Аксакова-Сиверс Татьяна Александровна (часть 5: ВОВ и далее)
Началась ВОВ - аристократов в заложники
Как только началась война с Германией, все репродукторы в зоне были сняты и, что еще более странно, я - по-видимому, как «заложница» - была выведена из зоны и посажена в изолятор. Я быстро уложила свой чемодан и, как опытная арестантка, знающая, что для сохранения душевного равновесия в одиночке необходимо заниматься рукоделием, не забыла взять с собой полутораметровый кусок полотна, незадолго до того подаренный мне одной из наших дам. Ножницы мне заменял кусочек оконного стекла.
Чацкий
Непримиримый Рахманов за свою несгибаемость уже получил лагерный срок. Каждое утро я слышала, как он красноречиво доказывал дежурным, что находится в заключение не за преступления, а за «инакомыслие». Так как в одиночке у меня было много времени для размышлений, я вспомнила, что в гимназические годы была поражена отзывом Пушкина о «Горе от ума». Он говорил: «В этой комедии один умный человек. Это - Грибоедов!» - «А Чацкий?» - думала я. Теперь же я убедилась, что, произнося умные речи, надо учитывать место и аудиторию. Чацкий и Рахманов одинаково в этом грешили.
Как получить драгоценности после освобождения
Начальником над нашей партией освобождаемых, едущих в трюмах двух баржей, был некто Скородумов, высокий человек лет 35 с холодным и даже суровым лицом. В разговоры с нами он не вступал. Начальником лагпункта оказался он же, и я решила сделать последнюю попытку получить свои вещи. Придя к нему в кабинет, я показала квитанцию и объяснила, в чем дело. Скородумов посмотрел на меня и сказал: «Если вы доверяете мне эти расписки, я попытаюсь что-нибудь сделать. Как раз завтра я еду в Вожаель». Я, конечно, «доверила» и стала ждать. Через четыре дня Скородумов вернулся и с торжествующим видом вручил мне часы и кольцо, добавив, что ему стоило больших трудов вырвать эти вещи из рук «шакалов». Теперь я могу выразить свою благодарность, рассказав об этом красивом поступке лагерного начальника всем, кому попадут в руки мои записки, но тогда я не знала, что найду такой способ. Поэтому я была в замешательстве, из которого меня вывело случайное обстоятельство: один из освобожденных чеченцев продавал прекрасный белый башлык - я его купила, пришла в кабинет к Скородумову и сказала: «Через 10 минут я выйду за вахту. Ни Вы меня, ни я Вас никогда больше не увидим, но мне хочется, чтобы, надевая в мороз и вьюгу этот башлык, Вы вспоминали о своем хорошем поступке в отношении незнакомой Вам женщины!» Скородумов сначала опешил, потом, подумав немного, улыбнулся, сказал: «Договорились!», взял башлык, пожал мне руку, и мы расстались.
Колоски
Две военных зимы (1943-44 и 1944-45 гг.) я проработала старшей сестрой инфекционного отделения, переполненного всеми видами тифов и кишечных заболеваний. С наступлением весны, кроме того, появилось таинственное заболевание, потерявшее свою таинственность и получившее название «септической ангины», после того как выяснилось, что причиной его является употребление в пищу зерна, пролежавшего зиму под снегом. (Крестьяне собирали «колоски» и варили из перезимовавшего в поле зерна кашу.) Септическая ангина характеризовалась гнойными налетами в горле, сыпью на всем теле, кровотечением из носа, горла и желудка. Поражала она целые семейства и давала смертельные исходы.
Заградотряд
Несмотря на то, что в начале 1944 года фронт уже откатился на запад, Москва была запрещенной зоной, да и вообще для поездок по железной дороге требовался особый пропуск. В ноябре я с большим трудом добыла пропуск в город Ржев, куда никак нельзя было попасть иначе, как через Москву, и направилась на станцию. Там я села в поезд, идущий на запад, и благополучно доехала до Арзамаса, где меня ждала неудача. В вагоне появился заградительный отряд. Стали проверять документы и, при виде моего временного удостоверения личности, выданного на основании «§ 39» о паспортах, подвели к отходящему на восток поезду, всадили в вагон и направили к месту жительства. Прибыв в Поляны, я проявила упорство, граничащее с безрассудством: я вновь села в идущий на Москву поезд и, на этот раз, благополучно миновала «Сциллу и Харибду» - Арзамас и Куровскую, станции, где оперировали заградительные отряды.
Уплотнение
На улице Грановского после трагической гибели Ольги Геннадиевны скончалась и ее мать. Квартира была уплотнена чужими людьми.
Прописка
Увидев ее паспорт с § 39, ей предложили в течение 24-х часов покинуть Вятские Поляны. В связи с индустриальным строительством наш город, якобы, стал «режимным». «Старых репрессированных мы уже знаем и с ними миримся, а новых не прописываем, - сказали ей, - и потому, чтобы завтра вас здесь не было!»
Вятские Поляны
Сравнение с приветливыми калужанами было не в пользу вятскополянцев, которые казались мне очень грубыми и себялюбивыми. Никого не удивляет, что в том или ином доме Ванька, Колька или Володька периодически «дичает», то есть, напившись до бесчувствия, начинает бить всё, что ни попадается ему под руку. Домашние в таких случаях убегают к соседям или прячутся на чердаке. В особо тяжелых случаях «дичающий» вытаскивает из сундука одежду вызвавшего его неудовольствие лица и, положив на порог (таков ритуал), рубит вещи топором. То же иногда делают ревнивые жены.
Недавно шла картина "Тихий Дон". Когда все с ужасом следили за избиением Степаном своей жены, из задних рядов раздалось одобрительное улюлюканье и возгласы: "Так, так! Поддай еще! Вот так вас таких-сяких бить-то надо!".
Первое время я раздражала соседок тем, что ходила в шапочке без платка. Некоторые женщины даже останавливали меня на дороге и говорили: «Что же это ты, матушка, ушей не закрываешь?»
Послевоенные репатрианты
Дом Батюшковых еще более оживился, когда в 1947 году в Киров прямо из Парижа приехали двоюродные братья Николай Геннадиевич Лермонтов и Петр Григорьевич Трубецкой. Это переселение совершилось в связи с тем, что в послевоенные годы советские представительства за границей открыли двери для возвращения эмигрантов на родину. Двери эти особенно широко открывались перед людьми, носящими громкие фамилии. Одновременно с Лермонтовым и Трубецким приехали Волконские, Завадовские, Старки и еще многие другие, которых я не знаю. Неожиданностью явилось то, что, вопреки обещаниям, в Москве никого не оставили. Оба двоюродных брата вызвали в городе сначала интерес, а потом приобрели большую популярность среди кировчан. Даже тогда, когда заграничная одежда поистрепалась, а часть ее была продана на насущные нужды, проходя по улице, они выделялись не только прекрасным ростом, но и какой-то элегантной подтянутостью не военного, а штатского образца. Преждевременно поседевший Лермонтов был к тому же очень красив собою. До сих пор, встречаясь с ним, я жалею, что не вижу на нем рыцарских доспехов. Коммунальными квартирами возвращенцев обеспечили не сразу, но зато, принимая во внимание прохождение курса во французских школах, признали за ними высшее образование и предложили им места экономистов - Лермонтову в управлении автотранспортом, а Трубецкому в учреждении, именуемом «Утильсырье», где, как я уже говорила, они снискали любовь и уважение. Лермонтов, правда, частенько ссорился с начальством, но это было лишь на пользу дела и в ущерб самому себе.
Жуков
По субботам обычно я заходила к Портным, у которых был приемник, чтобы послушать комментатора по вопросам литературы Александра Назарова. Передачи велись из Нью-Йорка и были очень интересны. Мне запомнился рассказ Эйзенхауэра о его взаимоотношениях с маршалом Жуковым на последнем этапе войны: «Я всегда удивлялся, что Жуков может мириться с полным отсутствием свободы действий. По самым мелким вопросам он должен был сноситься с Кремлем. Я старался доказать ему, что меня сразу прогнали бы с моего поста командующего, если бы я из-за всякого пустяка запрашивал Белый Дом».
Теория замедленного возмездия
Согласно этой теории, возмездие неукоснительно приходит, но не сразу, а тогда, когда пострадавший уже забыл о нанесенной ему обиде и не испытывает никакой злобной радости, узнавая о несчастьях, постигших обидчика. Наоборот, он искренне ужасается, если размеры возмездия превышают размеры нанесенной ему обиды.
Смерть Сталина
После смерти Сталина страна огласилась непрерывающимися звуками траурных мелодий и истерическими воплями осиротевших верноподданных. Допускаю, что часть слез можно было отнести за счет торжественных звуков Моцарта и Шопена.
Принцип реабилитации
Весной 1954 года она примчалась со строительства на реке Уфе, имея на руках никем доселе не виданный документ: справку военного трибунала о том, что дело ее (семнадцатилетней давности) пересмотрено и прекращено «за отсутствием состава преступления». Лиза тут же получила московский паспорт и была прописана в Шереметевском переулке. Быстрота пересмотра объясняется тем, что Лизу «судила» московская «тройка», а разбор дел начался с Москвы.
Пастернак
Почти никто в Советском Союзе не читал романа Пастернака и не мог о нем судить. Те же немногие, которым это удалось, не находили в «Докторе Живаго» ни политически предосудительных мест, ни выдающихся литературных достоинств и объясняли мировую известность этого произведения как раз той шумихой, которая вокруг него была поднята.
Послевоенные бабушки
Пока Ляля гостила у меня, до нее дошла весть, что у ее сына Андрея, женатого вторым браком на сотруднице-спортсменке, должен родиться ребенок. Ляля встретила это сообщение без энтузиазма, но когда факт совершился и на свет появился внук, она вся ушла в новую привязанность и морально отошла от всего, что только не Вовочка (за исключением, может быть, книжек).
По моим наблюдениям развелось за последнее время особенно много «бабушек-фанатичек», что довольно скучно для окружающих, но, возможно, более полезно, чем писание мемуаров, которые никто читать не будет.
Дни Турбиных
«Дни Турбиных» я смотрела одна в 1925 г., когда спектакль еще не успел подвергнуться цензурным изменениям, и в лице Алексея Турбина (играл Хмелев) я оплакала ту Россию, с которой была связана с детства, причем я была не одинока в своих чувствах - справа и слева сидели люди, прижимавшие к глазам мокрые от слез платки.
Резкая нехватка бумаги
Н.Г. Лермонтов познакомил меня с Эрикой Александровной Вяренгруб. Это была одна из таллинских дам, высланных на берега Вятки во время войны. (Их мужья считались без вести пропавшими.) После ряда мытарств по совхозам на сельскохозяйственных работах эта женщина с университетским образованием считала большой жизненной удачей возможность сидеть в кировском почтамте за продажей газет. Она дала мне на прочтение свою любимую книгу «The Story of San Michele» шведского врача Акселя Мунте. Поскольку некоторые главы посвящены вопросам медицинской практики и этики, я решила перевести их на русский язык. Редактором был назначен молодой человек приятного вида Владимир Сергеевич Фиников, по-видимому, добрый знакомый зав. отделом, с которым у меня сразу установились самые милые отношения в духе светского салона. Через год я получила от Финикова письмо о том, что ввиду резкой нехватки бумаги, все издания, даже подписные, приостановлены.
В 1964 году я получила от нового заведующего западноевропейским отделом Мироновой письмо, что мой перевод якобы «плох и требует переработки». Я указала на параграф договора, по которому все претензии ко мне должны быть предъявлены в течение 4-х месяцев, а не через 4 года. В 1969 году «Легенда о Сан-Микеле» вышла тиражом в 50 тысяч экземпляров, была раскуплена в несколько дней.
Профессионализм советской печати
В 1964 году я решила пожертвовать вазу в Кировский музей, чтобы чем-то отметить мое долголетнее пребывание на берегах Вятки. К дарственной записи я приложила историю даруемого предмета и краткий очерк о его владельце адмирале Чебышёве. В ответ на это в «Кировской правде» появилась статья и моя фотография с вазой. В статье были забавные места. Например, «изображенная на лицевой стороне вазы Александровская колонна была воздвигнута имп. Николаем I в честь своего предка Александра I» и «Т.А. Аксакова не сидит сложа руки, а пишет мемуары».
Аристократы в 1960-х
Н.Г. Лермонтов обратился к моему отцу, незыблемому авторитету по вопросам генеалогии дворянских родов, с просьбой уточнить его родство с Михаилом Юрьевичем, и отец, в виде особой милости, вручил ему тетрадь с надписью: «Костромские дворяне Лермонтовы». С этой тетрадью Николай Геннадиевич уехал в Киров. Далее произошло то, что по занятости или, вернее, по небрежности, он не вернул этой тетради в срок и даже не удосужился сделать из нее нужных выписок.
Мой отец, не терпевший легкомысленного отношения к архивным документам, и, к тому же, находящийся в состоянии раздражительности от неизлечимой болезни, поручил В.Н. Батюшкову немедленно изъять тетрадь от Лермонтова и переслать ему, что Батюшков и сделал. Впоследствии я несколько раз просила отца дать мне возможность сделать необходимую Н.Г. выписку, но отец каждый раз говорил: «Не проси! Не дам!»
Петр Григорьевич Трубецкой, говоривший «je suis une quantite immari-able» («я - величина неженимая»), к огорчению и удивлению всех кировчан, был «похищен» приехавшей туда навестить свою высланную родственницу Тоню Комаровскую - Ксенией Петровной Истоминой, на которой он не только женился, но и усыновил ее двух взрослых сыновей, дав им свою фамилию. (Последнее не понравилось его родственникам, как здешним, так и заграничным, которые стали называть этих молодых людей «лже-Трубецкими».)
Квартирный вопрос
Разрешению моего жилищного вопроса отчасти способствовало то, что в жилотделе был получен секретный приказ к юбилею 50-летия советской власти разместить всех реабилитированных ленинградцев и закрыть этот неприятный счет. На душе у меня было неспокойно. Узнав от М.Д. Ходоровой о настроении соседей, я допускала возможность всяких неприятных выходок с их стороны и решила сделать первые миролюбивые шаги. Выждав, когда соседка Балдашкина выйдет из своей комнаты в кухню, я подошла к ней и с самой милой улыбкой сказала: «Я ваша новая соседка. Надеюсь, что мы будем жить в дружбе и согласии». Она на меня сурово взглянула и ответила одним словом: «Посмотрим!» Наблюдавшие эту сцену из коридора Маргарита и ее муж покатились со смеху: «Ну вот, Татьяна Александровна, вы с Вашей вечной любезностью получили ушат холодной воды на голову! Пора бросить этот тон салона Рскамье - он несовременен!»
В августе я вернулась и - о чудо! - никакой враждебности не обнаружила. Постепенно я стала привыкать к моим соседям, а они ко мне. Равнодушие потом сменилось благожелательством и взаимным доверием, так что теперь наша двухкомнатная коммунальная квартира может служить примером мирного сосуществования.
Как только началась война с Германией, все репродукторы в зоне были сняты и, что еще более странно, я - по-видимому, как «заложница» - была выведена из зоны и посажена в изолятор. Я быстро уложила свой чемодан и, как опытная арестантка, знающая, что для сохранения душевного равновесия в одиночке необходимо заниматься рукоделием, не забыла взять с собой полутораметровый кусок полотна, незадолго до того подаренный мне одной из наших дам. Ножницы мне заменял кусочек оконного стекла.
Чацкий
Непримиримый Рахманов за свою несгибаемость уже получил лагерный срок. Каждое утро я слышала, как он красноречиво доказывал дежурным, что находится в заключение не за преступления, а за «инакомыслие». Так как в одиночке у меня было много времени для размышлений, я вспомнила, что в гимназические годы была поражена отзывом Пушкина о «Горе от ума». Он говорил: «В этой комедии один умный человек. Это - Грибоедов!» - «А Чацкий?» - думала я. Теперь же я убедилась, что, произнося умные речи, надо учитывать место и аудиторию. Чацкий и Рахманов одинаково в этом грешили.
Как получить драгоценности после освобождения
Начальником над нашей партией освобождаемых, едущих в трюмах двух баржей, был некто Скородумов, высокий человек лет 35 с холодным и даже суровым лицом. В разговоры с нами он не вступал. Начальником лагпункта оказался он же, и я решила сделать последнюю попытку получить свои вещи. Придя к нему в кабинет, я показала квитанцию и объяснила, в чем дело. Скородумов посмотрел на меня и сказал: «Если вы доверяете мне эти расписки, я попытаюсь что-нибудь сделать. Как раз завтра я еду в Вожаель». Я, конечно, «доверила» и стала ждать. Через четыре дня Скородумов вернулся и с торжествующим видом вручил мне часы и кольцо, добавив, что ему стоило больших трудов вырвать эти вещи из рук «шакалов». Теперь я могу выразить свою благодарность, рассказав об этом красивом поступке лагерного начальника всем, кому попадут в руки мои записки, но тогда я не знала, что найду такой способ. Поэтому я была в замешательстве, из которого меня вывело случайное обстоятельство: один из освобожденных чеченцев продавал прекрасный белый башлык - я его купила, пришла в кабинет к Скородумову и сказала: «Через 10 минут я выйду за вахту. Ни Вы меня, ни я Вас никогда больше не увидим, но мне хочется, чтобы, надевая в мороз и вьюгу этот башлык, Вы вспоминали о своем хорошем поступке в отношении незнакомой Вам женщины!» Скородумов сначала опешил, потом, подумав немного, улыбнулся, сказал: «Договорились!», взял башлык, пожал мне руку, и мы расстались.
Колоски
Две военных зимы (1943-44 и 1944-45 гг.) я проработала старшей сестрой инфекционного отделения, переполненного всеми видами тифов и кишечных заболеваний. С наступлением весны, кроме того, появилось таинственное заболевание, потерявшее свою таинственность и получившее название «септической ангины», после того как выяснилось, что причиной его является употребление в пищу зерна, пролежавшего зиму под снегом. (Крестьяне собирали «колоски» и варили из перезимовавшего в поле зерна кашу.) Септическая ангина характеризовалась гнойными налетами в горле, сыпью на всем теле, кровотечением из носа, горла и желудка. Поражала она целые семейства и давала смертельные исходы.
Заградотряд
Несмотря на то, что в начале 1944 года фронт уже откатился на запад, Москва была запрещенной зоной, да и вообще для поездок по железной дороге требовался особый пропуск. В ноябре я с большим трудом добыла пропуск в город Ржев, куда никак нельзя было попасть иначе, как через Москву, и направилась на станцию. Там я села в поезд, идущий на запад, и благополучно доехала до Арзамаса, где меня ждала неудача. В вагоне появился заградительный отряд. Стали проверять документы и, при виде моего временного удостоверения личности, выданного на основании «§ 39» о паспортах, подвели к отходящему на восток поезду, всадили в вагон и направили к месту жительства. Прибыв в Поляны, я проявила упорство, граничащее с безрассудством: я вновь села в идущий на Москву поезд и, на этот раз, благополучно миновала «Сциллу и Харибду» - Арзамас и Куровскую, станции, где оперировали заградительные отряды.
Уплотнение
На улице Грановского после трагической гибели Ольги Геннадиевны скончалась и ее мать. Квартира была уплотнена чужими людьми.
Прописка
Увидев ее паспорт с § 39, ей предложили в течение 24-х часов покинуть Вятские Поляны. В связи с индустриальным строительством наш город, якобы, стал «режимным». «Старых репрессированных мы уже знаем и с ними миримся, а новых не прописываем, - сказали ей, - и потому, чтобы завтра вас здесь не было!»
Вятские Поляны
Сравнение с приветливыми калужанами было не в пользу вятскополянцев, которые казались мне очень грубыми и себялюбивыми. Никого не удивляет, что в том или ином доме Ванька, Колька или Володька периодически «дичает», то есть, напившись до бесчувствия, начинает бить всё, что ни попадается ему под руку. Домашние в таких случаях убегают к соседям или прячутся на чердаке. В особо тяжелых случаях «дичающий» вытаскивает из сундука одежду вызвавшего его неудовольствие лица и, положив на порог (таков ритуал), рубит вещи топором. То же иногда делают ревнивые жены.
Недавно шла картина "Тихий Дон". Когда все с ужасом следили за избиением Степаном своей жены, из задних рядов раздалось одобрительное улюлюканье и возгласы: "Так, так! Поддай еще! Вот так вас таких-сяких бить-то надо!".
Первое время я раздражала соседок тем, что ходила в шапочке без платка. Некоторые женщины даже останавливали меня на дороге и говорили: «Что же это ты, матушка, ушей не закрываешь?»
Послевоенные репатрианты
Дом Батюшковых еще более оживился, когда в 1947 году в Киров прямо из Парижа приехали двоюродные братья Николай Геннадиевич Лермонтов и Петр Григорьевич Трубецкой. Это переселение совершилось в связи с тем, что в послевоенные годы советские представительства за границей открыли двери для возвращения эмигрантов на родину. Двери эти особенно широко открывались перед людьми, носящими громкие фамилии. Одновременно с Лермонтовым и Трубецким приехали Волконские, Завадовские, Старки и еще многие другие, которых я не знаю. Неожиданностью явилось то, что, вопреки обещаниям, в Москве никого не оставили. Оба двоюродных брата вызвали в городе сначала интерес, а потом приобрели большую популярность среди кировчан. Даже тогда, когда заграничная одежда поистрепалась, а часть ее была продана на насущные нужды, проходя по улице, они выделялись не только прекрасным ростом, но и какой-то элегантной подтянутостью не военного, а штатского образца. Преждевременно поседевший Лермонтов был к тому же очень красив собою. До сих пор, встречаясь с ним, я жалею, что не вижу на нем рыцарских доспехов. Коммунальными квартирами возвращенцев обеспечили не сразу, но зато, принимая во внимание прохождение курса во французских школах, признали за ними высшее образование и предложили им места экономистов - Лермонтову в управлении автотранспортом, а Трубецкому в учреждении, именуемом «Утильсырье», где, как я уже говорила, они снискали любовь и уважение. Лермонтов, правда, частенько ссорился с начальством, но это было лишь на пользу дела и в ущерб самому себе.
Жуков
По субботам обычно я заходила к Портным, у которых был приемник, чтобы послушать комментатора по вопросам литературы Александра Назарова. Передачи велись из Нью-Йорка и были очень интересны. Мне запомнился рассказ Эйзенхауэра о его взаимоотношениях с маршалом Жуковым на последнем этапе войны: «Я всегда удивлялся, что Жуков может мириться с полным отсутствием свободы действий. По самым мелким вопросам он должен был сноситься с Кремлем. Я старался доказать ему, что меня сразу прогнали бы с моего поста командующего, если бы я из-за всякого пустяка запрашивал Белый Дом».
Теория замедленного возмездия
Согласно этой теории, возмездие неукоснительно приходит, но не сразу, а тогда, когда пострадавший уже забыл о нанесенной ему обиде и не испытывает никакой злобной радости, узнавая о несчастьях, постигших обидчика. Наоборот, он искренне ужасается, если размеры возмездия превышают размеры нанесенной ему обиды.
Смерть Сталина
После смерти Сталина страна огласилась непрерывающимися звуками траурных мелодий и истерическими воплями осиротевших верноподданных. Допускаю, что часть слез можно было отнести за счет торжественных звуков Моцарта и Шопена.
Принцип реабилитации
Весной 1954 года она примчалась со строительства на реке Уфе, имея на руках никем доселе не виданный документ: справку военного трибунала о том, что дело ее (семнадцатилетней давности) пересмотрено и прекращено «за отсутствием состава преступления». Лиза тут же получила московский паспорт и была прописана в Шереметевском переулке. Быстрота пересмотра объясняется тем, что Лизу «судила» московская «тройка», а разбор дел начался с Москвы.
Пастернак
Почти никто в Советском Союзе не читал романа Пастернака и не мог о нем судить. Те же немногие, которым это удалось, не находили в «Докторе Живаго» ни политически предосудительных мест, ни выдающихся литературных достоинств и объясняли мировую известность этого произведения как раз той шумихой, которая вокруг него была поднята.
Послевоенные бабушки
Пока Ляля гостила у меня, до нее дошла весть, что у ее сына Андрея, женатого вторым браком на сотруднице-спортсменке, должен родиться ребенок. Ляля встретила это сообщение без энтузиазма, но когда факт совершился и на свет появился внук, она вся ушла в новую привязанность и морально отошла от всего, что только не Вовочка (за исключением, может быть, книжек).
По моим наблюдениям развелось за последнее время особенно много «бабушек-фанатичек», что довольно скучно для окружающих, но, возможно, более полезно, чем писание мемуаров, которые никто читать не будет.
Дни Турбиных
«Дни Турбиных» я смотрела одна в 1925 г., когда спектакль еще не успел подвергнуться цензурным изменениям, и в лице Алексея Турбина (играл Хмелев) я оплакала ту Россию, с которой была связана с детства, причем я была не одинока в своих чувствах - справа и слева сидели люди, прижимавшие к глазам мокрые от слез платки.
Резкая нехватка бумаги
Н.Г. Лермонтов познакомил меня с Эрикой Александровной Вяренгруб. Это была одна из таллинских дам, высланных на берега Вятки во время войны. (Их мужья считались без вести пропавшими.) После ряда мытарств по совхозам на сельскохозяйственных работах эта женщина с университетским образованием считала большой жизненной удачей возможность сидеть в кировском почтамте за продажей газет. Она дала мне на прочтение свою любимую книгу «The Story of San Michele» шведского врача Акселя Мунте. Поскольку некоторые главы посвящены вопросам медицинской практики и этики, я решила перевести их на русский язык. Редактором был назначен молодой человек приятного вида Владимир Сергеевич Фиников, по-видимому, добрый знакомый зав. отделом, с которым у меня сразу установились самые милые отношения в духе светского салона. Через год я получила от Финикова письмо о том, что ввиду резкой нехватки бумаги, все издания, даже подписные, приостановлены.
В 1964 году я получила от нового заведующего западноевропейским отделом Мироновой письмо, что мой перевод якобы «плох и требует переработки». Я указала на параграф договора, по которому все претензии ко мне должны быть предъявлены в течение 4-х месяцев, а не через 4 года. В 1969 году «Легенда о Сан-Микеле» вышла тиражом в 50 тысяч экземпляров, была раскуплена в несколько дней.
Профессионализм советской печати
В 1964 году я решила пожертвовать вазу в Кировский музей, чтобы чем-то отметить мое долголетнее пребывание на берегах Вятки. К дарственной записи я приложила историю даруемого предмета и краткий очерк о его владельце адмирале Чебышёве. В ответ на это в «Кировской правде» появилась статья и моя фотография с вазой. В статье были забавные места. Например, «изображенная на лицевой стороне вазы Александровская колонна была воздвигнута имп. Николаем I в честь своего предка Александра I» и «Т.А. Аксакова не сидит сложа руки, а пишет мемуары».
Аристократы в 1960-х
Н.Г. Лермонтов обратился к моему отцу, незыблемому авторитету по вопросам генеалогии дворянских родов, с просьбой уточнить его родство с Михаилом Юрьевичем, и отец, в виде особой милости, вручил ему тетрадь с надписью: «Костромские дворяне Лермонтовы». С этой тетрадью Николай Геннадиевич уехал в Киров. Далее произошло то, что по занятости или, вернее, по небрежности, он не вернул этой тетради в срок и даже не удосужился сделать из нее нужных выписок.
Мой отец, не терпевший легкомысленного отношения к архивным документам, и, к тому же, находящийся в состоянии раздражительности от неизлечимой болезни, поручил В.Н. Батюшкову немедленно изъять тетрадь от Лермонтова и переслать ему, что Батюшков и сделал. Впоследствии я несколько раз просила отца дать мне возможность сделать необходимую Н.Г. выписку, но отец каждый раз говорил: «Не проси! Не дам!»
Петр Григорьевич Трубецкой, говоривший «je suis une quantite immari-able» («я - величина неженимая»), к огорчению и удивлению всех кировчан, был «похищен» приехавшей туда навестить свою высланную родственницу Тоню Комаровскую - Ксенией Петровной Истоминой, на которой он не только женился, но и усыновил ее двух взрослых сыновей, дав им свою фамилию. (Последнее не понравилось его родственникам, как здешним, так и заграничным, которые стали называть этих молодых людей «лже-Трубецкими».)
Квартирный вопрос
Разрешению моего жилищного вопроса отчасти способствовало то, что в жилотделе был получен секретный приказ к юбилею 50-летия советской власти разместить всех реабилитированных ленинградцев и закрыть этот неприятный счет. На душе у меня было неспокойно. Узнав от М.Д. Ходоровой о настроении соседей, я допускала возможность всяких неприятных выходок с их стороны и решила сделать первые миролюбивые шаги. Выждав, когда соседка Балдашкина выйдет из своей комнаты в кухню, я подошла к ней и с самой милой улыбкой сказала: «Я ваша новая соседка. Надеюсь, что мы будем жить в дружбе и согласии». Она на меня сурово взглянула и ответила одним словом: «Посмотрим!» Наблюдавшие эту сцену из коридора Маргарита и ее муж покатились со смеху: «Ну вот, Татьяна Александровна, вы с Вашей вечной любезностью получили ушат холодной воды на голову! Пора бросить этот тон салона Рскамье - он несовременен!»
В августе я вернулась и - о чудо! - никакой враждебности не обнаружила. Постепенно я стала привыкать к моим соседям, а они ко мне. Равнодушие потом сменилось благожелательством и взаимным доверием, так что теперь наша двухкомнатная коммунальная квартира может служить примером мирного сосуществования.