Графиня Нина Шенк фон Штауффенберг. Портрет. Часть III
Оригинал взят у n_megetaveel в Графиня Нина Шенк фон Штауффенберг. Портрет. Часть III
Первая часть
Вторая часть
21 июля 1944 года, сияющий солнечный день. После обеда в замке Лаутлинген, фамильном владении семьи Штауффенберг, все было спокойно. Моя мать окликнула своих старших сыновей Бертольда и Хаймерана и направилась с ними в замок. Тягостные, беспокойные, возможно, самые ужасные часы в ее жизни были позади.
Ей было тяжело сказать своим детям то, что она должна была сказать: ее муж, граф Клаус Шенк фон Штауффенберг, который видел в покушении на Гитлера последнюю возможность покончить с режимом, предыдущей ночью был казнен как изменник.
Но была еще одна новость, которую она сообщила детям - она ждет ребенка. Этим ребенком была я.
Судьбоносный момент! Смерть и жизнь, страх и надежда перемешались, одним ударом было разрушено все, что составляло жизнь моей матери: ее муж, семья, хранившая свои традиции, мечты о лучшем будущем.
И вдобавок к этому был ребенок, которого она ждала.
В тот день ей не хватило духу объяснить младшим детям, почти четырехлетней Валери и шестилетнему Францу Людвигу, что происходит. Когда Бертольд и Хаймеран узнали обо всем, они лишь недоверчиво посмотрели на мать. Разве могли они вообще понимать, что случилось?
Мои старшие братья (тогда десяти и восьми лет) впоследствии никогда не заговаривали о том дне; должно быть, для них это стало травмой. Конечно, они были сильно напуганы. То, что сказала им мать, звучало невероятно. Они любили своего отца, для них он был настоящим героем, который никогда не сделал бы ничего плохого. Но как же тогда дошло до того, что им сейчас говорит их мама? Папа совершил ошибку, поэтому его расстреляли, - сказала она онемевшим мальчикам.
Это было не более чем уловка. Разумеется, моя мать вовсе не считала, что ее муж ошибся, но она учитывала то, что детей могли допросить. Если бы они стали защищать отца, то оказались бы в еще большей опасности - как дети заговорщика с этого момента они и без того были заклеймены позором, так же, как и вся их семья. Было лучше, чтобы они бессмысленно повторяли то, что со всем убеждением повторяла им мать - "папа совершил ошибку". Она внушала им еще одну фразу, формулу, которая широко распространилась сразу после покушения: "Провидение хранило нашего любимого фюрера".
Дети растерянно повторяли инструкции матери. Да, они были глубоко потрясены, рассказывала она после войны в одном интервью. И ей было тяжело говорить детям эту ложь, которая отнимала у них отца. В тот момент они потеряли своего любимого отца не только физически, но и как пример, как идеал. Для них он из героя моментально превратился в преступника.
Весть о покушении была сродни разрыву бомбы. Едва ли кто-либо мог догадываться, что мой отец уже давно принимал участие в разработке планов переворота. Со стороны жизнь моих родителей выглядела так же, как у других добропорядочных граждан, во всяком случае, до того дня.
С момента, когда моя мать узнала о смерти своего мужа, ей потребовалась вся ее неустрашимость, чтобы спасти то, что оставалось - свою жизнь и жизнь детей.
В голове ее замелькали тысячи мыслей. Что будет? Как ей подготовиться к тем мерам, которые без сомнения последуют в отношении нее? Сколько времени у нее остается до того, как за ней явится гестапо? Есть ли у нее возможность защитить по крайней мере детей?
Относительно своей собственной участи моя мать не питала иллюзий. Пройдет еще некоторое время, прежде чем ее найдут, прежде чем узнают, что она не в Бамберге, а у своей свекрови Каролины фон Штауффенберг в замке Лаутлинген. Однако ее арест был не за горами, в этом она не сомневалась.
Она с четырьмя детьми приехала в Лаутлинген пару дней назад. Здесь, на природе, война была почти незаметна. И хотя большинство мужчин боеспособного возраста было на фронте, гром орудий был далеко, не слышалось воя сирен, как в городах, потому что авианалетов пока почти не случалось.
Крохи информации, которыми могли располагать люди, получались от отпускников и военных сводок, передаваемых по радио. В обеих деревенских гостиницах были радиоприемники. Энергичные голоса дикторов сообщали исключительно о победах и героических подвигах немецких солдат, а о том, что происходило на самом деле, кружили слухи - например, о том, что уже в июне 1944 года в Нормандии высадились союзники. Люди шептались о поражениях и огромных потерях на восточном фронте, но только тайком. Каждого, кто открыто сомневался в победном завершении войны, приговаривали к смерти.
Между тем жизнь в Лаутлингене шла своим чередом. Питание, как и везде, было скудным, но в саду выращивались овощи, во дворе гуляли куры. Только пленный француз, который помогал при работах в саду, своим видом напоминал о том, что Германия воюет с половиной Европы.
Все выглядело обычно, так же, как и всегда, когда моя мать с детьми приезжала на каникулы в Лаутлинген - уютные чаепития в саду под цветущими кустами, продолжительные прогулки через поля и спокойные чтения, во время которых дети играли со своими двоюродными братом и сестрой.
Лаутлинген был идиллическим, замкнутым миром. Многоэтажный замок, заросший плющом, располагался в парке, обнесенном стеной, на четырех углах которой возвышались башни. Весьма романтичный фон для той жизнерадостной семейной жизни, которую вели здесь твое сыновей Каролины фон Штауффенберг со своими семьями во время наездов. Как часто моя мать была здесь со своим мужем! Частично он вырос в Лаутлингене и играл со своими братьями там, где позже его собственные дети лазали по деревьям и носились с собаками.
Однако уже через несколько дней после приезда, 20 июля 1944 года, моей матери стало ясно, что на этот раз их отдых будет не похож на те, что были раньше: Моя золовка (Мика) и я - Мике было все известно - сидели в саду, когда из дома выбежала одна из горничных и сообщила, что на Гитлера было совершено покушение. Тогда мы посмотрели друг на друга и сказали: "Вот оно!".
Горничная услышала новость от жителей деревни. В деревенских гостиницах бесперебойно работали радиоприемники и после первого сообщения о покушении на Гитлера все сидели возле них как зачарованные и ждали новых сообщений.
Покушение произошло в Вольфшанце, добавила горничная. Мою мать парализовало от страха. Что это означает? Был ли ее муж там? Или план выполнили другие? И главное, удалось ли покушение вообще?
В замке не было радио, телефонные разговоры были ограничены станцией и могли прослушиваться, иначе она позвонила бы своему мужу в Берлин, где он находился большую часть времени.
Оцепеневшая от ужаса, моя мать спросила горничную, что еще известно. "Гитлер выжил!", - ответила та на одном дыхании.
Мою мать охватил страх за мужа. Она была посвящена в планы заговорщиков, но детали и сроки были ей неизвестны. Естественно, до сих пор она надеялась на то, что все обернется хорошо. Теперь же у нее не было ни малейшей возможности узнать больше.
Моя мать лихорадочно соображала, есть ли у нее что-то, что необходимо уничтожить - письма, записки подозрительного содержания. Она всегда была очень осторожна и регулярно сжигала бумаги, в том числе те, что ей привозил из Берлина муж. Может быть, она проглядела что-то важное? Гестапо наверняка обыщет их квартиру в Бамберге.
Ей не оставалось ничего другого, как ждать. Вечер и ночь она провела в мучительной неизвестности. Много часов подряд она пролежала без сна и снова и снова спрашивала себя, действительно ли ее муж участвовал в покушении. Ее мысли вертелись вокруг того, что казалось ей вероятным. Кто мог быть рядом с Гитлером в Вольфшанце? Речь должна идти об офицере высокого ранга. Был ли это ее муж?
На следующий день рано утром брат Каролины фон Штауффенберг граф Николаус фон Юкскюль отправился в деревню, чтобы узнать последние новости. Вернувшись, он подтвердил самые ужасные предположения - по радио сообщили о казни заговорщиков, в том числе моего отца, графа Клауса фон Штауффенберга.
Моя мать еще лежала в постели, когда к ней в комнату вошла свекровь. Была половина восьмого утра 21 июля 1944 года. Каролина фон Штауффенберг потеряла сына, и теперь ей предстояло выполнить тяжелую миссию и сообщить моей матери, что ее муж был расстрелян в Берлине. Та должна была выдержать еще кое-что: как оказалось, он сам взорвал бомбу.
С какой радостью моя мать сказала бы своим сыновьям 21 июля, что у них есть все основания считать своего отца героем! Вместо этого ей пришлось отречься от него и поступать так, как будто и она считает его преступником, трусливым "изменником", как его называли в официальных сообщениях.
Покушение провалилось. Гитлер выжил, и немецкое сопротивление было разгромлено. Все надежды на скорый конец войны, все надежды на то, что государственный переворот покончит с режимом, резвеялись, как дым. А ведь речь шла не только о высокой политике, но и о выживании семьи.
Часы отсчитывали минуты. Когда же придут за моей матерью? В течение двух дней не происходило ничего. У нее были эти два дня, чтобы собраться с духом. Когда первая паника прошла, она пустилась бродить по полям, внутренне готовясь к тому, что ей предстояло. Я совершала длинные прогулки и каким-то образом сумела взять себя в руки. Эти два дня были подарком небес, сказала она однажды, вспоминая эту отсрочку.
Но то было затишье перед бурей. Гитлер однозначно дал понять, что в отношении преследуемых будут применены самые драконовские меры - заключение, лагеря, казни.
Чтобы со всей суровостью карать политических врагов и заставить молчать их семьи, национал-социалисты снова ввели практику кровной мести. Если членов семей и не убивали сразу, их шансы пережить депортацию и лагерь все равно были ничтожны. Невинные обрекались на страдания - жены, двоюродные братья и сестры, пожилые люди и дети. Таким образом, кровная месть служила подлой стратегии устрашения: тот, кто примкнет к рядам Сопротивления, рискует жизнью всей своей семьи.
"Семья Штауффенберг будет стерта с лица земли до последнего колена", - объявил рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер 3 августа 1944 года на собрании гауляйтеров. Это означало не только арест всех членов семьи, но и смертельную угрозу их жизни.
Моя мать знала, что когда речь идет о противниках режима, у государства больше нет законов. Она знала, что разразилась катастрофа.
В те июльские дни от нее требовались мужество и героизм. Она уже обсуждала со своим мужем, как ей вести себя в том случае, если покушение провалится. Ей следовало настаивать на своем незнании, отрицать всякое соучастие. "Самое важное, это чтобы у детей остался один из нас", - подчеркивал мой отец.
Мнимая наивность как средство самозащиты - вот чем моя мать должна была руководствоваться. Я должна была изображать глупую маленькую домохозяйку с кучей детей, пеленок и грязного белья, говорила она позднее.
Что творилось в ее голове, когда в тиши Лаутлингена она ждала неизбежного? Во всяком случае, ей оставались два дня отсрочки.
О бегстве она не помышляла, хотя у нее было достаточно времени для того, чтобы где-нибудь укрыться. Без сомнения, она приняла решение стойко выдержать все до самого конца.
Как моя мать и предполагала, сначала тайная полиция явилась за ней в Бамберг. Не найдя ее там, она решила попытаться отыскать ее в Лаутлингене, семейном владении Штауффенбергов.
В ночь на 23 июля гестапо стояло у ворот. Моей матери не дали много времени. Она торопливо уложила самое необходимое в шляпную картонку. О себе самой она переживала меньше, чем о четырех детях, которых должна была оставить. Что с ними будет?
Легко представить себе, с каким страхом и отчаянием она прощалась с малышами. Вероятно, она знала, что их депортируют или отдадут в приемные семьи, как это обычно бывало с детьми политических противников.
Глубоко подавленная, моя мать села в машину сотрудников гестапо. Как долго ее будут удерживать? Увидит ли она когда-нибудь своих детей? И ребенок, которому предстояло родиться - какая судьба его ждет? Или ей грозит скорая казнь, так же, как это было с ее мужем?
Не сопротивляясь, она позволила отвезти себя в тюрьму в Роттвайле, расположенном в тридцати километрах от Лаутлингена. Она вспоминала, что там с ней хорошо обращались: По-настоящему неприятным со мной не был никто. Некоторые были более приветливы, некоторые менее, но в целом со мной обошлись на удивление хорошо.
Очевидно, начальник тюрьмы был полон уважения к моей матери и делал все, чтобы облегчить ей пребывание в камере. Ее воспринимали почти как "почетного гостя" и приносили ей чай в чашке с надписью "Серебряная невеста".
Несмотря на тяжелые обстоятельства, время в Роттвайле было почти идиллическим: За ту неделю я освоилась со своим положением. Тюремный надзиратель и его жена окружили меня заботой. В благодарность я гоняла гусей с их грядок с салатом.
Пока что с ней обращались хорошо, но надолго ли?
Восемь дней моя мать провела в Роттвайле. Затем ее на поезде перевезли в Берлин, на печально известную Принц-Альберт-Штрассе, где располагалось центральное управление гестапо. Там у нее взяли необходимые данные и отправили в следственную тюрьму берлинского управления полиции на Александерплац.
Это было не слишком приятно. Тюрьма была старой, повсюду сновали клопы - опыт, которого я не желаю никому... После личного обыска мне оставили кольца и расческу. Моя камера была очень тесной, зато я получила кусок картона в качестве крышки на унитаз. Пища была ужасна.
Эта тюрьма имела столь же мрачную славу, что и штабквартира гестапо. В ней содержались в основном политические заключенные, без контактов с внешним миром, без адвокатов.
Моя мать вспоминала условия заключения как неописуемые. Перспектива выбраться из тюрьмы живой была призрачной. И все же у нее были маленькие льготы, поскольку она ждала ребенка: Я получила сигареты и добавку для беременных в виде масла.
Она могла лишь строить предположения относительно того, что происходило в Лаутлингене. Были ли ее дети все еще там или их увезли? Арестовали ли ее свекровь? Она беспокоилась также и о своей матери, которая жила в Бамберге - можно было предположить, что "драконовские меры" коснутся и ее.
Пока моя мать сидела одна в камере, ее мысли то и дело возвращались к семье. То, что ее кровать кишела клопами, а санитарные условия были унизительно примитивными, бледнело в сравнении с опасениями, которые становились все более неодолимыми.
На то время, что у моей матери оставалось между допросами, она была приговорена к бездействию. Это была пытка. Находясь в одиночной камере, она ни с кем не могла говорить, и ей приходилось искать самые ничтожные занятия, чтобы не отчаяться от бесконечного тупого ожидания: В первое время мне не позволяли читать и часть дня я занималась тем, что заплетала косички из бахромы моего покрывала.
Тяжесть положения сделала ее изобретательной: однажды ей пришло в голову смастерить карты из сигаретных пачек. Из одной пачки получалось четыре карты, а поскольку она много курила, скоро у нее собралась полная колода карт. Много часов подряд моя мать раскладывала пасьянсы, чтобы занять себя, снова и снова она смешивала карты и начинала заново.
Моя мать ежедневно раскладывала пасьянсы до глубокой старости, и иногда, когда я видела ее за этим занятием, я думала о том, как это помогло ей в заключении.
Ее регулярно вызывали на допросы. Снова и снова ее спрашивали о заговорщицких планах. Главные действующие лица заговора были мертвы, поэтому все давление гестапо перенесло на членов их семей. Стремясь раскрыть сеть заговорщиков, мою мать в первую очередь расспрашивали об именах.
Она должна была терпеливо выносить многочасовые допросы. Ее запугивали, угрожали ее детям и матери. Давление, которое на нее оказывали, было огромным. Моя мать не знала, что с ее детьми, не было у нее и сведений о своей матери. Может быть, ей стоит сотрудничать? Тогда, возможно, ей отдадут детей и пощадят ее мать? Или ее обманывают и хотят дожать ее с помощью фальшивой информации?
Она балансировала на краю пропасти. Моя мать решила называть только те имена, которые гестапо должно было знать и так. О лично незнакомых мне людях и тех, о ком меня не спрашивали, я ничего не сказала. Также я не подписала ничего, чего не хотела подписывать.
О том, что она на самом деле знала и о том, что могло бы представлять интерес для гестапо, моя мать молчала. Кроме того, мой отец и так почти не называл ей имен.
Когда она возвращалась с допроса в камеру, совершенно изможденная, ее ожидали бессонные ночи. Выли сирены, воздушную тревогу объявляли почти каждую ночь, поскольку в то время американцы сильно бомбили столицу.
Бомбоубежища не было - такие меры предосторожности не предусматривались для политических заключенных. По ночам заключенные собирались на первом этаже, вслушивались в звуки разрывов и молились о том, чтобы бомба не попала в здание.
Однако, несмотря на весь ужас, в этих ночных бомбежках было нечто положительное - это была единственная возможность обменяться новостями. Тогда моя мать познакомилась с другими приятельницами по несчастью, с женщинами, мужья которых тоже были замешаны в заговоре 20 июля. Все они были отделены от своих семей, все боялись быть казненными, как их мужья, после того как за неимением нужной информации гестапо сочтет из бесполезными.
Были и другие политические заключенные. Тогда произошла памятная встреча, весьма показательная для того разношерстного сообщества, которое собралось в тюрьме. Моей матери разрешалось раз в неделю принимать ванну. В один из таких банных дней она встретила женщину с вьющимися волосами, которая совершенно не владела собой и рыдала. Когда моя мать заговорила с ней, то узнала, что это жена предводителя коммунистов Эрнста Тельмана. Ей только что стало известно о том, что ее мужа расстреляли в Бухенвальде.
Моя мать старалась утешить ее, насколько это было возможно, хотя она лучше всех знала, что утешения быть не может, если твой муж умер насильственной смертью, а тебе самой грозит суровая кара, если не казнь.
Первая часть
Вторая часть
21 июля 1944 года, сияющий солнечный день. После обеда в замке Лаутлинген, фамильном владении семьи Штауффенберг, все было спокойно. Моя мать окликнула своих старших сыновей Бертольда и Хаймерана и направилась с ними в замок. Тягостные, беспокойные, возможно, самые ужасные часы в ее жизни были позади.
Ей было тяжело сказать своим детям то, что она должна была сказать: ее муж, граф Клаус Шенк фон Штауффенберг, который видел в покушении на Гитлера последнюю возможность покончить с режимом, предыдущей ночью был казнен как изменник.
Но была еще одна новость, которую она сообщила детям - она ждет ребенка. Этим ребенком была я.
Судьбоносный момент! Смерть и жизнь, страх и надежда перемешались, одним ударом было разрушено все, что составляло жизнь моей матери: ее муж, семья, хранившая свои традиции, мечты о лучшем будущем.
И вдобавок к этому был ребенок, которого она ждала.
В тот день ей не хватило духу объяснить младшим детям, почти четырехлетней Валери и шестилетнему Францу Людвигу, что происходит. Когда Бертольд и Хаймеран узнали обо всем, они лишь недоверчиво посмотрели на мать. Разве могли они вообще понимать, что случилось?
Мои старшие братья (тогда десяти и восьми лет) впоследствии никогда не заговаривали о том дне; должно быть, для них это стало травмой. Конечно, они были сильно напуганы. То, что сказала им мать, звучало невероятно. Они любили своего отца, для них он был настоящим героем, который никогда не сделал бы ничего плохого. Но как же тогда дошло до того, что им сейчас говорит их мама? Папа совершил ошибку, поэтому его расстреляли, - сказала она онемевшим мальчикам.
Это было не более чем уловка. Разумеется, моя мать вовсе не считала, что ее муж ошибся, но она учитывала то, что детей могли допросить. Если бы они стали защищать отца, то оказались бы в еще большей опасности - как дети заговорщика с этого момента они и без того были заклеймены позором, так же, как и вся их семья. Было лучше, чтобы они бессмысленно повторяли то, что со всем убеждением повторяла им мать - "папа совершил ошибку". Она внушала им еще одну фразу, формулу, которая широко распространилась сразу после покушения: "Провидение хранило нашего любимого фюрера".
Дети растерянно повторяли инструкции матери. Да, они были глубоко потрясены, рассказывала она после войны в одном интервью. И ей было тяжело говорить детям эту ложь, которая отнимала у них отца. В тот момент они потеряли своего любимого отца не только физически, но и как пример, как идеал. Для них он из героя моментально превратился в преступника.
Весть о покушении была сродни разрыву бомбы. Едва ли кто-либо мог догадываться, что мой отец уже давно принимал участие в разработке планов переворота. Со стороны жизнь моих родителей выглядела так же, как у других добропорядочных граждан, во всяком случае, до того дня.
С момента, когда моя мать узнала о смерти своего мужа, ей потребовалась вся ее неустрашимость, чтобы спасти то, что оставалось - свою жизнь и жизнь детей.
В голове ее замелькали тысячи мыслей. Что будет? Как ей подготовиться к тем мерам, которые без сомнения последуют в отношении нее? Сколько времени у нее остается до того, как за ней явится гестапо? Есть ли у нее возможность защитить по крайней мере детей?
Относительно своей собственной участи моя мать не питала иллюзий. Пройдет еще некоторое время, прежде чем ее найдут, прежде чем узнают, что она не в Бамберге, а у своей свекрови Каролины фон Штауффенберг в замке Лаутлинген. Однако ее арест был не за горами, в этом она не сомневалась.
Она с четырьмя детьми приехала в Лаутлинген пару дней назад. Здесь, на природе, война была почти незаметна. И хотя большинство мужчин боеспособного возраста было на фронте, гром орудий был далеко, не слышалось воя сирен, как в городах, потому что авианалетов пока почти не случалось.
Крохи информации, которыми могли располагать люди, получались от отпускников и военных сводок, передаваемых по радио. В обеих деревенских гостиницах были радиоприемники. Энергичные голоса дикторов сообщали исключительно о победах и героических подвигах немецких солдат, а о том, что происходило на самом деле, кружили слухи - например, о том, что уже в июне 1944 года в Нормандии высадились союзники. Люди шептались о поражениях и огромных потерях на восточном фронте, но только тайком. Каждого, кто открыто сомневался в победном завершении войны, приговаривали к смерти.
Между тем жизнь в Лаутлингене шла своим чередом. Питание, как и везде, было скудным, но в саду выращивались овощи, во дворе гуляли куры. Только пленный француз, который помогал при работах в саду, своим видом напоминал о том, что Германия воюет с половиной Европы.
Все выглядело обычно, так же, как и всегда, когда моя мать с детьми приезжала на каникулы в Лаутлинген - уютные чаепития в саду под цветущими кустами, продолжительные прогулки через поля и спокойные чтения, во время которых дети играли со своими двоюродными братом и сестрой.
Лаутлинген был идиллическим, замкнутым миром. Многоэтажный замок, заросший плющом, располагался в парке, обнесенном стеной, на четырех углах которой возвышались башни. Весьма романтичный фон для той жизнерадостной семейной жизни, которую вели здесь твое сыновей Каролины фон Штауффенберг со своими семьями во время наездов. Как часто моя мать была здесь со своим мужем! Частично он вырос в Лаутлингене и играл со своими братьями там, где позже его собственные дети лазали по деревьям и носились с собаками.
Однако уже через несколько дней после приезда, 20 июля 1944 года, моей матери стало ясно, что на этот раз их отдых будет не похож на те, что были раньше: Моя золовка (Мика) и я - Мике было все известно - сидели в саду, когда из дома выбежала одна из горничных и сообщила, что на Гитлера было совершено покушение. Тогда мы посмотрели друг на друга и сказали: "Вот оно!".
Горничная услышала новость от жителей деревни. В деревенских гостиницах бесперебойно работали радиоприемники и после первого сообщения о покушении на Гитлера все сидели возле них как зачарованные и ждали новых сообщений.
Покушение произошло в Вольфшанце, добавила горничная. Мою мать парализовало от страха. Что это означает? Был ли ее муж там? Или план выполнили другие? И главное, удалось ли покушение вообще?
В замке не было радио, телефонные разговоры были ограничены станцией и могли прослушиваться, иначе она позвонила бы своему мужу в Берлин, где он находился большую часть времени.
Оцепеневшая от ужаса, моя мать спросила горничную, что еще известно. "Гитлер выжил!", - ответила та на одном дыхании.
Мою мать охватил страх за мужа. Она была посвящена в планы заговорщиков, но детали и сроки были ей неизвестны. Естественно, до сих пор она надеялась на то, что все обернется хорошо. Теперь же у нее не было ни малейшей возможности узнать больше.
Моя мать лихорадочно соображала, есть ли у нее что-то, что необходимо уничтожить - письма, записки подозрительного содержания. Она всегда была очень осторожна и регулярно сжигала бумаги, в том числе те, что ей привозил из Берлина муж. Может быть, она проглядела что-то важное? Гестапо наверняка обыщет их квартиру в Бамберге.
Ей не оставалось ничего другого, как ждать. Вечер и ночь она провела в мучительной неизвестности. Много часов подряд она пролежала без сна и снова и снова спрашивала себя, действительно ли ее муж участвовал в покушении. Ее мысли вертелись вокруг того, что казалось ей вероятным. Кто мог быть рядом с Гитлером в Вольфшанце? Речь должна идти об офицере высокого ранга. Был ли это ее муж?
На следующий день рано утром брат Каролины фон Штауффенберг граф Николаус фон Юкскюль отправился в деревню, чтобы узнать последние новости. Вернувшись, он подтвердил самые ужасные предположения - по радио сообщили о казни заговорщиков, в том числе моего отца, графа Клауса фон Штауффенберга.
Моя мать еще лежала в постели, когда к ней в комнату вошла свекровь. Была половина восьмого утра 21 июля 1944 года. Каролина фон Штауффенберг потеряла сына, и теперь ей предстояло выполнить тяжелую миссию и сообщить моей матери, что ее муж был расстрелян в Берлине. Та должна была выдержать еще кое-что: как оказалось, он сам взорвал бомбу.
С какой радостью моя мать сказала бы своим сыновьям 21 июля, что у них есть все основания считать своего отца героем! Вместо этого ей пришлось отречься от него и поступать так, как будто и она считает его преступником, трусливым "изменником", как его называли в официальных сообщениях.
Покушение провалилось. Гитлер выжил, и немецкое сопротивление было разгромлено. Все надежды на скорый конец войны, все надежды на то, что государственный переворот покончит с режимом, резвеялись, как дым. А ведь речь шла не только о высокой политике, но и о выживании семьи.
Часы отсчитывали минуты. Когда же придут за моей матерью? В течение двух дней не происходило ничего. У нее были эти два дня, чтобы собраться с духом. Когда первая паника прошла, она пустилась бродить по полям, внутренне готовясь к тому, что ей предстояло. Я совершала длинные прогулки и каким-то образом сумела взять себя в руки. Эти два дня были подарком небес, сказала она однажды, вспоминая эту отсрочку.
Но то было затишье перед бурей. Гитлер однозначно дал понять, что в отношении преследуемых будут применены самые драконовские меры - заключение, лагеря, казни.
Чтобы со всей суровостью карать политических врагов и заставить молчать их семьи, национал-социалисты снова ввели практику кровной мести. Если членов семей и не убивали сразу, их шансы пережить депортацию и лагерь все равно были ничтожны. Невинные обрекались на страдания - жены, двоюродные братья и сестры, пожилые люди и дети. Таким образом, кровная месть служила подлой стратегии устрашения: тот, кто примкнет к рядам Сопротивления, рискует жизнью всей своей семьи.
"Семья Штауффенберг будет стерта с лица земли до последнего колена", - объявил рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер 3 августа 1944 года на собрании гауляйтеров. Это означало не только арест всех членов семьи, но и смертельную угрозу их жизни.
Моя мать знала, что когда речь идет о противниках режима, у государства больше нет законов. Она знала, что разразилась катастрофа.
В те июльские дни от нее требовались мужество и героизм. Она уже обсуждала со своим мужем, как ей вести себя в том случае, если покушение провалится. Ей следовало настаивать на своем незнании, отрицать всякое соучастие. "Самое важное, это чтобы у детей остался один из нас", - подчеркивал мой отец.
Мнимая наивность как средство самозащиты - вот чем моя мать должна была руководствоваться. Я должна была изображать глупую маленькую домохозяйку с кучей детей, пеленок и грязного белья, говорила она позднее.
Что творилось в ее голове, когда в тиши Лаутлингена она ждала неизбежного? Во всяком случае, ей оставались два дня отсрочки.
О бегстве она не помышляла, хотя у нее было достаточно времени для того, чтобы где-нибудь укрыться. Без сомнения, она приняла решение стойко выдержать все до самого конца.
Как моя мать и предполагала, сначала тайная полиция явилась за ней в Бамберг. Не найдя ее там, она решила попытаться отыскать ее в Лаутлингене, семейном владении Штауффенбергов.
В ночь на 23 июля гестапо стояло у ворот. Моей матери не дали много времени. Она торопливо уложила самое необходимое в шляпную картонку. О себе самой она переживала меньше, чем о четырех детях, которых должна была оставить. Что с ними будет?
Легко представить себе, с каким страхом и отчаянием она прощалась с малышами. Вероятно, она знала, что их депортируют или отдадут в приемные семьи, как это обычно бывало с детьми политических противников.
Глубоко подавленная, моя мать села в машину сотрудников гестапо. Как долго ее будут удерживать? Увидит ли она когда-нибудь своих детей? И ребенок, которому предстояло родиться - какая судьба его ждет? Или ей грозит скорая казнь, так же, как это было с ее мужем?
Не сопротивляясь, она позволила отвезти себя в тюрьму в Роттвайле, расположенном в тридцати километрах от Лаутлингена. Она вспоминала, что там с ней хорошо обращались: По-настоящему неприятным со мной не был никто. Некоторые были более приветливы, некоторые менее, но в целом со мной обошлись на удивление хорошо.
Очевидно, начальник тюрьмы был полон уважения к моей матери и делал все, чтобы облегчить ей пребывание в камере. Ее воспринимали почти как "почетного гостя" и приносили ей чай в чашке с надписью "Серебряная невеста".
Несмотря на тяжелые обстоятельства, время в Роттвайле было почти идиллическим: За ту неделю я освоилась со своим положением. Тюремный надзиратель и его жена окружили меня заботой. В благодарность я гоняла гусей с их грядок с салатом.
Пока что с ней обращались хорошо, но надолго ли?
Восемь дней моя мать провела в Роттвайле. Затем ее на поезде перевезли в Берлин, на печально известную Принц-Альберт-Штрассе, где располагалось центральное управление гестапо. Там у нее взяли необходимые данные и отправили в следственную тюрьму берлинского управления полиции на Александерплац.
Это было не слишком приятно. Тюрьма была старой, повсюду сновали клопы - опыт, которого я не желаю никому... После личного обыска мне оставили кольца и расческу. Моя камера была очень тесной, зато я получила кусок картона в качестве крышки на унитаз. Пища была ужасна.
Эта тюрьма имела столь же мрачную славу, что и штабквартира гестапо. В ней содержались в основном политические заключенные, без контактов с внешним миром, без адвокатов.
Моя мать вспоминала условия заключения как неописуемые. Перспектива выбраться из тюрьмы живой была призрачной. И все же у нее были маленькие льготы, поскольку она ждала ребенка: Я получила сигареты и добавку для беременных в виде масла.
Она могла лишь строить предположения относительно того, что происходило в Лаутлингене. Были ли ее дети все еще там или их увезли? Арестовали ли ее свекровь? Она беспокоилась также и о своей матери, которая жила в Бамберге - можно было предположить, что "драконовские меры" коснутся и ее.
Пока моя мать сидела одна в камере, ее мысли то и дело возвращались к семье. То, что ее кровать кишела клопами, а санитарные условия были унизительно примитивными, бледнело в сравнении с опасениями, которые становились все более неодолимыми.
На то время, что у моей матери оставалось между допросами, она была приговорена к бездействию. Это была пытка. Находясь в одиночной камере, она ни с кем не могла говорить, и ей приходилось искать самые ничтожные занятия, чтобы не отчаяться от бесконечного тупого ожидания: В первое время мне не позволяли читать и часть дня я занималась тем, что заплетала косички из бахромы моего покрывала.
Тяжесть положения сделала ее изобретательной: однажды ей пришло в голову смастерить карты из сигаретных пачек. Из одной пачки получалось четыре карты, а поскольку она много курила, скоро у нее собралась полная колода карт. Много часов подряд моя мать раскладывала пасьянсы, чтобы занять себя, снова и снова она смешивала карты и начинала заново.
Моя мать ежедневно раскладывала пасьянсы до глубокой старости, и иногда, когда я видела ее за этим занятием, я думала о том, как это помогло ей в заключении.
Ее регулярно вызывали на допросы. Снова и снова ее спрашивали о заговорщицких планах. Главные действующие лица заговора были мертвы, поэтому все давление гестапо перенесло на членов их семей. Стремясь раскрыть сеть заговорщиков, мою мать в первую очередь расспрашивали об именах.
Она должна была терпеливо выносить многочасовые допросы. Ее запугивали, угрожали ее детям и матери. Давление, которое на нее оказывали, было огромным. Моя мать не знала, что с ее детьми, не было у нее и сведений о своей матери. Может быть, ей стоит сотрудничать? Тогда, возможно, ей отдадут детей и пощадят ее мать? Или ее обманывают и хотят дожать ее с помощью фальшивой информации?
Она балансировала на краю пропасти. Моя мать решила называть только те имена, которые гестапо должно было знать и так. О лично незнакомых мне людях и тех, о ком меня не спрашивали, я ничего не сказала. Также я не подписала ничего, чего не хотела подписывать.
О том, что она на самом деле знала и о том, что могло бы представлять интерес для гестапо, моя мать молчала. Кроме того, мой отец и так почти не называл ей имен.
Когда она возвращалась с допроса в камеру, совершенно изможденная, ее ожидали бессонные ночи. Выли сирены, воздушную тревогу объявляли почти каждую ночь, поскольку в то время американцы сильно бомбили столицу.
Бомбоубежища не было - такие меры предосторожности не предусматривались для политических заключенных. По ночам заключенные собирались на первом этаже, вслушивались в звуки разрывов и молились о том, чтобы бомба не попала в здание.
Однако, несмотря на весь ужас, в этих ночных бомбежках было нечто положительное - это была единственная возможность обменяться новостями. Тогда моя мать познакомилась с другими приятельницами по несчастью, с женщинами, мужья которых тоже были замешаны в заговоре 20 июля. Все они были отделены от своих семей, все боялись быть казненными, как их мужья, после того как за неимением нужной информации гестапо сочтет из бесполезными.
Были и другие политические заключенные. Тогда произошла памятная встреча, весьма показательная для того разношерстного сообщества, которое собралось в тюрьме. Моей матери разрешалось раз в неделю принимать ванну. В один из таких банных дней она встретила женщину с вьющимися волосами, которая совершенно не владела собой и рыдала. Когда моя мать заговорила с ней, то узнала, что это жена предводителя коммунистов Эрнста Тельмана. Ей только что стало известно о том, что ее мужа расстреляли в Бухенвальде.
Моя мать старалась утешить ее, насколько это было возможно, хотя она лучше всех знала, что утешения быть не может, если твой муж умер насильственной смертью, а тебе самой грозит суровая кара, если не казнь.