День хиппующиих демиургов
Встреча творцов начинается к вечеру. На перекрёстке ул. Алексеевской и пер. Холодного. Холодный Алексей? Нет: сегодня ищем вангоговские фоторешения. Синяя стена подъезда с отлупленной краской и явленным цементом под ней, облезлые, когда-то жёлтые, оконные рамы и коричневый фриз по низу. Джинса куртки - пусть и синя - не годна по цвету, просим снять, оставив кофту оттенка коричневой свёклы и полосатый шарф из зелёного, оранжевого и прочих естественных цветов.
Листья бы и пришлись к фону, но уж больно частят в любительских изысканиях, да и мало ещё их нападало. Это малое разительно контрастно на новейшем покрытии мальчишеского футбольного поля на стадионе "Водник": жёлтые полосы на белых кривизнах.
Нас принимает очередной дворик на улице Алексеевской. Не сразу замечаю смену полюсов: когда-то я смотрел именно в этот двор за жизнью людей из окна своего школьного кабинета в перерывах между детскими исповедями, сейчас я среди той жизни, за которой следил. Двухэтажные дома и сараи с завешанными стиранным бельём и скособочившимися антресолями надолго спрячут нас от многоэтажного города, если не бояться прижаться к ним покрепче. Здесь есть всё для тихого вечера: стул, лавка, дерево, навес, пачка чьих-то сигарет. Опереться спиной на теплых цветов старые доски сараев, закинуть ногу на ногу и смотреть на разноцветные охряные кирпичи...
Две жёлтых хризантемы и россыпь сухих оранжевых роз в красным кантом на лепестках - где-то здесь вангоговское. Стакан, дающий нужное искажение-мазок, шумит в ухо морем не хуже раковины в детстве. (Какое-то время я действительно верил, что в ракушке спрятано море, пока не увидел его своими глазами...) Это здешнее, среднеполосное, тайное и душевное море.
На сколоченной из подручно-подножных материалов лавочке - недозрелая антоновка покачивается в такт со мной. Кракелюр асфальта посыпан яблоневыми листами: всё стремится упасть к центру земли. В палисаде под малиной хоронится в горшочке толстянка, которую часто называют денежным деревом: принесла ли ты капиталы своим заводчикам? Крикастые розовые цветки бальзамина на бледненьких худосочных стебельках приятнее глазу, нежели звук телевизора из открытой форточки.
Хочется на крышу во-он того дома. Здороваемся с министром образования и науки (умилительно несущим на плече баллон с водой) и ждём, чтобы кто-то впустил нас в подъезд. Какой-то совсем не молодой взором молодой человек со своей матушкой с синдромом гиперопеки дотошно, по-стариковски, выведывает, кто мы, откуда и куда. Отвещеваем, что не можем попасть в подъезд (сущая правда), впускает и приклеивает нам ярлык хиппи. Пока едем в лифте на последний этаж, осматриваю и ощупываю себя с ног до головы: кроме рубашки из 70-х годов и ретроградных кренов в морали не вижу в себе ничего хиппового, кроме нонконформизма и инаковости. Впрочем, пусть он будет прав!
Следующий двор - на самой кабацкой и карманниковской улице Ошарской. Встречает одно-двухэтажными кирпичными домами с закруглёнными углами, увитыми девичьим виноградом, и низкими оградками мило неряшливых палисадов с бешеными огурцами, нециничными цинниями и просто-космическими космеями. Лавочка, изъеденная жуками-точильщиками, по-особенному тепла и дышаща.
* * *
Тайваньский зелёный осенний улун так идёт городецкому прянику и маслянистому щербету!
Любимый буриданов осёл не знает, выбрать бутерброд с колбасой или с сыром.
Атласные думки и зачехлённые стулья с готическими спинками принимают наши телеса.
Уходим с вестником Меркурия решить на кухню финансовые вопросы и всех многозначительно уведомляем, что меркуризация прошла удачно: бокал ртути выпит на брудершафт.
Аполлон и Диана в своей гипсобюстовости не решаются взглянуть друг на друга прямо, а вот Бетховен хмурится на Горького из другого конца салона.
Дива рядом просит мою шариковую ручку, а через мгновенье - замечаю, что грызёт её. Не ругаюсь, лишь даю понять, что наблюдаю, и с улыбкой позволяю продолжить.
Гасим люстру, зажигаем бра: бархатцами пахнет очень.
Одеваю персонального Иисуса в белый венчик из роз, чтобы не ходить ему простоволосо впереди.
Листаю невиданные иллюстрации к "Алисе в Зазеркалье" под молчанье печатной машинки "Continental".
Кто мы? Эфебы или коры с куросами?