Роль математики в упадке прогресса
В середине XVIII века образованным людям Европы казалось, что наука явилась к ним столь зрелой и совершенной, что человечеству осталось только руку протянуть за счастьем.
Анн Робер Жак Тюрго, барон д`Ольн, один из основоположников экономического либерализма, заявил в своей речи, прочитанной в 1750 г. в Париже, следующее:
«Момент наступил. Европа, выйди из покрывающего тебя мрака!.. Масса фактов, опытов, орудий и остроумных приемов, накопленных в течение стольких веков практическим применением искусств, уже извлечена из мрака благодаря книгопечатанию. Продукты двух миров, собранные всеобъемлющей торговлей, легли в основание физики, дотоле неизвестной, избавленной, наконец, от чуждых ей умозрений. Сын зеландского ремесленника, играя, составил из двух выпуклых стекол первую зрительную трубку. Границы, доступные нашим чувствам, были раздвинуты, и в Италии глаза Галилея открыли новое небо. Кеплер, отыскивая в светилах числа Пифагора, нашел два знаменитых закона о движении планет, которые впоследствии под руками Ньютона сделаются ключом вселенной. Бэкон начертал потомству путь, по которому оно должно следовать...
Наконец, все тучи рассеяны. Какой яркий свет загорелся со всех сторон! Какая масса великих людей во всех областях! Какое совершенство человеческого разума!
Пусть этот свет горит вечно ярким пламенем, и да распространится он по всей вселенной! Дабы люди могли беспрерывно делать новые шаги по пути к достижению истины! Дабы они могли, что еще важнее, беспрестанно делаться лучше и счастливее!»
В сознании первых носителей идеи прогресса фундаментальная ценность научного знания ассоциировалась с его принудительным характером. Опираясь на представления, заимствованные из логики и геометрии, казавшиеся им аксиоматичными и универсальными, прогрессисты полагали, что рассуждения на социальные темы возможно разделить на небольшие, легко обозримые шаги, каждый из которых использует уже полученные и фиксированные в памяти или в записи результаты предыдущих шагов.
Однажды добытое таким образом знание уже не подлежит отмене, как нельзя отменить теоремы геометрии. Следовательно, и прогресс человечества, обусловленный все более совершенными техническими изобретениями, избавляющими от труда и бедности, а также все более разумными правовыми установлениями, представлялся французским прогрессистам линейным и необратимым процессом.
Великая французская революция 1789 - 99 гг., сопровождавшаяся невиданным кровопролитием и во многом избавившая Францию от ее интеллектуальной элиты, не имела разумного объяснения в свете исходных представлений о прогрессе.
Отсюда великие соблазны объявить революцию также шагом прогресса, который избавил Францию от «пережитков». Но как быть с тем, что после этого «избавления» Франция утратила роль ведущей державы Европы, в частности, рассталась со своим лидерством в науке?
Российская интеллектуальная мысль, начиная с правления Екатерины II, также исповедовала идею линейного и неотменяемого прогресса и, встав на путь либеральных реформ, закончила свой век революциями и гражданской войной 1917 - 1922 гг.
Итогом прежнего русского развития, однако, стал не отказ от идеи прогресса как таковой, а выход на арену мировой истории нового поколения прогрессистов.
Коммунисты дополнили идею прогресса справедливым распределением материальных благ, механизмом которого в СССР стала общественная собственность на средства производства. На деле коммунистическая форма прогресса превратилась к 1960 гг. в огосударствление общества, где высшая бюрократия стала правящим слоем, а все остальное население было приписано к тем или иным отделам государства-корпорации. Советская корпорация своими главными задачами видела расширение парка машин, что вполне отвечало изначальной идее прогресса.
Коммунистические принципы потребления позволили СССР ликвидировать проклятье бедности, пусть даже по уровню среднего достатка Советский Союз не «дотягивал» до развитых стран, принявших модель американского капитализма.
В момент триумфа идей коммунистического прогресса в СССР возникло недовольство его итогами, а главное, сомнения в его необратимости.
Соответствующие мысли стали высказывать в фантастических аллегориях или научных статьях, написанных «в стол», сами прогрессисты, заметившие, что новые машины не устранили старые пороки общества.
Об этом, в частности, говорилось в эссе советского математика Абрама Ильича Фета «Пифагор и обезьяна», написанном в 1970-х гг.
По мнению автора, человечество столкнулось с целым рядом неразрешимых проблем познания.
Наука пользуется мышлением как инструментом познания внешнего мира. Но наука не продвигается в познании инструментов познания. Это первая проблема, и она все еще остается таковой и в наши дни.
Вторая проблема состоит в том, что наука приобрела такую сложность, рассыпалась на такое огромное количество узких отраслей, что в них исчезло, растворилось целостное представление о мире, формирование которой было изначальной целью науки.
Прогресс науки, выражающий себя в еще большем дроблении знания, представлялся Фету бесперспективным.
Наконец, Фет пришел к выводу, что наука оказалась не лучшей, а худшей основой общежития, в сравнении с религиями, которые она заменила, а большая часть социальной научной догматики является такой же ложной, какой была религиозная догматика, но только еще менее полезной.
«Как известно, главным регулирующим принципом современной жизни является эффективность. Эффективность - поистине идол нашего времени. Государственные деятели, дельцы и ученые стоят перед ним на коленях. Вслед за ними и простые люди уверовали, что важнее всего быть «эффективным». Но человек делает то, что ему приходится делать, а не то, что он хочет. Стало быть, уже с точки зрения субъективных потребностей человека лозунг «эффективности» представляет лицемерие. С утра человек направляется на работу, более или менее навязанную ему условиями жизни. Сколько людей пошло бы на работу, если бы у них был свободный выбор?
Производительность людей надо оценивать по тому, что и для чего они производят. Если производятся орудия уничтожения людей, лучше было бы их вовсе не производить. Если печатаются глупые и вредные издания - лучше было бы их не печатать.
Установка современных государственных деятелей, экономистов и бизнесменов на то, что они называют «эффективностью», представляет собой непостижимую умственную близорукость. Поведение нынешних людей напоминает «тропизмы» насекомых, например, бабочек, летящих на свет и сгорающих возле лампы. Но довольно повторять эти общеизвестные вещи.
Идиотическое представление об эффективности опирается на «расчет». Мы видели, как работала безумная система «планирования» производства, производившего в пять или шесть раз больше тракторов, чем в Соединенных Штатах лишь для того, чтобы они ржавели в сугробах или разбирались на детали. Но численные оценки безумия не составляют монополии нашей системы. Повсюду задаются некоторые рамки не подлежащей обсуждению деятельности, а затем в этих рамках - принимаются считать. Представьте себе не наш «Госплан», а какую-нибудь менее очевидную глупость: «мозговой трест» Форда или Дженерал Моторз, проектирующий новый автомобиль только для того, чтобы можно было продавать такие автомобили, пуская под пресс прекрасно работающие старые! Вот рамки, в которых им приходится считать. Люди, занятые бессмысленной деятельностью, никогда не останавливаются подумать, что же они, собственно, делают. Они стараются «эффективнее» делать то, что им приходится делать, вот и все. И уж тут они стараются во всю: если надо рассчитать какую-нибудь глупость или несчастье, они поставят для этого новейший компьютер. Возникнут новые специальности, люди, пожизненно ориентированные на производство такой-то глупости или такого-то несчастья; эти люди будут каждый день сидеть у дисплеев и считать...»
Трудно было удержаться от соблазна описать т. н. «прогресс человечества» как проблему психоистории.
Посмотрим на самую простую схему устройства общества, которую только можно предложить.
Достаточно очевидно, что прогресс был до сих пор ограничен событиями, происходившими в клетке под названием «логика», в настоящем времени и в области математики.
Три другие функции коллективной психики человечества, большая ее часть по отношению к событиям прогресса выглядят чем-то потусторонним, наподобие ефремовского Тамаса: мы просто не знаем, что делается там с привычными предметами прогресса, такими как компьютеры или расчет эффективности, и нужны ли эти дары нашему аппарату мышления, о котором мы имеем лишь очень приблизительное представление.