Первая выставка Михаила Шемякина
состоялась в помещении редакции ленинградского журнала "Звезда" в 1962м году. В прошлом году (47 лет спустя) в редакции журнала прошла однодневная выставка, на которой показывались те ранние работы. К сожалению, я не могу найти в интернете эти картины. Знаю, что их было 17 и среди них "Герцог Альба", "Пионы", "Натюрморт с шарами", "Средневековый пейзаж", "Венецианки", "Судья", "Натюрморт с селедкой".
Ранняя работа Шемякина (больше об этой картине ничего не знаю)
Вот что нашлось о той ранней выставке.
Шемякин:
И вот в 62 году, когда я стоял и мазал вот эти свои картинки ко мне подошли два человека и представились сотрудниками журнала «Звезда». Это был журналист Михаил Хейфиц, который отсидел 8 лет потом (сейчас живет в Израиле), и Владимир Травинский. Они сказали, что у них есть клуб, который занимается молодыми художниками, и выразили желание посмотреть мои работы. Я провел их в мастерскую и в этот момент Травинский, который в прошлом был милиционером, и это чувствовалось, сказал Хейфицу: быстро звони Цехновицеру (был такой замечательный архитектор и художник) и скажи, что его выставки не будет. Мы нашли настоящего, левого. Этим «левым, настоящим» был я. И, через несколько дней, произошло уникальное событие в моей жизни - в этом помещении впервые были развешены мои работы. Например, знаменитый «Натюрморт с селедкой», который я очень люблю. Сейчас он путешествует по коллекциям, и я его никак не могу выкупить. Об этой работе Игорь Синявин - большой любитель живописи, написал в книге отзывов: «этой бы селедкой, да тебе в рыло». По-моему это очень остроумно. Я всегда из книг отзывов выделяю подобные высказывания. Они меня веселят и где-то даже радуют.
Был и другой смешной эпизод с тогда уже звездой художником-абстракционистом Михновым-Войтенко. Сейчас у него выставки по всему миру проводятся. Его привели на мою выставку и ждали, как отреагирует мэтр на творчество сопливого художника. Он прошел, посмотрел все внимательно и сказал: «обои очень красивые». Обои были ужасные, розовые в цветочек, и развешивать на них работы было сложно, даже тревожно.
Для меня было важно, что перед закрытием выставки на обсуждение (такая была традиция) пришел поддержать и журнал и молодых художников Николай Павлович Акимов, который держал замечательную речь. Ее пришли прослушать и люди явно из специальных организаций. Это мне пошло на пользу и многим другим, левым художникам. Мне было очень приятно, что выступал Иван Иванович Гадлевский, один из членов Союза художников, который горячо поддерживал мое творчество. Я хотел его разыскать. Думаю, что если он жив и знал, то обязательно сегодня бы присутствовал.
Из воспоминаний Михаила Хейфеца:
Идея провести выставки молодых художников в зале “Звезды” пришла в голову, конечно, Владьке Травинскому с его поразительным чутьём на талантливых людей и умением удерживать их около себя. Владьке и пришло в его инициативную башку - в скучной, официально показушной и верноподданной “Звезде” устраивать выставки молодых питерских художников - тех, кого не пускали в Союз советских художников. Вот с ним и начали мы вместе этих художников выискивать.
Начисто не помню, как именно Владька вышел на Мишу Шемякина. Но помню чётко, как он мне сообщил: “Нашёл. Это настоящий!” И храню первое впечатление, когда увидел Мишины картины. Я, по-моему, лишён тонкости восприятия, особого внимания к деталям талантов. Чтобы почувствовать дарование человека, мне необходимо, чтоб он оказался очень большим, сразу бросающимся в глаза талантом, способным пробить мою природную толстокожесть. Например, после первых увиденных у того же Травинского бумажек с рукописными строками никому неизвестного поэта я восчувствовал в авторе великана, истинного выразителя нашего поколения - Иосифа Бродского, а ведь первоклассных поэтов тогда в Питере числилось великое множество, и я многих знал лично. Но только в Бродском ощутил величие. И абсолютно то же впечатление возникло от первых картин Шемякина: художник, который представит нас и наше время всему человечеству. Ради явления таких мастеров мы все, всё поколение, и живём-то на свете. Сразу, как только взглянул, даже вопроса не стояло - устраивать ли ему выставку. Если уж не ему, то кто достоин?
Партия как раз тогда ополчилась на авангардную живопись. Всё, написанное не по канонам Александра Герасимова или Исаака Бродского, считалось подкопом под основы, даже если подрыв оказывался всего лишь пейзажем или натюрмортом. Правда, сила шемякинского таланта оказалась столь мощной, что проломила даже сверхбдительного “комиссара” “Звезды”, чекиста в запасе Петра Владимировича Жура. Замглавного буквально влюбился в шемякинский портрет герцога Альбы и после выставки - в виде своеобразного гонорара за разрешение - взял картину в свой кабинет и повесил супротив редакторского стола, чтоб постоянно её наблюдать.
Тем не менее, всегда существовала опасность - причём с двух сторон! Опасались мы консерваторов-доносчиков, что не преминут сообщить о “диверсии” в обком партии, и выставку прикроют, да еще и Травинского выкинут с должности. Но едва ли не больше побаивались “левых радикалов”, которые легко и безумно заводились в любом, подходящем и неподходящем месте и обрушивались на традиционную русскую живопись (прежде всего, на передвижников - любимцев партии). Они могли дать обкому отличный повод для запрета выставки и наказания организаторов вместе с художником.
Говоря по правде, в редакции побаивались представлять Мишу публике: он явно виделся фигурой, во всём противоположной тем, кто продавал своё искусство партии. Наверно, поэтому Владька поручил открыть выставку Шемякина мне, недостойному. Я ж был большим и наивным дурачком - и потому ничего никогда не боялся. Я надумал, как выстроить выступление так, чтобы художника представить публике и одновременно не вызвать опасного скандала. Народу пришло уйма: всё-таки первая выставка неофициального искусства за много лет! И сказал я собравшимся примерно вот что: “Шемякина надо воспринимать как лучший образец русского искусства. Потому что главная традиция, оставленная нам великими предшественниками XIX века, заключается в их художественной смелости. Передвижники восставали против оков Академии, внесли новые формы, новые объекты, новое видение мира. Шемякин продолжает традиции Крамского - но уже в наше время”.
Представить Шемякина новым Крамским было ловким ходом с моей стороны. С одной стороны, никто не мог придраться! Я хвалил передвижников, а для радикалов - утверждал законное право российского художника восставать против академических трафаретов. С одной стороны, хвалил классиков, с другой - приравнял Мишу к её высочайшим представителям. Словом, выполнил Владькин заказ, а Мише уж никак не повредил.
Помню вечер, когда мы отметили открытие выставки у Миши дома. Его мама накрыла “звездинцам” стол, и мы смотрели картины - те, что оставались в запаснике. Особенно запомнилось “Распятие” - привычное русское поле, на нём три креста с силуэтами. Всё, что изображено, произошло не где-то, а здесь - в России… Первая выставка сделала имя Миши широко известным в Питере, это правда, но она нисколько не улучшила его материального положения. Конечно, кое-что покупали, но тогдашние “любители” живописи пользовались отчаянным положением художника, чтобы платить гроши за удивительные работы! Помню, как было стыдно за них, аж зубами скрипел от злости, когда платили рублей по тридцать за превосходную картину. И не стыдно было предлагать мастеру такую цену…
Ранняя работа Шемякина (больше об этой картине ничего не знаю)
Вот что нашлось о той ранней выставке.
Шемякин:
И вот в 62 году, когда я стоял и мазал вот эти свои картинки ко мне подошли два человека и представились сотрудниками журнала «Звезда». Это был журналист Михаил Хейфиц, который отсидел 8 лет потом (сейчас живет в Израиле), и Владимир Травинский. Они сказали, что у них есть клуб, который занимается молодыми художниками, и выразили желание посмотреть мои работы. Я провел их в мастерскую и в этот момент Травинский, который в прошлом был милиционером, и это чувствовалось, сказал Хейфицу: быстро звони Цехновицеру (был такой замечательный архитектор и художник) и скажи, что его выставки не будет. Мы нашли настоящего, левого. Этим «левым, настоящим» был я. И, через несколько дней, произошло уникальное событие в моей жизни - в этом помещении впервые были развешены мои работы. Например, знаменитый «Натюрморт с селедкой», который я очень люблю. Сейчас он путешествует по коллекциям, и я его никак не могу выкупить. Об этой работе Игорь Синявин - большой любитель живописи, написал в книге отзывов: «этой бы селедкой, да тебе в рыло». По-моему это очень остроумно. Я всегда из книг отзывов выделяю подобные высказывания. Они меня веселят и где-то даже радуют.
Был и другой смешной эпизод с тогда уже звездой художником-абстракционистом Михновым-Войтенко. Сейчас у него выставки по всему миру проводятся. Его привели на мою выставку и ждали, как отреагирует мэтр на творчество сопливого художника. Он прошел, посмотрел все внимательно и сказал: «обои очень красивые». Обои были ужасные, розовые в цветочек, и развешивать на них работы было сложно, даже тревожно.
Для меня было важно, что перед закрытием выставки на обсуждение (такая была традиция) пришел поддержать и журнал и молодых художников Николай Павлович Акимов, который держал замечательную речь. Ее пришли прослушать и люди явно из специальных организаций. Это мне пошло на пользу и многим другим, левым художникам. Мне было очень приятно, что выступал Иван Иванович Гадлевский, один из членов Союза художников, который горячо поддерживал мое творчество. Я хотел его разыскать. Думаю, что если он жив и знал, то обязательно сегодня бы присутствовал.
Из воспоминаний Михаила Хейфеца:
Идея провести выставки молодых художников в зале “Звезды” пришла в голову, конечно, Владьке Травинскому с его поразительным чутьём на талантливых людей и умением удерживать их около себя. Владьке и пришло в его инициативную башку - в скучной, официально показушной и верноподданной “Звезде” устраивать выставки молодых питерских художников - тех, кого не пускали в Союз советских художников. Вот с ним и начали мы вместе этих художников выискивать.
Начисто не помню, как именно Владька вышел на Мишу Шемякина. Но помню чётко, как он мне сообщил: “Нашёл. Это настоящий!” И храню первое впечатление, когда увидел Мишины картины. Я, по-моему, лишён тонкости восприятия, особого внимания к деталям талантов. Чтобы почувствовать дарование человека, мне необходимо, чтоб он оказался очень большим, сразу бросающимся в глаза талантом, способным пробить мою природную толстокожесть. Например, после первых увиденных у того же Травинского бумажек с рукописными строками никому неизвестного поэта я восчувствовал в авторе великана, истинного выразителя нашего поколения - Иосифа Бродского, а ведь первоклассных поэтов тогда в Питере числилось великое множество, и я многих знал лично. Но только в Бродском ощутил величие. И абсолютно то же впечатление возникло от первых картин Шемякина: художник, который представит нас и наше время всему человечеству. Ради явления таких мастеров мы все, всё поколение, и живём-то на свете. Сразу, как только взглянул, даже вопроса не стояло - устраивать ли ему выставку. Если уж не ему, то кто достоин?
Партия как раз тогда ополчилась на авангардную живопись. Всё, написанное не по канонам Александра Герасимова или Исаака Бродского, считалось подкопом под основы, даже если подрыв оказывался всего лишь пейзажем или натюрмортом. Правда, сила шемякинского таланта оказалась столь мощной, что проломила даже сверхбдительного “комиссара” “Звезды”, чекиста в запасе Петра Владимировича Жура. Замглавного буквально влюбился в шемякинский портрет герцога Альбы и после выставки - в виде своеобразного гонорара за разрешение - взял картину в свой кабинет и повесил супротив редакторского стола, чтоб постоянно её наблюдать.
Тем не менее, всегда существовала опасность - причём с двух сторон! Опасались мы консерваторов-доносчиков, что не преминут сообщить о “диверсии” в обком партии, и выставку прикроют, да еще и Травинского выкинут с должности. Но едва ли не больше побаивались “левых радикалов”, которые легко и безумно заводились в любом, подходящем и неподходящем месте и обрушивались на традиционную русскую живопись (прежде всего, на передвижников - любимцев партии). Они могли дать обкому отличный повод для запрета выставки и наказания организаторов вместе с художником.
Говоря по правде, в редакции побаивались представлять Мишу публике: он явно виделся фигурой, во всём противоположной тем, кто продавал своё искусство партии. Наверно, поэтому Владька поручил открыть выставку Шемякина мне, недостойному. Я ж был большим и наивным дурачком - и потому ничего никогда не боялся. Я надумал, как выстроить выступление так, чтобы художника представить публике и одновременно не вызвать опасного скандала. Народу пришло уйма: всё-таки первая выставка неофициального искусства за много лет! И сказал я собравшимся примерно вот что: “Шемякина надо воспринимать как лучший образец русского искусства. Потому что главная традиция, оставленная нам великими предшественниками XIX века, заключается в их художественной смелости. Передвижники восставали против оков Академии, внесли новые формы, новые объекты, новое видение мира. Шемякин продолжает традиции Крамского - но уже в наше время”.
Представить Шемякина новым Крамским было ловким ходом с моей стороны. С одной стороны, никто не мог придраться! Я хвалил передвижников, а для радикалов - утверждал законное право российского художника восставать против академических трафаретов. С одной стороны, хвалил классиков, с другой - приравнял Мишу к её высочайшим представителям. Словом, выполнил Владькин заказ, а Мише уж никак не повредил.
Помню вечер, когда мы отметили открытие выставки у Миши дома. Его мама накрыла “звездинцам” стол, и мы смотрели картины - те, что оставались в запаснике. Особенно запомнилось “Распятие” - привычное русское поле, на нём три креста с силуэтами. Всё, что изображено, произошло не где-то, а здесь - в России… Первая выставка сделала имя Миши широко известным в Питере, это правда, но она нисколько не улучшила его материального положения. Конечно, кое-что покупали, но тогдашние “любители” живописи пользовались отчаянным положением художника, чтобы платить гроши за удивительные работы! Помню, как было стыдно за них, аж зубами скрипел от злости, когда платили рублей по тридцать за превосходную картину. И не стыдно было предлагать мастеру такую цену…