Неизбывное, юное, вечное...
Научаемся терять людей и прощаться с ними при их и нашей жизни. Это не то прощание, когда кто-то умирает. Это тяжелее, когда вместе с человеком уходит часть тебя. Без надежды на компенсацию и забвение. Но уверяем же себя, мол, переживу, "нет людей незаменимых, есть вовремя незаменённые" или "это мир одинаковых".
Любуешься уже недетским профилем единственного друга детства, с которым не общаетесь полжизни, когда бегаешь за руки и лазаешь по крышам с подругой юности после ссоры и долгого игнора, когда видишь прелюдию слезливости на нижнем веке прежнего любимца, с которым по собственной воле прекратил отношения и которого обнимаешь сейчас... Тогда... Тогда... осознаёшь бредовость самооправдания, деланной своей независимости и нужности всем и вся. Вдруг чувствуешь, что никуда то бывшее и, казалось бы, поросшее быльём невыразимое, что сокращают до понятия "любовь", в тебе и из тебя не делось, не умерло, не кануло в реку забвения, не вульгаризовалось до ненависти, не выродилось в обиду или сухую вежливость при встрече и холодную, гордую неприступность. Что, испив хмельного любовного, тривиально не можешь дождаться марочности и выдержанности, просто мандражируешь продолжать сиюминутной опьянённости ради. Легко быть одноразовым другом, живя одноразовой жизнью. И так трудно просто быть. А ведь источник жизни в тебе самом, а ты раз от разу осушаешь его и заливаешь бетоном.
Никуда ты не деваешься, неизбывное, юное, вечное...
Несказанное, синее, нежное...
Тих мой край после бурь, после гроз,
И душа моя - поле безбрежное -
Дышит запахом меда и роз.
Я утих. Годы сделали дело,
Но того, что прошло, не кляну.
Словно тройка коней оголтелая
Прокатилась во всю страну.
Напылили кругом. Накопытили.
И пропали под дьявольский свист.
А теперь вот в лесной обители
Даже слышно, как падает лист.
Колокольчик ли? Дальнее эхо ли?
Все спокойно впивает грудь.
Стой, душа, мы с тобой проехали
Через бурный положенный путь.
Разберемся во всем, что видели,
Что случилось, что сталось в стране,
И простим, где нас горько обидели
По чужой и по нашей вине.
Принимаю, что было и не было,
Только жаль на тридцатом году -
Слишком мало я в юности требовал,
Забываясь в кабацком чаду.
Но ведь дуб молодой, не разжелудясь,
Так же гнется, как в поле трава...
Эх ты, молодость, буйная молодость,
Золотая сорвиголова!
(С. Есенин)
Любуешься уже недетским профилем единственного друга детства, с которым не общаетесь полжизни, когда бегаешь за руки и лазаешь по крышам с подругой юности после ссоры и долгого игнора, когда видишь прелюдию слезливости на нижнем веке прежнего любимца, с которым по собственной воле прекратил отношения и которого обнимаешь сейчас... Тогда... Тогда... осознаёшь бредовость самооправдания, деланной своей независимости и нужности всем и вся. Вдруг чувствуешь, что никуда то бывшее и, казалось бы, поросшее быльём невыразимое, что сокращают до понятия "любовь", в тебе и из тебя не делось, не умерло, не кануло в реку забвения, не вульгаризовалось до ненависти, не выродилось в обиду или сухую вежливость при встрече и холодную, гордую неприступность. Что, испив хмельного любовного, тривиально не можешь дождаться марочности и выдержанности, просто мандражируешь продолжать сиюминутной опьянённости ради. Легко быть одноразовым другом, живя одноразовой жизнью. И так трудно просто быть. А ведь источник жизни в тебе самом, а ты раз от разу осушаешь его и заливаешь бетоном.
Никуда ты не деваешься, неизбывное, юное, вечное...
Несказанное, синее, нежное...
Тих мой край после бурь, после гроз,
И душа моя - поле безбрежное -
Дышит запахом меда и роз.
Я утих. Годы сделали дело,
Но того, что прошло, не кляну.
Словно тройка коней оголтелая
Прокатилась во всю страну.
Напылили кругом. Накопытили.
И пропали под дьявольский свист.
А теперь вот в лесной обители
Даже слышно, как падает лист.
Колокольчик ли? Дальнее эхо ли?
Все спокойно впивает грудь.
Стой, душа, мы с тобой проехали
Через бурный положенный путь.
Разберемся во всем, что видели,
Что случилось, что сталось в стране,
И простим, где нас горько обидели
По чужой и по нашей вине.
Принимаю, что было и не было,
Только жаль на тридцатом году -
Слишком мало я в юности требовал,
Забываясь в кабацком чаду.
Но ведь дуб молодой, не разжелудясь,
Так же гнется, как в поле трава...
Эх ты, молодость, буйная молодость,
Золотая сорвиголова!
(С. Есенин)