Единство - сакральная ценность
Основной итог дискуссии о единстве и разобщённости Русского мира и России в Экспертном клубе «Балтийского Мира» в том, что выводы, которые можно сделать из мнений прибалтийских экспертов, не ограничиваются регионом Прибалтики или зарубежным Русским миром, а позволяют сделать некоторые обобщения, распространяемые и на Россию. Собственно это и есть одно из доказательств нашего единства. Однако постановка вопроса включала в себя и поиск критериев единства, и выяснение, носят ли эти критерии политический характер.
Вообще само понятие «единство» в русской традиции является безусловным императивом, несущим исключительно положительное содержание. Это прослеживается в русском общественном дискурсе от «Повести временных лет», «Слова о полку Игореве» до современной политической доминанты Российской Федерации - партии «Единая Россия». В этой парадигме находятся и другие явления, как то: «собирание земель», преодоление Смуты. Даже в советскую эпоху, в марксистко-ленинской школе истории дискурс «русского единства» трактовался исключительно положительно. Попытка построения единства «советского народа» на идеологической основе не только закончилась, а даже началась репрессиями подавления инакомыслия, но по сути в рамках общего исторического процесса оказалась не слишком длительной. Однако тот же период все народы России и Русский мир самостоятельно объединились в борьбе с фашизмом. «Братья и сёстры» Сталина - не призыв отца народа, это смирение и вынужденное присоединение к этому акту единства.
При этом парадоксально то, что собственно само единство как таковое не имеет какого-либо воплощения в русской этнической традиции. Наоборот, русский, согласно поговорке, всегда строит две церкви - одну, в которую он ходит молиться, и вторую, в которую «ни ногой». Особенно явно это проявляется в русском рассеянии. Разобщённость, отсутствие взаимовыручки, централизованных структур и общественных авторитетов в русских диаспорах стало притчей во языцех. В России мы также не увидим ни объединения русских в общину по крови, ни традиции жёсткой структуры общества, нет и слияния на почве лояльности к государству.
То есть, несмотря на стремление к единству как к национальному императиву, мы не можем обнаружить в русском народе чётко выраженных критериев объединения по крови, религии или же в модели политической нации. Однако, несмотря на неприменимость традиционных критериев, единство русского народа - данность. Это то, что мы имеем сегодня.
Если вернуться на прибалтийскую почву, то опыты отдельных интеллектуалов к выведению нового типа русского человека - пресловутого евроруса или в локальной модификации балторусса - русскоговорящего, лишённого пророссийского идентитета, окончились провалом. Результаты этого этнического эксперимента более чем скромны - откреститься от своей общности с Россией сегодня согласен ничтожный процент из проживающих в Прибалтике русских. Это подтверждают статистические данные во всех трёх республиках. Примечательно и то, что наиболее преуспевшие в пресловутом процессе интеграции персонажи становятся антигероями в русских общинах и теряют с ними связь, отторгаются из русской среды.
Проявления политического единства у прибалтийских русских возникают, но не в рамках политических систем государств, а стихийно - при защите русских школ в Латвии, в реакции на снос Бронзового солдата в Эстонии, в его обороне, в позиции русских во время событий в Южной Осетии.
Во всех этих случаях наблюдался некий внешний вызов, основанный на различном с внешним миром отношении к событию или процессу. Происходило расхождение оценок. Если же экстраполировать этот тезис на всю русскую историю и территорию, то, рассмотрев вышеупомянутые эпизоды, мы увидим, что призывы к единству и периоды единства возникали в тех ситуациях, когда возникали не просто внешние вызовы, а вызовы, связанные с ценностным выбором. Это позволяет сделать вывод, что основой единства русского народа является собственная исторически сложившаяся ценностная система. Именно ценности, приверженность к ним, к воплощающим их явлениям жизни и символам являются для русских этнообразующим фактором.
В данном контексте не стоит особо обсуждать содержание этих ценностей. Достаточно отметить, что русская «воля» - это совсем не то, что «свобода» в западном понимании. И когда Кипелов поёт: «я свободен!», мы понимаем, что он поёт именно о воле, свободе действия, исходящей из силы духа, а не о свободе как независимости, защищённости от внешнего воздействия. Кипеловскую, русскую свободу, волю можно только обрести, но не получить и не распространить как некую универсальную ценность.
Тут мы вплотную подошли к мнению о том, что русское единство может существовать в форме языковой общности. Данный тезис в нашем Экспертном клубе озвучил Игорь Ватолин, и он не одинок. Эта точка зрения имеет достаточно сторонников не только в Русском мире, но и в России. Однако, апеллируя к приведённому примеру различности ценностных сущностей, можно утверждать, что выученные англичанином, эстонцем или финном русские слова приобретают близкие, но всё-таки иные, транслированные из их понятийной системы значения. Подобное может происходить и с русским человеком, оторванным от родной ценностной сферы. Причём эти разрывы типичны не только для зарубежья, но присущи и российской интеллигенции, о которой беспокоится Мирослав Митрофанов. Ватолин, впрочем, остро ощущает данную проблему и особо отмечает, что будущее Русского мира зависит от содержания, транслируемого посредством русского языка.
Очевидно, русский язык как носитель понятийных сущностей может выступать только как средство, а не основа единства русских, Русского мира и России. И то только до тех пор, пока в нём сами сущности содержатся. Стоит задаться вопросом: а собственно русский ли язык защищали русские Латвии во времена обороны русских школ? Последующие события - смирение введению в гимназиях обучения на латышском языке - позволяют утверждать, что не язык был той ценностью, за которую боролись. Конфликт скорее был между принятым латышами западным пониманием равенства, отличающимся от русского, основанного не на формальных признаках, а на понятии справедливость. Этот конфликт неприятия несправедливого, неправедного права, кажется, является наиболее болезненно воспринимаемым русской общиной Латвии и стал движущей силой межнационального конфликта в стране.
В Эстонии парадигма противостояния между русской и эстонской общиной имеет в основе иной ценностный конфликт. Он находится в различном понимании истины. В этом смысле показательно состоящее из нагромождения лживых официальных тезисов интервью Татьяны Муравьёвой. Забвение истины и жизнь во лжи - вот плата за интеграцию в эстонское общество. Не у всех русских в Эстонии такие крепкие нервы, как у Татьяны Муравьёвой. И не Бронзового солдата защищали русские в Эстонии, они боролись с ложью, которая стала основой политической системы страны. Поэтому снос монумента и Бронзовые ночи стали не развязкой противостояния, а началом непреодолимого в ближайшем будущем ценностного раскола между русской и эстонской языковыми общинами страны.
Итак, ценностный конфликт как в Латвии, так и в Эстонии периодически принимает формы политического противостояния. Вроде бы должна существовать и почва для политического единства, в той, оптимальной, на мой взгляд, форме, которую описал Юрий Соколовский. Но оно не может быть достигнуто, пока не будет возникать ситуация острого ценностного выбора.
Для русских собственно единство не самоцель, наоборот, как сказала Наталья Нарочницкая, «пока мы спорим - мы русские». И действительно, для народа, основанного на ценностной системе, постоянная понятийная дискуссия - то есть некая разобщённость - и есть своеобразная форма политического единства. Реальное же объединение и политическое взаимодействие - только средство защиты ценностей. Но до сих пор ни одна из русских партий Прибалтики не смогла перейти от ситуационной политической деятельности в рамках ценностной системы страны проживания к политике, основанной на ценностях.
Впрочем, вины или злого умысла политиков в данной ситуации нет. Общая политическая среда в Русском мире не способствовала возникновению ценностной политики до тех пор, пока её не стала вести сама Россия. Что является доказательством политического единства Русского мира и России, методом «от противного».
Сегодня же мы становимся свидетелями изменения политического позиционирования России. Как бы ни тяжело было решение, к каким бы тяжким экономическим и политическим последствиям оно ни вело, но и при реакции на Бронзовую ночь, при использовании войск для принуждения Грузии к миру, при признании независимости Южной Осетии и Абхазии российское политическое руководство принимало его исходя из ценностного подхода. А это обозначает, как признал в своём блоге эстонский политолог Александр Астров, что в реконструируемой прибалтийскими элитами «потешной холодной войне мы - по другую сторону занавеса. Вот этот простой эмпирический факт неплохо было бы довести до ума». Далеко не поклонник современной России, Астров практически признал политическое единство с нею как реакцию на общий ценностный кризис в мире.
Дмитрий Кондрашов
"Балтийский мир" №5 2008 год
Вообще само понятие «единство» в русской традиции является безусловным императивом, несущим исключительно положительное содержание. Это прослеживается в русском общественном дискурсе от «Повести временных лет», «Слова о полку Игореве» до современной политической доминанты Российской Федерации - партии «Единая Россия». В этой парадигме находятся и другие явления, как то: «собирание земель», преодоление Смуты. Даже в советскую эпоху, в марксистко-ленинской школе истории дискурс «русского единства» трактовался исключительно положительно. Попытка построения единства «советского народа» на идеологической основе не только закончилась, а даже началась репрессиями подавления инакомыслия, но по сути в рамках общего исторического процесса оказалась не слишком длительной. Однако тот же период все народы России и Русский мир самостоятельно объединились в борьбе с фашизмом. «Братья и сёстры» Сталина - не призыв отца народа, это смирение и вынужденное присоединение к этому акту единства.
При этом парадоксально то, что собственно само единство как таковое не имеет какого-либо воплощения в русской этнической традиции. Наоборот, русский, согласно поговорке, всегда строит две церкви - одну, в которую он ходит молиться, и вторую, в которую «ни ногой». Особенно явно это проявляется в русском рассеянии. Разобщённость, отсутствие взаимовыручки, централизованных структур и общественных авторитетов в русских диаспорах стало притчей во языцех. В России мы также не увидим ни объединения русских в общину по крови, ни традиции жёсткой структуры общества, нет и слияния на почве лояльности к государству.
То есть, несмотря на стремление к единству как к национальному императиву, мы не можем обнаружить в русском народе чётко выраженных критериев объединения по крови, религии или же в модели политической нации. Однако, несмотря на неприменимость традиционных критериев, единство русского народа - данность. Это то, что мы имеем сегодня.
Если вернуться на прибалтийскую почву, то опыты отдельных интеллектуалов к выведению нового типа русского человека - пресловутого евроруса или в локальной модификации балторусса - русскоговорящего, лишённого пророссийского идентитета, окончились провалом. Результаты этого этнического эксперимента более чем скромны - откреститься от своей общности с Россией сегодня согласен ничтожный процент из проживающих в Прибалтике русских. Это подтверждают статистические данные во всех трёх республиках. Примечательно и то, что наиболее преуспевшие в пресловутом процессе интеграции персонажи становятся антигероями в русских общинах и теряют с ними связь, отторгаются из русской среды.
Проявления политического единства у прибалтийских русских возникают, но не в рамках политических систем государств, а стихийно - при защите русских школ в Латвии, в реакции на снос Бронзового солдата в Эстонии, в его обороне, в позиции русских во время событий в Южной Осетии.
Во всех этих случаях наблюдался некий внешний вызов, основанный на различном с внешним миром отношении к событию или процессу. Происходило расхождение оценок. Если же экстраполировать этот тезис на всю русскую историю и территорию, то, рассмотрев вышеупомянутые эпизоды, мы увидим, что призывы к единству и периоды единства возникали в тех ситуациях, когда возникали не просто внешние вызовы, а вызовы, связанные с ценностным выбором. Это позволяет сделать вывод, что основой единства русского народа является собственная исторически сложившаяся ценностная система. Именно ценности, приверженность к ним, к воплощающим их явлениям жизни и символам являются для русских этнообразующим фактором.
В данном контексте не стоит особо обсуждать содержание этих ценностей. Достаточно отметить, что русская «воля» - это совсем не то, что «свобода» в западном понимании. И когда Кипелов поёт: «я свободен!», мы понимаем, что он поёт именно о воле, свободе действия, исходящей из силы духа, а не о свободе как независимости, защищённости от внешнего воздействия. Кипеловскую, русскую свободу, волю можно только обрести, но не получить и не распространить как некую универсальную ценность.
Тут мы вплотную подошли к мнению о том, что русское единство может существовать в форме языковой общности. Данный тезис в нашем Экспертном клубе озвучил Игорь Ватолин, и он не одинок. Эта точка зрения имеет достаточно сторонников не только в Русском мире, но и в России. Однако, апеллируя к приведённому примеру различности ценностных сущностей, можно утверждать, что выученные англичанином, эстонцем или финном русские слова приобретают близкие, но всё-таки иные, транслированные из их понятийной системы значения. Подобное может происходить и с русским человеком, оторванным от родной ценностной сферы. Причём эти разрывы типичны не только для зарубежья, но присущи и российской интеллигенции, о которой беспокоится Мирослав Митрофанов. Ватолин, впрочем, остро ощущает данную проблему и особо отмечает, что будущее Русского мира зависит от содержания, транслируемого посредством русского языка.
Очевидно, русский язык как носитель понятийных сущностей может выступать только как средство, а не основа единства русских, Русского мира и России. И то только до тех пор, пока в нём сами сущности содержатся. Стоит задаться вопросом: а собственно русский ли язык защищали русские Латвии во времена обороны русских школ? Последующие события - смирение введению в гимназиях обучения на латышском языке - позволяют утверждать, что не язык был той ценностью, за которую боролись. Конфликт скорее был между принятым латышами западным пониманием равенства, отличающимся от русского, основанного не на формальных признаках, а на понятии справедливость. Этот конфликт неприятия несправедливого, неправедного права, кажется, является наиболее болезненно воспринимаемым русской общиной Латвии и стал движущей силой межнационального конфликта в стране.
В Эстонии парадигма противостояния между русской и эстонской общиной имеет в основе иной ценностный конфликт. Он находится в различном понимании истины. В этом смысле показательно состоящее из нагромождения лживых официальных тезисов интервью Татьяны Муравьёвой. Забвение истины и жизнь во лжи - вот плата за интеграцию в эстонское общество. Не у всех русских в Эстонии такие крепкие нервы, как у Татьяны Муравьёвой. И не Бронзового солдата защищали русские в Эстонии, они боролись с ложью, которая стала основой политической системы страны. Поэтому снос монумента и Бронзовые ночи стали не развязкой противостояния, а началом непреодолимого в ближайшем будущем ценностного раскола между русской и эстонской языковыми общинами страны.
Итак, ценностный конфликт как в Латвии, так и в Эстонии периодически принимает формы политического противостояния. Вроде бы должна существовать и почва для политического единства, в той, оптимальной, на мой взгляд, форме, которую описал Юрий Соколовский. Но оно не может быть достигнуто, пока не будет возникать ситуация острого ценностного выбора.
Для русских собственно единство не самоцель, наоборот, как сказала Наталья Нарочницкая, «пока мы спорим - мы русские». И действительно, для народа, основанного на ценностной системе, постоянная понятийная дискуссия - то есть некая разобщённость - и есть своеобразная форма политического единства. Реальное же объединение и политическое взаимодействие - только средство защиты ценностей. Но до сих пор ни одна из русских партий Прибалтики не смогла перейти от ситуационной политической деятельности в рамках ценностной системы страны проживания к политике, основанной на ценностях.
Впрочем, вины или злого умысла политиков в данной ситуации нет. Общая политическая среда в Русском мире не способствовала возникновению ценностной политики до тех пор, пока её не стала вести сама Россия. Что является доказательством политического единства Русского мира и России, методом «от противного».
Сегодня же мы становимся свидетелями изменения политического позиционирования России. Как бы ни тяжело было решение, к каким бы тяжким экономическим и политическим последствиям оно ни вело, но и при реакции на Бронзовую ночь, при использовании войск для принуждения Грузии к миру, при признании независимости Южной Осетии и Абхазии российское политическое руководство принимало его исходя из ценностного подхода. А это обозначает, как признал в своём блоге эстонский политолог Александр Астров, что в реконструируемой прибалтийскими элитами «потешной холодной войне мы - по другую сторону занавеса. Вот этот простой эмпирический факт неплохо было бы довести до ума». Далеко не поклонник современной России, Астров практически признал политическое единство с нею как реакцию на общий ценностный кризис в мире.
Дмитрий Кондрашов
"Балтийский мир" №5 2008 год