Структура со смещённым центром (об оптике Пушкина).
Эффект "Станционного смотрителя" - смещение точки зрения с центра на периферию того, о чём говорит рассказчик. При этом подлинный смысл описываемого события повести (не улавливаемый с позиции рассказчика) конституируется в зоне безмолвия. Попробую набросать, как это делается.
Оговорюсь: никаких деконструкций в стиле "а Пушкин то говорит совсем не то, чему вас в школе учили" не будет (с лёгкой руки М.Гершензона такие интерпретации "Станционного смотрителя" одно время были в моде) и взгляд "наивного" читателя Макара Девушкина представляется мне гораздо более адекватным, чем умничания В.Шмида или Валерия Тюпы. Вообще, я считаю, что задача литературоведа состоит не в том чтобы доказать, что текст, дескать, нужно понимать не так, как его понимают дураки-читатели, а в том, чтобы объяснить каким образом автор добивается того понимания, которого он добился. Это, к слову, гораздо сложнее, чем постмодернистские игрища, каковые никому кроме самих игрунов неинтересны.
Итак: как сделан "Станционный смотритель"?
Герой повести прежде всего трогателен. Трогательность его положения состоит в том, что он с начала и до самого конца идёт по ложному следу, не понимая, что с ним происходит. Феноменология трогательного - феноменология восприятия чужого неведения.
Вырин мнит свою дочь героиней притчи о блудном сыне (в данном случае - притчи о блудной дочери), упорно пытаясь довести эту притчу до "логического конца" - то бишь "вернуть домой заблудшую овечку". А в действительности - он сам является главным страдающим героем этой истории - истории предательства. История о преданном отце складывается сама собой, проступая сквозь рассказ смотрителя, сквозь затуманивающие сознание смотрителя немецкие картинки, сквозь многочисленные расказы и известия (у истории шесть рассказчиков, не считая самого Белкина - и каждый из них недоговаривает) - как жестокая правда, которую сам герой так и не увидел или не захотел принять. А я - читатель - вижу, и у меня - ком в горле... Ещё раз. Трогателен - неведающий.
Но не один только Вырин - НИКТО В ПОВЕСТИ НА ЭТОТ ПРЯМОЙ СМЫСЛ НЕ УКАЗЫВАЕТ.
Дочь - та понимает. Но опять же для пушкинской оптики очень важно, что именно ей слово не предоставлено. Мы догадываемся о работе, которая происходит в её сознании, со слов ямщика, доставившего Дуню и Минского из Смоленска в Петербург, а в конце повести - со слов постороннего мальчишки, пересказывающего факты, но не понимающего и не интересующегося их смыслом. Истинный смысл складывается по ту сторону слов, в пространстве, которое образуется между гранями точек зрения всех шести рассказчиков - он ясен, как стёклышко, но никем не выговорен. И финальная фраза повести также заключает в себе загадку и молчание: "И я дал мальчишке пятачок, и не жалел уже ни о поездке, ни о семи рублях, мною истраченных".
В этой бессловесности рождается ощущение волшебной глубины совершенно вроде бы заурядной истории...
Между прочим, условием этого эффекта является безоговорочное принятие "порядка вещей", о котором не зря говорится в начале повести:
"Столь же долго не мог я привыкнуть и к тому, чтоб разборчивый холоп обносил меня блюдом на губернаторском обеде. Ныне то и другое кажется мне в порядке вещей. В самом деле, что было бы с нами, если бы вместо общеудобного правила: чин чина почитай, ввелось в употребление другое, например: ум ума почитай? Какие возникли бы споры! и слуги с кого бы начинали кушанье подавать? Но обращаюсь к моей повести."
Сказано не без иронии, но по сути этот мотив взросления и примирения с действительностью является необходимым горизонтом восприятия всей последующей истории. Если читатель, например, вздумает слишком строго судить Дуню или Минского, не увидит их правды, он пропустит что-то очень важное. Что-то такое, где нужно не судить, а "замереть в скорбном недоумении".
На аналогичном приёме построены "Евгений Онегин" и "Медный всадник". Там тоже смысл - оптический эффект, возникающий между прямых оценок и исторических вердиктов. И вообще, у Пушкина в его самых глубоких вещах главное - не проговаривается и вообще не нуждается в проговаривании. Над ними хочется думать, они "требуют мыслей и мыслей", но по сути - окончательный смысл рассказанной истории имманентен этой истории.
По аналогии: Марк Алданов в одной из своих новелл рассказывает, как старый Микеланджело незадолго до смерти, рыдая, гладит руками найденный во время раскопок мрамор Бельведерского торса: "Он думал, что в этом торсе есть священная простота, без которой нет ничего, и что сам он был ее лишен и потому проиграл свою жизнь. В его фресках было значение, непонятное другим людям. Но это ничего не значило."
Оговорюсь: никаких деконструкций в стиле "а Пушкин то говорит совсем не то, чему вас в школе учили" не будет (с лёгкой руки М.Гершензона такие интерпретации "Станционного смотрителя" одно время были в моде) и взгляд "наивного" читателя Макара Девушкина представляется мне гораздо более адекватным, чем умничания В.Шмида или Валерия Тюпы. Вообще, я считаю, что задача литературоведа состоит не в том чтобы доказать, что текст, дескать, нужно понимать не так, как его понимают дураки-читатели, а в том, чтобы объяснить каким образом автор добивается того понимания, которого он добился. Это, к слову, гораздо сложнее, чем постмодернистские игрища, каковые никому кроме самих игрунов неинтересны.
Итак: как сделан "Станционный смотритель"?
Герой повести прежде всего трогателен. Трогательность его положения состоит в том, что он с начала и до самого конца идёт по ложному следу, не понимая, что с ним происходит. Феноменология трогательного - феноменология восприятия чужого неведения.
Вырин мнит свою дочь героиней притчи о блудном сыне (в данном случае - притчи о блудной дочери), упорно пытаясь довести эту притчу до "логического конца" - то бишь "вернуть домой заблудшую овечку". А в действительности - он сам является главным страдающим героем этой истории - истории предательства. История о преданном отце складывается сама собой, проступая сквозь рассказ смотрителя, сквозь затуманивающие сознание смотрителя немецкие картинки, сквозь многочисленные расказы и известия (у истории шесть рассказчиков, не считая самого Белкина - и каждый из них недоговаривает) - как жестокая правда, которую сам герой так и не увидел или не захотел принять. А я - читатель - вижу, и у меня - ком в горле... Ещё раз. Трогателен - неведающий.
Но не один только Вырин - НИКТО В ПОВЕСТИ НА ЭТОТ ПРЯМОЙ СМЫСЛ НЕ УКАЗЫВАЕТ.
Дочь - та понимает. Но опять же для пушкинской оптики очень важно, что именно ей слово не предоставлено. Мы догадываемся о работе, которая происходит в её сознании, со слов ямщика, доставившего Дуню и Минского из Смоленска в Петербург, а в конце повести - со слов постороннего мальчишки, пересказывающего факты, но не понимающего и не интересующегося их смыслом. Истинный смысл складывается по ту сторону слов, в пространстве, которое образуется между гранями точек зрения всех шести рассказчиков - он ясен, как стёклышко, но никем не выговорен. И финальная фраза повести также заключает в себе загадку и молчание: "И я дал мальчишке пятачок, и не жалел уже ни о поездке, ни о семи рублях, мною истраченных".
В этой бессловесности рождается ощущение волшебной глубины совершенно вроде бы заурядной истории...
Между прочим, условием этого эффекта является безоговорочное принятие "порядка вещей", о котором не зря говорится в начале повести:
"Столь же долго не мог я привыкнуть и к тому, чтоб разборчивый холоп обносил меня блюдом на губернаторском обеде. Ныне то и другое кажется мне в порядке вещей. В самом деле, что было бы с нами, если бы вместо общеудобного правила: чин чина почитай, ввелось в употребление другое, например: ум ума почитай? Какие возникли бы споры! и слуги с кого бы начинали кушанье подавать? Но обращаюсь к моей повести."
Сказано не без иронии, но по сути этот мотив взросления и примирения с действительностью является необходимым горизонтом восприятия всей последующей истории. Если читатель, например, вздумает слишком строго судить Дуню или Минского, не увидит их правды, он пропустит что-то очень важное. Что-то такое, где нужно не судить, а "замереть в скорбном недоумении".
На аналогичном приёме построены "Евгений Онегин" и "Медный всадник". Там тоже смысл - оптический эффект, возникающий между прямых оценок и исторических вердиктов. И вообще, у Пушкина в его самых глубоких вещах главное - не проговаривается и вообще не нуждается в проговаривании. Над ними хочется думать, они "требуют мыслей и мыслей", но по сути - окончательный смысл рассказанной истории имманентен этой истории.
По аналогии: Марк Алданов в одной из своих новелл рассказывает, как старый Микеланджело незадолго до смерти, рыдая, гладит руками найденный во время раскопок мрамор Бельведерского торса: "Он думал, что в этом торсе есть священная простота, без которой нет ничего, и что сам он был ее лишен и потому проиграл свою жизнь. В его фресках было значение, непонятное другим людям. Но это ничего не значило."