Уроки русской истории для внешней политики России. Урок первый
Коллективная историческая мифология, как и личные истории людей, неотделима от своих рассказчиков, полна умолчаний и как молниями пронизана самыми разными событиями психики. Можно сказать, что исторический миф - это такой рассказ, благодаря которому разрозненные индивиды должны осознать, что они связаны между собой как семьи и общества, и благодаря которому индивидуальные психики начинают работать как коллективная психика.
«Должны осознать» не означает, что хотят это делать или действительно осознают. Миф как полезный вымысел, увы, далеко не всегда убедителен.
Урок первый: русский человек времен исторического начала России не был ни крестьянином, ни жителем Поднепровья.
В Англии никто не стал бы писать английскую историю с перспективой «из Парижа».
Но коллективу историков МГУ мшистая и кочковатая Россия не кажется подходящей почвой для начала русской истории. МГУшники ищут и находят родные истоки в окрестностях Киева.
Согласно последнему по времени крупному российскому историку, до недавнего прошлого главе исторической школы МГУ, покойному академику Леониду Васильевичу Милову, климатические и в целом природные условия существования древних обществ на территории складывания будущей Руси «казалось бы, должны были обречь нашу страну на многовековое существование лишь примитивного земледельческого общества».
Вот как этот тезис обоснован в многотомной «Истории России» под редакцией Милова.
«В основных европейских странах благоприятные природно-климатические условия способствовали не только росту совокупного прибавочного продукта в виде высоких урожаев, но и развитию широкого спектра неземледельческих занятий, росту городов, промышленности, культуры и т. д., создавали более комфортные условия быта. При таком типе развития роль государства в создании так называемых всеобщих условий производства была всегда минимальна, а центр тяжести развития был «внизу»: в крестьянском хозяйстве, в хозяйстве горожанина: ремесленника и купца. Феодальной сеньории и городской коммуне была свойственна максимальная активность их административной, социальной и социокультурной функций. В конечном счете отсюда проистекало удивительное богатство и разнообразие форм индивидуальной деятельности, бурное развитие промышленности и торговли, культуры, науки, искусства.
На просторах Восточно-Европейской равнины с ее резко отличными от Запада природно-климатическими условиями ситуация была совсем иной. Преобладание неплодородных почв и необычайная кратковременность рабочего цикла земледельческих работ делали индивидуальное крестьянское хозяйство не только малоэффективным, но и напрямую зависимым в критические моменты производства от помощи крестьянской общины. Даже в этих условиях, требующих величайшего напряжения сил и мобилизации всех ресурсов семьи, - русский крестьянин не достигал необходимой степени концентрации труда. Отсюда невысокая агрикультура, низкая урожайность, скудная кормовая база скотоводства, отсутствие удобрений, что в конечном счете приводило к низкому объему совокупного прибавочного продукта в масштабах целостного социума. Подобная ситуация, казалось бы, должна была обречь нашу страну на многовековое существование лишь примитивного земледельческого общества». [Милов, История России до XVII в.]
Логика рассуждений автора такова. Чтобы превзойти уровень «лишь примитивного земледельческого общества», требовалось щедрое выделение прибавочного продукта на неземледельческие занятия, ассоциируемые этим историком со строительством городов, заведением ремесел, торговли и т. д.
В основе всего общественного развития по Милову лежит кормовая база, которая «должна» с избытком создаваться земледельческим обществом - как в Западной Европе. А то, что земледелие среднерусской «стороны» было малопродуктивным, не создававшим почти никакого прибавочного продукта, убедительно показано тем же Миловым в его работе «Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса».
Как же тогда объяснить, что объединители Руси и создатели ранней русской государственности Рюриковичи явились из такого бедного урожаями региона, где они, в качестве элиты, появиться не могли, где обитали лишь редкие примитивные земледельцы?
Учебник Милова никак не объясняет феномен возникновения русской государственности в окрестностях Пскова, Новгорода или Старой Руссы, где земледелие едва теплилось, зато русская государственность процветала.
И как объяснить, что ранняя русская или славянская, или какая-то иная государственность не сложилась сама собой, без Рюриковичей, или до Рюриковичей (где имена, династийная история, летописи?) на плодородном юге, в поднепровском регионе, где наличие многочисленных земледельческих и скотоводческих культур отмечено начиная с неолита?
Таковы днепро-донецкая культура, буго-днестровская, трипольская, марьяновская, усатовская, комаровская, черногоровская, черняховская, пеньковская и зарубинецкая культуры, сменявшие друг друга вплоть до конца VII в. н.э.
Что интересно, эти культуры никогда не развивались до создания городов, несмотря на избыток продовольствия. Вот бы завести им ещё и горожан с письменностью и культурой. Но, как и в буколической Европе Милова, местные земледельцы жили большими селами. Подобная картина типична и для Европы при ранних франках, и для Англии при норманнах. Не любили западные народы городскую жизнь. Не любили её и древние поднепровцы.
Зато Древняя Русь сразу возникла как страна городов. Но почему эта страна возникла только в IX веке, хотя предпосылки к её появлению существовали в окрестностях Киева, вероятно, всегда?
Это и есть загадка происхождения Руси.
Наличие такой нерешенной сонмом историков проблемы заставляет задуматься о методе.
Теми ли инструментами анализа пользуются наши историки?
Ведь не зерно и пиво создают государства, строят города, набирают армии или возводят храмы. Зерно и пиво лишь помогают процессам строительства, авторами и движущей силой которых выступают люди.
А управляет людьми их психика.
Характеризуя предшествующие русам племенные объединения, «История» под редакцией Милова ссылается на «Повесть временных лет», автор которой «явно выделяет из всех славянских групп Восточной Европы чистоплотных полян, отмечая у них единобрачие и существование большой патриархальной семьи, так как отмечаются контакты трех поколений. Подчеркнута стыдливость, проявлявшаяся, видимо, в тесном бытовом общении мужчин и женщин перед снохами, сестрами, матерями, родителями, а также свекровями и деверями. Отсюда следует, что состав семьи - это мать, отец, сыновья и их жены (с детьми), а также дочери с мужьями (и детьми). Такая семья составляла, по-видимому, целое село. И наоборот, изображая быт вятичей, северян и радимичей, живущих также селами, летописец подчеркивает отсутствие у них публичной процедуры бракосочетания (вместо этого - похищение на игрищах между селами невест с их согласия), наличие многоженства (две-три жены) и грубость в общении». [Милов, История России до XVII в.]
Из этого описания нетрудно сделать вывод о том, что южные славяне были культурнее их грубоватых соседей на севере.
Но были ли они способны защитить себя?
Этот вопрос «История» под редакцией Милова обходит стороной. Между тем в настоящей истории через поселения восточных славян или где-то рядом постоянно прокатывались приходившие из Азии волны кочевников.
«Во II-IV вв. н. э. на огромном пространстве Северного Причерноморья складывается полиэтничная, поскольку она включала и сарматский, и готский, и славянский компоненты, Черняховская культура. Черняховцы испытали огромное влияние римской цивилизации, большая часть использовавшихся в этом ареале изделий довольно точно следовали образцам позднеримской провинциальной культуры. В захоронениях этой культуры встречаются и римские монеты, и римские украшения, римские изделия из стекла и глиняные подражания стеклянным сосудам, и, конечно, римская, провинциальная по своему типу лощеная керамика. Перемежающиеся захоронения готов, сарматов, славян наводят некоторых исследователей на мысль о смене родовой общины на территориальную. Это согласуется и со свидетельствами высокого уровня земледелия (сошники тяжелого типа с плужным ножом для вспашки целины), а также высокоразвитых ремесел - металлургического, ювелирного, гончарного и др.» [Милов, История России до XVII в.]
Как утверждает Милов, в черняховском обществе, помимо того, что оно включало разные культурные элементы, испытало влияние Рима, было также заметно социальное расслоение, выделение имущественных и властных элит. Во многих других известных случаях процессы культурного обмена, внешних заимствований и социального размежевания завершались созданием военно-политических объединений, встававших на путь внешней экспансии: таковы пути шумеро-аккадской цивилизации, античных Греции и Рима.
Хотя предпосылки для этого были и в нашем случае, черняховское культурное образование, однако, не превратилось в политическую силу, способную удержать в течение длительного времени свою территорию и объединить под своей властью всю Восточно-Европейскую равнину.
Пользовались римской монетой, украшали себя бусами, жили вместе с готами или под их властью. Привечали сарматов. Что же могло пойти у славян не так?
По всей видимости, черняховская общность не выдержала столкновения с кочевыми племенами хунну (гуннов), вторгнувшимися на земли Причерноморья во второй половине IV века. Перспективное автохтонное объединение распалось.
После гуннов черняховская культура исчезла вместе с частью полиэтничного населения. Но некоторые обитатели лесостепных пространств левобережья Днепра уцелели и стали основателями новой жизни, следы которой получили у археологов название пеньковской культуры, имеющей признаки преемственности с черняховской. Это были анты-пеньковцы, жизнедеятельность которых прослеживается до конца VII в. н. э.
В 565-567 гг. на Среднем Подунавье поселился пришедший из Центральной Азии через степи Северного Причерноморья союз аварских племен, создавших здесь свое государство - Аварский каганат. Правители каганата подчинили своей власти славянское население Среднего Подунавья.
Опять перспективная земледельческая культура «чистоплотных крестьян» была сметена грубыми кочевниками.
Бесконфликтный образ жизни земледельцев-южан, которые в случае опасности бежали в леса или откупались от агрессоров своими детьми, в отличие от диковатых насельников славянского Севера, указывает на определенный психотип, описанный Карлом Юнгом.
Согласно его определению, тип экстравертной этики характеризуется следующими свойствами:
«Тот, кто знает чувство только как субъективный факт, не сразу поймет сущность экстравертного чувства, которое по возможности освободило себя от субъективного фактора, зато всецело подчинилось влиянию объекта. Например, картина может быть названа «прекрасной» потому, что, повешенная в салоне и подписанная известным именем, картина, по общему предположению, должна быть «прекрасной», или потому, что предикат «некрасивости» может огорчить семью счастливого обладателя, или еще потому, что у посетителя есть намерение создать приятную атмосферу чувства, а для этого необходимо, чтобы все чувствовалось приятным. Оценки, выдвигаемые актом чувства, соответствуют или непосредственно объективным ценностям, или, по крайней мере, некоторым традиционным и общераспространенным мерилам ценности. Именно такого рода чувствованию следует приписать то обстоятельство, что так много людей ходят в театр, или на концерт, или в церковь. Ему же мы обязаны и модами. Без такого чувствования немыслимо прекрасное и гармоническое общение. «Правильно» чувствовать можно лишь тогда, когда иное не мешает чувству. Экстравертный чувствующий тип больше всего подавляет свое мышление». [Карл Густав Юнг, Психологические типы]
Именно такую направленность психики на гармоничное совместное переживание традиции мы находим у земледельцев Восточно-Европейской равнины.
Такой дух видит себя в качестве приложения к земле, к тому, что на ней растет. Его самосознание выражает себя в развитых представлениях о семейной организации, в иерархии, определяемой кровным родством. Господствующая этика будет противиться всему, что вторгается в тщательно разработанные правила единомыслия. Например, такие вторжения могут ожидаться от быстрого заработка на торговле или войне, и потому этическая функция будет по возможности осаживать соответствующие амбиции, происходящие изнутри общины. Это значит, что этический центр будет душить сенсорную функцию, производящую эти амбиции. Агрессивной молодежи будут указывать, что «молодо - зелено». Старшие станут советовать младшим «не лезть вперед батьки в пекло». Вследствие такого воспитания выходцы из земледельческой общины, случись им воевать, будут всегда проигрывать на войне степным кочевникам, которых с детства учат быть агрессивными в общении с природной средой и чужаками, или выходцам из пиратских сообществ Балтики, где отпрыски знати на совершеннолетие подчас получали боевой топор, ладью и отеческий пинок под зад.
Общества поднепровского региона оказались заложниками своего психотипа, наилучшим образом отвечавшего условиям земледельческого труда, яркую характеристику которых можно найти у Л. В. Милова в «Великорусском пахаре».
«Главной отличительной чертой прошлой деятельности человека в области земледелия является почти полное отсутствие контроля непосредственного производителя над ходом производственного процесса, происходящего в форме биологического развития растений, а также бессилие человека в создании оптимальных климатических условий для этого развития. Отсюда проистекает чрезвычайно слабая взаимозависимость между вложением труда и интеллекта в земледелие, с одной стороны, и результатами этой деятельности в виде урожая тех или иных культур или продуктивности земледелия в целом, с другой.
Эта корреляция имеет тенденцию увеличиваться лишь в масштабе громадных хронологических периодов, поскольку механизм резких и неожиданных для человека колебаний погодных условий и их влияния на те или иные моменты земледельческой практики проясняется для земледельца лишь в итоге преемственности многовекового опыта, накапливаемого десятками поколений непосредственных производителей в виде бесконечной череды удач и бедствий сельского хозяйства.
Этот громадный человеческий опыт и есть основа культуры земледелия. Своеобразие реализации этого опыта заключается в том, что он предстает перед каждым поколением крестьян-земледельцев в императивной форме традиции и обычая. Эта императивность проистекает из несоизмеримости масштабов жизни и практического личного опыта индивида-земледельца и совокупного опыта многих поколений крестьян. Поэтому в основной фонд земледельческой культуры включены лишь традиции и обычаи, то есть общественно значимые элементы культуры, безжалостно отметающие из народной земледельческой практики все индивидуальные начинания и новации как не прошедшие многовековую проверку практикой земледелия вообще и механизмом колебаний погодных условий в частности». [Милов, Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса]
Вот только отнести эту характеристику заодно и к русам времен нашего исторического Пролога мы никак не можем. Русы и до «прихода на Русь», и долгое время после жили в городах, и не становились земледельцами.
Язык не повернется назвать их обходительными и терпимыми, избегающими конфликтов или стыдливыми людьми. Какой учебник русской истории ни возьми, будь то вышедший из-под пера советских, или российских мифотворцев, но о роли в русской истории русов говорится очень скупо и невнятно.
Мифотворец-большевик или либерал одинаково смотрят на русскую историю: из Киева.
Там уже, «несмотря ни на что», сама собой сложилась славянская государственность. Письменных свидетельств её существования не было и нет, но они и не нужны. И без них всё ясно! А потом туда приехал (откуда-то) Олег с малолетним Игорем. На готовенькое.
Именно так трактует вопрос происхождения Руси многотомная «История внешней политики России», которая вышла в издательстве «Международные отношения» в 1999 году. Это не либеральная историография Милова. Но и её авторы относятся к России как к какому-то чуду, не имеющему разумного объяснения.
«Историк может лишь удивляться, как в условиях непрекращавшихся вторжений, разгромов, различного рода зависимости в лесостепной полосе Восточно-Европейской равнины… вырос и сформировался в VIII-IX веках новый этнический лидер - многочисленные оседлые восточнославянские племена».
Представляете? А Ольга их в бане сожгла. Наверно, не знала, что лидеры.
Давайте так: оставим поднепровцам их многочисленные племена, разбегавшиеся кто куда при виде плывущего вниз по Днепру государства русов. Ольга: «мы все приплыли в одной лодке».
Эта картина подтверждается бОльшим числом свидетельств, чем древнеславянское государство в Киеве до русов, пусть это будет всего лишь горстка упоминаний против 0, но и эту картину ещё нужно объяснить.
Дипломатическая история образца 1999 года обнаружила, что «к тому времени, когда на Киевских горах Олег утвердил свои стяги, восточное славянство уже прошло долгий исторический путь». Дружный коллектив авторов увидел «прорывы славянских отрядов на восток».
Ну, если не считать захватов славян-поднепровцев в плен, после чего их иногда уводили на Восток, а также продажи детей в рабство их родителями или торговли славянами по всему Ближнему Востоку при участии тех же русов, то другие свидетельства о «прорывах» славян на Восток до Олега отсутствуют.
Миф ориентирован на «единое древнерусское государство с центром в Киеве», и потому киевляне выглядят в нем геополитическими лидерами, «прорывающимися на Восток». Такая точка зрения, мягко говоря, утратила свою актуальность в России.
Давно назрел вопрос о создании такой русской истории, которой могли бы руководствоваться российские дипломаты, военные, пропагандисты и деятели культуры на практике, не попадая в смысловые капканы. Я говорю о «создании истории», имея в виду, что непосредственно прошлое наблюдать невозможно, что оно в любом случае конструируется в умах людей.
Такая история призвана не только наследовать прошлому нашего общества, но также предшествовать все ещё возникающему обществу как указание к строительству его будущего.
В содержание исторического факта необходимо включить самосознание миллионов людей, живущих сейчас. Этого ни один учебник истории не достигал, но подобная актуализация становится доступной, если отнестись к историческому повествованию как к рассказу о коллективной личности, обладающей непрерывным сознанием на протяжении всего срока жизни-истории России. Именно это сознание следует считать историческим фактом первой величины.
Именно так мы рассказываем о себе.
Философ Гегель сказал, что «истина не есть минувшее».
В прошлом я носил курточку с зайчиком. Но это минуло, это не истина обо мне настоящем. Что же тогда является истиной обо мне, и о каждом из нас?
Всё меняется в наших историях, всё уходит в прошлое: одежда и красота тела. Но «Я» каждого из нас остается тем же «Я», что было в начале, хотя и обрастает «подробностями».
Это актуальное «Я» нужно вспомнить, обнаружить, распознать в прошлом.
Продолжение следует