писала стихов. Когда много лет назад я спросила ее об этом, она сказала: Думаю, тогда мною руководил твой отец.
Стихотворение называется "Наш папа". Его строки свидетельствуют о том, что для моей матери даже смерть не смогла лишить графа Клауса фон Штауффенберга его силы и энергии. Мне трудно читать его и не поддаться эмоциям - это волнующее свидетельство того, насколько сильной была связь между моими родителями:
Пусть плоти нет твоей,
но ты всегда со мной,
и чудится, что я
твоей обхвачена рукой.
Твои глаза сияют мне
во сне и наяву.
Твои склоненные уста
Мне шепчут в тишину:
Любимое мое дитя!
Будь сильной, мой герой,
Как ты всегда возле меня,
так я всегда с тобой!
Часть первая
Часть вторая
Часть третья
На Александерплац моя мать оставалась три недели, пока гестапо, по-видимому, не пришло к выводу, что из нее ничего больше не вытянешь. Но на этом ее мучения не прекратились. В конце августа моя мать была переправлена в концентрационный лагерь Равенсбрюк. Скорее всего она не знала, что скрывается под этим названием. Равенсбрюк принадлежал к системе концентрационных лагерей, где в нечеловеческих условиях содержались политические противники, люди, преследуемые из-за их расовой принадлежности и военнопленные.
В ту пору Равенсбрюк являлся крупнейшим концлагерем для женщин в Германии. В него свозили женщин со всей Европы. С мая 1939 года туда прибывали все новые и новые эшелоны, прежде всего с цыганскими женщинами и их детьми из Бургенланда, затем с польками и чешками, а с 1943 года - и с русскими пленницами. Причины для их интернирования были самыми разными: там были еврейки, участницы движения Сопротивления, лесбиянки, проститутки, монахини, преступницы, свидетельницы Иеговы, ениши, цыганки. К тому моменту, когда в лагерь попала моя мать, в нем содержалось более 15 тысяч женщин.
В Ревенсбрюк было депортировано много известных женщин, среди которых певица и актриса Иза Фермерен и писательница Маргарете Бубер-Нойманн. Эшелоны с пленницами приходили и из Франции, и скоро среди заключенных появились певица Жюльетт Греко и Элизабет де Ротшильд, жена французского члена движения Сопротивления Филиппа де Ротшильда.
Условия жизни в Равенсбрюке, как и в любом другом лагере, были ужасными, доставлявшими невообразимые страдания. В 1940 году Гиммлер ввел телесные наказания; издевательства, карательные акции, пытки применялись ежедневно. Тяжелой работой должны были заниматься даже дети. С августа 1942 года врачи из СС начали проводить на здоровых женщинах свои бесчеловечные эксперименты. Многие заключенные умерли от истощения, многие были замучены до смерти, застрелены, некоторые заживо погребены.
Летом лагерь был настолько переполнен, что для новоприбывших узниц пришлось ставить палатки. Заключенные спали без одеял на голом полу. Зимой 1944 года много женщин и детей умерло от переохлаждения. В том же году СС приняло решение о систематическом уничтожении заключенных Равенсбрюка, и в газовых камерах погибли тысячи.
В этот лагерь попала моя мать. Как политического заключенного ее поместили в одиночку, в "бункер", принадлежавший так называемому "элитному блоку". По причине беременности моя мать получила несколько лучший уход, а по утрам - молочную кашу. Пищу заключенным из одиночек раздавали свидетели Иеговы. Они всегда были очень дружелюбны, вспоминала моя мать.
С тем большим ужасом она наблюдала за страданиями других пленниц. Все, о чем раньше она могла лишь подозревать, теперь она видела собственными глазами. Ее камера располагалась напротив дома лагерного начальства. Встав на стул, она через окно наблюдала чудовищные сцены унижения и жестокого обращения с узницами.
У стены перед моим окном женщины должны были выстаивать наказание. Многие из них ужасно стонали, и время от времени приходили охранницы и били их кожаными ремнями. Холодной зимой я видела колонны этих женщин, босых, в тонких тюремных одеждах.
От подобной жестокости моя мать была избавлена, но зато была глубоко подавлена увиденным. Она не могла ничего сделать для этих женщин, не могла ни протестовать, ни передать кому-либо информацию о происходящем в лагере, ведь каждое письмо проходило через цензуру.
У моей матери по-прежнему не было никаких известий о членах своей семьи. Она с нетерпением ожидала новостей, но кто знал, где они находятся?
Больше всего моя мать страдала от одиночества. Единственные люди, которых она видела, были узники, приносившие ей еду. С ними она могла обменяться парой слов. Однажды одна женщина, знавшая, что моя мать урожденная Лерхенфельд, сказала ей, что с новым транспортом прибыла некая Анна фон Лерхенфельд. Моя мать похолодела. Ее собственная мать в Равенсбрюке!
Эта новость поразила ее в самое сердце. Ее мать здесь, в этом ужасном лагере! Значит, она была арестована и депортирована как раз туда, где находилась дочь.
Несмотря на весь ужас, у моей матери появилась надежда. Может быть, она наконец-то узнает, что с ее детьми? Но как ей связаться с матерью? Какой случай может представиться ей для этого?
В то время как другие узницы имели по крайней мере крошечный шанс встретить нужного им человека на перекличке или во время работы, моя мать была приговорена к постоянному пребыванию в одиночной камере. Прежде одиночка служила ей защитой от жестокостей и тяжелой работы, теперь же она стала непереносимыми оковами.
Это была очень печальная история - мать и дочь никогда не встретились, хотя какое-то время находились близко друг к другу. Лагерное начальство со всей своей подлостью помешало их встрече.
Позже другие узницы сообщили моей матери, что моя бабушка иногда могла наблюдать за дочерью через щелку в двери, когда ту проводили мимо. Какую муку ей приходилось переживать - дочь была так близко, но оставалась недоступной!
Три недели мы с мамой провели под одной крышей, пока ее не увезли вместе с другими заключенными, родственниками заговорщиков. Я не увидела ее, но она могла видеть меня в дверную щелку, когда я проходила мимо. Мне сказали об этом по секрету другие узники.
Вся семья Штауффенберг была арестована. Для нее началась одиссея по разным концлагерям. Членов семьи то и дело переводили в другие места - из опасения перед тайными контактами. Моих братьев и сестру (тут страхи моей матери оправдались) в августе 1944 года забрали в детский приют в Бад Заксе, где они жили под фальшивыми именами.
Этого моя мать не знала. Не могла знать она и о том, что уже через три недели после ареста, 10 августа 1944 года, старший брат ее мужа Бертольд фон Штауффенберг был повешен в тюрьме Плетцензее.
Ее продолжали держать в неведении. Все, что оставалось моей матери в ее ситуации, была выдержка. В эти месяцы в лагере она прилагала все усилия к тому, чтобы не потерять самообладания и не выказать мучителям своего страха.
Поскольку она писала много писем, в конце концов у нее вышли все чернила. Когда моя мать попросила новые, ей грубо ответили чтобы она сама взяла их в бюро штурмбанфюрера. Моя мать отправилась туда в сопровождении охранника. Вежливо, как всегда, она попросила новую чернильницу. То, что произошло потом, она сочла весьма примечательным: сбитый с толку ее приветливым и уверенным тоном, штурмбанфюрер сразу встал по стойке "смирно".
Он рванулся было к бутылке с чернилами, но вдруг резко остановился, поняв, что я всего лишь ничтожный заключенный, и залаял на меня: "Там стоят чернила!".
Хоть его тон и был грубым, от моей матери не укрылось, что она в эсэсовце некоторое уважение. Эта сценка убедила ее в том, что ей ни в коем случае нельзя трусить, демонстрировать свою слабость.
Вообще же я поняла, что лучше всего обращаться с людьми так, как ты привык это делать. Прежде всего нельзя показывать, что ты напуган.
Я часто задавала себе вопрос, как можно пережить изоляцию, не сойдя при этом с ума. Мы знаем о самоубийствах, о жестах отчаяния заключенных, которые совершались ими из-за душевных страданий. Для моей матери такого вопроса не существовало: с удивительной волей к жизни и железной дисциплиной она старалась организовать себя, как она это называла. От однообразия будней, от монотонности ее существования моя мать спасалась при помощи ею же изобретенных ритуалов. Приветствовалось любое занятие, любое пустяковое задание было возможностью отвлечься.
По утрам мою мать будила "перекличка", то есть шум от тысяч деревянных башмаков. После завтрака она прибирала свою камеру. В определенный день штопались чулки, в другой возобновлялись занятия стенографией - если ей не нужно было охотиться на нежеланных гостей: В моей камере в Равенсбрюке водились тараканы. Они грызли мои запасы, и я шлепала их влажной тряпкой.
Труднее всего моей матери приходилось по вечерам. Ровно в девять часов тушили свет, и она погружалась во тьму. Моя мать всегда была "совой", о раннем сне она не могла и думать, и постепенно у нее зародилась мысль устраивать самой себе воображаемые музыкальные вечера и литературные встречи. Она проигрывала в своей голове фортепианные пьесы, арии, целые симфонии, цитировала на память стихи и пассажи из пьес Шекспира. Все, чем моя мать располагала в культурном смысле, служило теперь ее психическому бегству из ужасной ситуации.
Оглядываясь в прошлое, моя мать сравнивала месяцы своего заключения с затворничеством в монастыре: Я понимаю, что чувствовали люди, которые в старые времена затворялись в монастыре. В ту минуту, когда человек оказывается в одиночной камере или вообще в заключении, он теряет всякую ответственность. Ему больше не о чем заботиться, потому что от него ничто не зависит. Он может лишь обратиться внутрь себя или заняться какими-нибудь пустяками.
Большую роль в преодолении одиночества для моей матери сыграла вера: Ты предаешь себя Господу, и это уже само по себе огромная помощь.
Также ее спасала от паники и отчаяния ее беременность. Снова и снова моя моя повторяла себе, что она должна оставаться спокойной и разумной ради ребенка, которого она ждала. Мысль о моем будущем ребенке побуждала меня к строгой самодисциплине.
Она жила, сознавая, что должна сделать все для защиты своего еще не родившегося ребенка и что она ни в коем случае не может выйти из себя: Возможно, без ребенка мне было бы тяжелее, а так у меня было занятие, был долг.
Вероятно, в заключении моя мать отдавала себе отчет в том, что после рождения ребенка ее могут казнить. Что тогда будет с ее малышом и другими детьми? Кто позаботится о них?
Эти мысли постоянно крутились у нее в голове, и в конце концов она решила составить завещание. Меня и сейчас трогает то, как, глядя в глаза смерти, она спокойно пыталась защитить своих детей. Каким-то чудом ее завещание сохранилось, оно находится у меня, и это один из немногих документов того времени, написанный рукой моей матери.
Своим четким, аккуратным почерком на коричневато-серой бумаге она написала:
В случае моей смерти прошу исполнить следующее:
1. Если у меня родится мальчик, окрестить его под именем Клаус Альбрехт Александер Хеннинг Мария. Как его будут называть, Клаусом или Альбрехтом, мне все равно. Я сама не смогла бы звать любимого человека Клаусом. Имя "Альбрехт" мы выбрали уже давно. "Клаус" - воспоминание о его отце, а Хеннинг - это имя погибшего господина фон Бломберга, чья жена должна стать крестной матерью.
2. Если у меня родится девочка, окрестить ее Констанцией Александрой Рут Марией.
3. Крестными родителями в обоих случаях должны стать мой деверь Александер фон Штауффенберг и госпожа Рут фон Бломберг.
4. Мое желание таково, чтобы мои дети по возможности воспитывались вместе и, раз у них не будет родителей, поддерживали друг с другом близкие родственные отношения. Если возможно, они должны воспитываться в тесной связи с семьями своих отца и матери.
5. Лучше всего было бы, если бы моих детей взяли на воспитание мой деверь Александер фон Штауффенберг и его жена Мелитта. Я опасаюсь, однако, что по причинам профессионального характера это будет невыполнимо. Поэтому я бы хотела попросить мою кузину Херту Хервиг, урожденную баронессу фон Кюнсберг, взять моих детей к себе.
6. Опекуном я бы назначила моего деверя Александра фон Штауффенберга или моего племянника, барона Рудольфа фон Лерхенфельда, которым я бесконечно доверяю.
7. О духовном воспитании моих детей - особенно мальчиков - пусть позаботятся: мой деверь Александер, мой племянник Руди Лерхенфельд, профессор Рудольф Фарнер и мой племянник Макс фон Кюнсберг.
8. Все, что я имею, принадлежит моим детям. Кому именно достанется то или иное, я не могу указать, поскольку, во-первых, не знаю, что у меня еще есть, и во-вторых, потому что дети еще слишком малы. Во всяком случае из моих драгоценностей Франц Людвиг получит кольцо с сапфиром, а Валери - булавку с рубинами и бриллиантами. Остальные вещи пусть достанутся мальчикам (для их жен) и дочерям (или дочери).
Моя мать провела в Равенсбрюке пять месяцев. Пять одиноких месяцев, в течение которых она изо всех сил пыталась не только физически, но и психически выжить. Ее горе так и не возобладало над ней. Оно было всегда рядом, говорила она позднее. Ей и без того никогда не была свойственна излишаяя эмоциональность, а умение контролировать свои чувства помогло ей не удариться в жалость к себе.
Разумеется, это не означает, что у моей матери не было чувств. В то время она написала стихотворение, которое представляет ее внутренний мир в совершенно ином свете. Насколько мне известно, ни прежде, ни после она не писала стихов. Когда много лет назад я спросила ее об этом, она сказала: Думаю, тогда мною руководил твой отец.
Стихотворение называется "Наш папа". Его строки свидетельствуют о том, что для моей матери даже смерть не смогла лишить графа Клауса фон Штауффенберга его силы и энергии. Мне трудно читать его и не поддаться эмоциям - это волнующее свидетельство того, насколько сильной была связь между моими родителями:
Пусть плоти нет твоей,
но ты всегда со мной,
и чудится, что я
твоей обхвачена рукой.
Твои глаза сияют мне
во сне и наяву.
Твои склоненные уста
Мне шепчут в тишину:
Любимое мое дитя!
Будь сильной, мой герой,
Как ты всегда возле меня,
так я всегда с тобой!