О Лермонтове - 5
Стихотворение, о котором мне захотелось поговорить хорошо известно людям с филологическим образованиям и в то же время, по моим наблюдениям, совершенно неизвестно "читающей общественности". Ну, может, неправ. Но вообще мне кажется, что Лермонтову в этом отношении не повезло: его хрестоматийные вещи настолько точно легли на подростковое самоощущение, что многие им объелись раньше, чем успели его по настоящему прочитать.
Итак, сабж.
...
Не верь, не верь себе, мечтатель молодой,
Как язвы, бойся вдохновенья...
Оно - тяжелый бред души твоей больной
Иль пленной мысли раздраженье.
В нем признака небес напрасно не ищи -
То кровь кипит, то сил избыток!
Скорее жизнь свою в заботах истощи,
Разлей отравленный напиток!
Случится ли тебе в заветный, чудный миг
Отрыть в душе давно безмолвной
Еще неведомый и девственный родник,
Простых и сладких звуков полный, -
Не вслушивайся в них, не предавайся им,
Набрось на них покров забвенья:
Стихом размеренным и словом ледяным
Не передашь ты их значенья.
Закрадется ль печаль в тайник души твоей,
Зайдет ли страсть с грозой и вьюгой,
Не выходи тогда на шумный пир людей
С своею бешеной подругой;
Не унижай себя. Стыдися торговать
То гневом, то тоской послушной
И гной душевных ран надменно выставлять
На диво черни простодушной.
Пока всё более-менее знакомо, не так ли? Но вот дальше - кульминация, бросающая совершенно иной свет на все предыдущие строки.
Какое дело нам, страдал ты или нет?
На что нам знать твои волненья,
Надежды глупые первоначальных лет,
Рассудка злые сожаленья?
Взгляни: перед тобой играючи идет
Толпа дорогою привычной;
На лицах праздничных чуть виден след забот,
Слезы не встретишь неприличной.
А между тем из них едва ли есть один,
Тяжелой пыткой не измятый,
До преждевременных добравшийся морщин
Без преступленья иль утраты!..
Поверь: для них смешон твой плач и твой укор,
С своим напевом заученным,
Как разрумяненный трагический актер,
Махающий мечом картонным...
Перед тем, как выкладывать этот пост, немного покопался в гугле и с удивлением узнал, что это стихотворение считается "самым загадочным стихотворением Лермонтова". Удивление моё было тем более велико, что в своё время мне доводилось читать очень хорошие и (на мой взгляд) совершенно адекватные разборы этого стихотворения у Лидии Гинзбург и у Юрия Манна. Возможно, загадочность" связана с тем, что поздний Лермонтов не очень укладываются в хрестоматийный образ "мятежного поэта", возвышающегося над толпой.
От себя скажу, что мне это стихотворение всегда казалось, во-первых, очень лермонтовским (причём, очень органичным именно для последних двух лет его жизни), а во-вторых, очень ясным по своему мессиджу, причём, говорящим именно то, что в нём сказано. Во всяком случае, Белинский, заявивший, что тут де разоблачается некое "ложное направление поэзии" и некое "ложное дарование", как мне кажется, в корне неправ. Вопрос обращён Лермонтовым именно к себе, и сомнению подвергается именно вдохновение как таковое, а вместе с ним - и поэзия как таковая. Конечно, что поставить под вопрос - ещё не значит сделать некоторое утверждение, но вопрос поставлен всерьёз.
И между прочим не только в сабжевом стихотворении. Эта же тема получает развитие в "Журналисте, читателе и писателе" (ещё одно неизвестное хрестоматийное произведение Лермонтова) и опять же получает развитие всерьёз, без дураков:
Чтоб тайный яд страницы знойной
Смутил ребенка сон покойный
И сердце слабое увлек
В свой необузданный поток?
О нет! преступною мечтою
Не ослепляя мысль мою,
Такой тяжелою ценою
Я вашей славы не куплю.
Чтобы правильно представить масштаб всех этих вопросов и их неслучайность, стоит иметь в виду кризисное состояние русской культуры, которым питалась и выражением которого была лермонтовская поэзия. Пушкинский поэтический этос был порождением эпохи установившейся иерархии, в которой поэзии и поэту отведено безусловное и не подвергаемое сомнению место. Но уже в тридцатые годы ситуация меняется и Лермонтов развивается совсем в иной среде. Это время кризиса, распада социо-культурных иерархий, время бездомности и наступающей беспочвенности - которое будут обживать герои Достоевского. В этой ситуации поэзия вновь ставится под вопрос и должна снова искать своё место в жизни. Пушкинское "не для житейского волненья, не для корысти, не для битв..." больше не работает. Его же "пишу для себя, печатаюсь для денег" тоже больше не работает. Лермонтов ощущающий себя на перепутье и должен искать новые формы взаоимодействия с жизнью. И новые пути контакта с читателем.
Переосмысление темы противостояния поэта и толпы здесь оказывается глубоко закономерным. И Лермонтов закрывает эту тему, закрывает не без надрыва, но - окончательно и бесповоротно: максимум, что русская поэтическая культура смогла из неё выжать после "Не верь себе" - это глуповатый Бальмонт с его глуповатым разоблачением человеческой глупости. Да, именно Лермонтов, а не Пушкин. Только он и мог это сделать, и именно потому, что - в отличие от Пушкина - эта тема была его внутренней темой. Эпохальный сдвиг русской поэтической культуры совпал в нём с личной драмой расставания с юностью (в случае Лермонтова, несколько запоздалого), преодоления свойственного ей эгоцентризма и открытия мира других людей.
Итак, сабж.
...
Не верь, не верь себе, мечтатель молодой,
Как язвы, бойся вдохновенья...
Оно - тяжелый бред души твоей больной
Иль пленной мысли раздраженье.
В нем признака небес напрасно не ищи -
То кровь кипит, то сил избыток!
Скорее жизнь свою в заботах истощи,
Разлей отравленный напиток!
Случится ли тебе в заветный, чудный миг
Отрыть в душе давно безмолвной
Еще неведомый и девственный родник,
Простых и сладких звуков полный, -
Не вслушивайся в них, не предавайся им,
Набрось на них покров забвенья:
Стихом размеренным и словом ледяным
Не передашь ты их значенья.
Закрадется ль печаль в тайник души твоей,
Зайдет ли страсть с грозой и вьюгой,
Не выходи тогда на шумный пир людей
С своею бешеной подругой;
Не унижай себя. Стыдися торговать
То гневом, то тоской послушной
И гной душевных ран надменно выставлять
На диво черни простодушной.
Пока всё более-менее знакомо, не так ли? Но вот дальше - кульминация, бросающая совершенно иной свет на все предыдущие строки.
Какое дело нам, страдал ты или нет?
На что нам знать твои волненья,
Надежды глупые первоначальных лет,
Рассудка злые сожаленья?
Взгляни: перед тобой играючи идет
Толпа дорогою привычной;
На лицах праздничных чуть виден след забот,
Слезы не встретишь неприличной.
А между тем из них едва ли есть один,
Тяжелой пыткой не измятый,
До преждевременных добравшийся морщин
Без преступленья иль утраты!..
Поверь: для них смешон твой плач и твой укор,
С своим напевом заученным,
Как разрумяненный трагический актер,
Махающий мечом картонным...
Перед тем, как выкладывать этот пост, немного покопался в гугле и с удивлением узнал, что это стихотворение считается "самым загадочным стихотворением Лермонтова". Удивление моё было тем более велико, что в своё время мне доводилось читать очень хорошие и (на мой взгляд) совершенно адекватные разборы этого стихотворения у Лидии Гинзбург и у Юрия Манна. Возможно, загадочность" связана с тем, что поздний Лермонтов не очень укладываются в хрестоматийный образ "мятежного поэта", возвышающегося над толпой.
От себя скажу, что мне это стихотворение всегда казалось, во-первых, очень лермонтовским (причём, очень органичным именно для последних двух лет его жизни), а во-вторых, очень ясным по своему мессиджу, причём, говорящим именно то, что в нём сказано. Во всяком случае, Белинский, заявивший, что тут де разоблачается некое "ложное направление поэзии" и некое "ложное дарование", как мне кажется, в корне неправ. Вопрос обращён Лермонтовым именно к себе, и сомнению подвергается именно вдохновение как таковое, а вместе с ним - и поэзия как таковая. Конечно, что поставить под вопрос - ещё не значит сделать некоторое утверждение, но вопрос поставлен всерьёз.
И между прочим не только в сабжевом стихотворении. Эта же тема получает развитие в "Журналисте, читателе и писателе" (ещё одно неизвестное хрестоматийное произведение Лермонтова) и опять же получает развитие всерьёз, без дураков:
Чтоб тайный яд страницы знойной
Смутил ребенка сон покойный
И сердце слабое увлек
В свой необузданный поток?
О нет! преступною мечтою
Не ослепляя мысль мою,
Такой тяжелою ценою
Я вашей славы не куплю.
Чтобы правильно представить масштаб всех этих вопросов и их неслучайность, стоит иметь в виду кризисное состояние русской культуры, которым питалась и выражением которого была лермонтовская поэзия. Пушкинский поэтический этос был порождением эпохи установившейся иерархии, в которой поэзии и поэту отведено безусловное и не подвергаемое сомнению место. Но уже в тридцатые годы ситуация меняется и Лермонтов развивается совсем в иной среде. Это время кризиса, распада социо-культурных иерархий, время бездомности и наступающей беспочвенности - которое будут обживать герои Достоевского. В этой ситуации поэзия вновь ставится под вопрос и должна снова искать своё место в жизни. Пушкинское "не для житейского волненья, не для корысти, не для битв..." больше не работает. Его же "пишу для себя, печатаюсь для денег" тоже больше не работает. Лермонтов ощущающий себя на перепутье и должен искать новые формы взаоимодействия с жизнью. И новые пути контакта с читателем.
Переосмысление темы противостояния поэта и толпы здесь оказывается глубоко закономерным. И Лермонтов закрывает эту тему, закрывает не без надрыва, но - окончательно и бесповоротно: максимум, что русская поэтическая культура смогла из неё выжать после "Не верь себе" - это глуповатый Бальмонт с его глуповатым разоблачением человеческой глупости. Да, именно Лермонтов, а не Пушкин. Только он и мог это сделать, и именно потому, что - в отличие от Пушкина - эта тема была его внутренней темой. Эпохальный сдвиг русской поэтической культуры совпал в нём с личной драмой расставания с юностью (в случае Лермонтова, несколько запоздалого), преодоления свойственного ей эгоцентризма и открытия мира других людей.