Е. Водолазкин, «Лавр»
Автор обозначил свою книгу как «неисторический роман». Это звучит предупреждением: не ждите достоверности. Первые пятьдесят страниц я покорно читала рерайт травного лечебника, перемежающийся разными подробностями из детства главного героя, и попутно думала: зачем мне столько недостоверной информации? Все гадала, что использовал специалист по древнерусской литературе: доступные ему документальные источники или собственную фантазию? Потом плюнула на сомнения; в конце концов, ясно же, что не в достоверности счастье, и решительно отринув неприятные воспоминания о Павиче, погрузилась в повествование Водолазкина.
Там, кстати, как раз все заверте. Дед главного героя - Арсения - помер, оставив юноше-внуку все свои лекарские знания и клиентуру. Потом появилась Устина и стала возлюбленной главного героя. Потом она умерла родами (и ребенок родился мертвым). Арсений впадает в прострацию. «Он снова напитал себя сном до бесчувствия. ... Сон Арсения был так крепок, что душа его временами покидала тело и зависала под потолком. С этой небольшой, в сущности, высоты она созерцала лежащих Арсения и Устину, удивляясь отсутствию в доме любимой ею Устининой души» (с. 99; сгинь, Павич, сгинь!). В конце концов старец из соседнего монастыря наставляет Арсения на путь: раз ты отобрал у нее земную жизнь, то отдай ей свою; иди и живи так, чтобы ее душа была спасена. Так началось земное служение врача Арсения и закончилась первая часть романа.
Вторая часть мне очень понравилась. Арсений отправляется по селам, где чума, всех лечит, становится знаменит, и князь поселяет его возле своего дворца в Белозерске. Через некоторое время Арсений, страшась забыть в благоденствии о главном своем предназначении, бежит из города; сразу же попадает в неприятности (ограблен, избит) и после разных мытарств оказывается в Пскове - становится юродивым Устином. Живет босым на монастырском кладбище, ест с земли, воюет с бесами, спасает, исцеляет. Кроме него, в Пскове еще двое юродивых, Карп и Фома. И вот Фома - образ совершено замечательный. В этом образе декларируемое автором с первых строк смешение времен проявилось, на мой взгляд, ярче, удачнее, гармоничнее всего.
Тут необходимо сказать, что действие романа «Лавр» происходит сразу во все времена и вне времени. Поэтому в весеннем лесу XV века из-под тающего снега лезут «прошлогодние листья, потерявшие цвет обрывки тряпок и потускневшие пластиковые бутылки» (с. 82). Поэтому персонажи объясняются на смешанном русском, древнерусском и старославянском: «Если желаешь собирать замерзающий элемент и на моей территории, ничтоже вопреки глаголю» (юродивый Фома говорит Арсению-Устину на с. 201). Поэтому автор то ведет повествование из средневековья, то смотрит на это самое средневековье из будущего («В то давнее время ничто не варилось на огне: варилось сбоку от огня», с.68). Поэтому же периодически на читателя вываливаются рассказы вроде того, что на с. 15 ведется про кладбище Рукиной слободы (про то, как тамошнюю церковь в 1609 году разрушили поляки, да как вырос сосновый лес и как пространство видоизменялось вплоть до 1991 года).
Теория всевременности была сформулирована в первой половине ХХ века Львом Карсавиным, которого С. Хоружий назвал «философом времени». «Времени нет, - пишет Карсавин в одной из последних своих работ, - оно лишь ошибочно ипостазируемое нами отвлеченное понятие временности нашего Я ... Временность - такое же качествование нашего Я как его пространственность, и есть само это Я».
О всевременности и вневременности есть, говорят, и в дневниках Дмитрия Лихачева.
Так что Евгений Водолазкин, конечно, ничего не придумал сам. Просто он начитанный человек. И привносит в свою книгу то, что, вероятно, больше всего из прочитанного понравилось.
Если действительно так, то очень впечатлило Водолазкина житие Василия Блаженного - во второй части «Лавра» Устин повторяет многие деяния знаменитого юродивого: тут и опрокидывание лотка со свежими калачами, которые оказываются порченными; и забрасывание камнями дома известных праведников (потому что бесы не могут войти в дом и трутся у стен снаружи), и целование углов у домов безбожников (потому что ангелы не могут войти и плачут о безбожниках снаружи), и многое другое. Несмотря на пересказ известных, в общем-то, легенд, «Книга отречения» (так названа вторая часть), повторю, мне очень понравилась: она яркая, в ней наиболее стройно выражена всевременность, изображен мистицизм верующего человека и непреложная вера в чудо средневекового люда (до того, что чудо воспринимается обыденно: «По воде они /юродивые - Н.Г./, стало быть, только ходят, сказали завеличские. А бегать пока еще не научились» (с.195).
Воодушевленная, я приступила к чтению третьей части. А не надо было приступать. Амбоджо Флеккиа мне сразу не понравился. Я понимаю, образ провидца должен был, очевидно, добавить перцу к продвигаемой в тексте теории всевременности, но образ получился скучнейший, прозрения - ни к селу, ни к городу, да и все повествование как-то сразу скукожилось и потянулось, как февральские дни. До самого финала больше не было никаких сюрпризов, только скука и раздражение. Главный герой, который, по моему разумению, должен бы за 14 лет юродствования достигнуть неких высот духовного познания и прозрения, становится почему-то кем-то вроде ученика подле непонятного итальянца, увлеченного эсхатологией:
«Арсений спросил:
Если история - свиток в руках Творца, значит ли, что все, что я думаю и делаю, - думаю и делаю не я, а мой Творец?
Нет, не значит, потому что Творец благ, ты же думаешь и делаешь не только благое. Ты создан по образу и подобию Божию, и подобие твое состоит, среди прочего, в свободе.
Но раз люди свободны в своих помыслах и поступках, получается, что история создается ими свободно.
Люди свободны, ответил Амброджо, но история несвободна...» Ну и так далее, с. 259.
Этакой пафосной пошлятины в третьей части полно.
«Я думаю, сказал Амброджо, что исчерпывается не время, но явление. Явление выражает себя и прекращает свое существование. Поэт гибнет, скажем, в 37 лет, и люди, скорбя о нем, начинают рассуждать о том, что бы он мог еще написать. А он, может быть, уже состоялся и всего себя выразил» (с. 288).
«Впадение пресной воды в соленую, тихо сказал паломник Фридрих, уподоблю тому, как сладость этого мира в конце концов превращется в соль и горечь» (с. 319).
«Какая глупая у нас будет смерть, сказал вполголоса Арсению Амброджо.
А какая смерть не глупа, спросил Арсений. Разве не глупо, когда грубое железо входит в плоть, нарушая ее совершенство? Тот, кто не в силах создать даже ногтя на мизинце, разрушает сложнейший механизм, недоступный пониманию человека» (с. 323).
Повествование пресыщено штампами и пустословием. На с. 231 «потрясающая» догадка Амброджо: «Не может ли открытие нового континента (Америки - Н.Г) быть началом растянувшегося во времени конца света?» (сколько уже было всего на тему «открыли Америку на свою голову»). Пассаж о российских дорогах: «...за негодностью дорог люди Древней Руси предпочитают водный путь. Они, кстати, еще не знают, что Русь - Древняя, но со временем разберутся. Определенные навыки предвидения позволяют мне это утверждать. Как, впрочем, и то, что положение с дорогами не изменится» (с.258). «Венеция - прекраснейший город на земле» (с. 306). А как вам нравится содержательность этих строк:
«Движение каравана было медленным. Оно определялось скоростью волов, животных по природе своей неторопливых. Волы имели задумчивый вид, хотя на самом деле ни о чем не думали. Караван двигался, не оставляя следов, потому что дождя давно не было. За ним оставались лишь клубы пыли, носившиеся в сухом воздухе» (сс. 277-278).
У меня прямо чешутся редакторские ручки переписать:
«Волы медленно тащили повозки. Дождя давно не было, и на сухой дороге не оставалось следов каравана, лишь клубы пыли носились в воздухе за ним».
Можно еще вспомнить разбросанные по тексту цитаты из классиков - начиная от вложенного в уста деда Арсения «мы в ответе за тех, кого приручили» (с. 33), продолжая мимоходным «остроумным» замечанием «что в вымени тебе моем» (с. 170). Пушкин - любимый писатель Водолазкина: в тексте есть и про «ленивы и нелюбопытны», и про «алгеброй гармонию поверил», и про "бессмысленный, беспощадный". Но это все пустяки по сравнению с тем, что в целом роман «Лавр», столь увенчанный лаврами, представляет из себя глупую поделку, подделку даже. Это собрание прописных истин, известных притч и легенд, замешанное на чужой теории и памятниках древнерусской письменности, написанное, по большому счету, дурно. Поздравляю, теперь у нас есть свой Паоло Коэльо.
P.S. Простите меня все, кому книга Водолазкина понравилась. Как сказал один уважаемый мной писатель, «ваше мнение, конечно, самое правильное, но позвольте мне дорасти до него самостоятельно».
Цитаты из романа - по изданию Евгений Водолазкин «Лавр», Москва: АСТ, 2014.
Там, кстати, как раз все заверте. Дед главного героя - Арсения - помер, оставив юноше-внуку все свои лекарские знания и клиентуру. Потом появилась Устина и стала возлюбленной главного героя. Потом она умерла родами (и ребенок родился мертвым). Арсений впадает в прострацию. «Он снова напитал себя сном до бесчувствия. ... Сон Арсения был так крепок, что душа его временами покидала тело и зависала под потолком. С этой небольшой, в сущности, высоты она созерцала лежащих Арсения и Устину, удивляясь отсутствию в доме любимой ею Устининой души» (с. 99; сгинь, Павич, сгинь!). В конце концов старец из соседнего монастыря наставляет Арсения на путь: раз ты отобрал у нее земную жизнь, то отдай ей свою; иди и живи так, чтобы ее душа была спасена. Так началось земное служение врача Арсения и закончилась первая часть романа.
Вторая часть мне очень понравилась. Арсений отправляется по селам, где чума, всех лечит, становится знаменит, и князь поселяет его возле своего дворца в Белозерске. Через некоторое время Арсений, страшась забыть в благоденствии о главном своем предназначении, бежит из города; сразу же попадает в неприятности (ограблен, избит) и после разных мытарств оказывается в Пскове - становится юродивым Устином. Живет босым на монастырском кладбище, ест с земли, воюет с бесами, спасает, исцеляет. Кроме него, в Пскове еще двое юродивых, Карп и Фома. И вот Фома - образ совершено замечательный. В этом образе декларируемое автором с первых строк смешение времен проявилось, на мой взгляд, ярче, удачнее, гармоничнее всего.
Тут необходимо сказать, что действие романа «Лавр» происходит сразу во все времена и вне времени. Поэтому в весеннем лесу XV века из-под тающего снега лезут «прошлогодние листья, потерявшие цвет обрывки тряпок и потускневшие пластиковые бутылки» (с. 82). Поэтому персонажи объясняются на смешанном русском, древнерусском и старославянском: «Если желаешь собирать замерзающий элемент и на моей территории, ничтоже вопреки глаголю» (юродивый Фома говорит Арсению-Устину на с. 201). Поэтому автор то ведет повествование из средневековья, то смотрит на это самое средневековье из будущего («В то давнее время ничто не варилось на огне: варилось сбоку от огня», с.68). Поэтому же периодически на читателя вываливаются рассказы вроде того, что на с. 15 ведется про кладбище Рукиной слободы (про то, как тамошнюю церковь в 1609 году разрушили поляки, да как вырос сосновый лес и как пространство видоизменялось вплоть до 1991 года).
Теория всевременности была сформулирована в первой половине ХХ века Львом Карсавиным, которого С. Хоружий назвал «философом времени». «Времени нет, - пишет Карсавин в одной из последних своих работ, - оно лишь ошибочно ипостазируемое нами отвлеченное понятие временности нашего Я ... Временность - такое же качествование нашего Я как его пространственность, и есть само это Я».
О всевременности и вневременности есть, говорят, и в дневниках Дмитрия Лихачева.
Так что Евгений Водолазкин, конечно, ничего не придумал сам. Просто он начитанный человек. И привносит в свою книгу то, что, вероятно, больше всего из прочитанного понравилось.
Если действительно так, то очень впечатлило Водолазкина житие Василия Блаженного - во второй части «Лавра» Устин повторяет многие деяния знаменитого юродивого: тут и опрокидывание лотка со свежими калачами, которые оказываются порченными; и забрасывание камнями дома известных праведников (потому что бесы не могут войти в дом и трутся у стен снаружи), и целование углов у домов безбожников (потому что ангелы не могут войти и плачут о безбожниках снаружи), и многое другое. Несмотря на пересказ известных, в общем-то, легенд, «Книга отречения» (так названа вторая часть), повторю, мне очень понравилась: она яркая, в ней наиболее стройно выражена всевременность, изображен мистицизм верующего человека и непреложная вера в чудо средневекового люда (до того, что чудо воспринимается обыденно: «По воде они /юродивые - Н.Г./, стало быть, только ходят, сказали завеличские. А бегать пока еще не научились» (с.195).
Воодушевленная, я приступила к чтению третьей части. А не надо было приступать. Амбоджо Флеккиа мне сразу не понравился. Я понимаю, образ провидца должен был, очевидно, добавить перцу к продвигаемой в тексте теории всевременности, но образ получился скучнейший, прозрения - ни к селу, ни к городу, да и все повествование как-то сразу скукожилось и потянулось, как февральские дни. До самого финала больше не было никаких сюрпризов, только скука и раздражение. Главный герой, который, по моему разумению, должен бы за 14 лет юродствования достигнуть неких высот духовного познания и прозрения, становится почему-то кем-то вроде ученика подле непонятного итальянца, увлеченного эсхатологией:
«Арсений спросил:
Если история - свиток в руках Творца, значит ли, что все, что я думаю и делаю, - думаю и делаю не я, а мой Творец?
Нет, не значит, потому что Творец благ, ты же думаешь и делаешь не только благое. Ты создан по образу и подобию Божию, и подобие твое состоит, среди прочего, в свободе.
Но раз люди свободны в своих помыслах и поступках, получается, что история создается ими свободно.
Люди свободны, ответил Амброджо, но история несвободна...» Ну и так далее, с. 259.
Этакой пафосной пошлятины в третьей части полно.
«Я думаю, сказал Амброджо, что исчерпывается не время, но явление. Явление выражает себя и прекращает свое существование. Поэт гибнет, скажем, в 37 лет, и люди, скорбя о нем, начинают рассуждать о том, что бы он мог еще написать. А он, может быть, уже состоялся и всего себя выразил» (с. 288).
«Впадение пресной воды в соленую, тихо сказал паломник Фридрих, уподоблю тому, как сладость этого мира в конце концов превращется в соль и горечь» (с. 319).
«Какая глупая у нас будет смерть, сказал вполголоса Арсению Амброджо.
А какая смерть не глупа, спросил Арсений. Разве не глупо, когда грубое железо входит в плоть, нарушая ее совершенство? Тот, кто не в силах создать даже ногтя на мизинце, разрушает сложнейший механизм, недоступный пониманию человека» (с. 323).
Повествование пресыщено штампами и пустословием. На с. 231 «потрясающая» догадка Амброджо: «Не может ли открытие нового континента (Америки - Н.Г) быть началом растянувшегося во времени конца света?» (сколько уже было всего на тему «открыли Америку на свою голову»). Пассаж о российских дорогах: «...за негодностью дорог люди Древней Руси предпочитают водный путь. Они, кстати, еще не знают, что Русь - Древняя, но со временем разберутся. Определенные навыки предвидения позволяют мне это утверждать. Как, впрочем, и то, что положение с дорогами не изменится» (с.258). «Венеция - прекраснейший город на земле» (с. 306). А как вам нравится содержательность этих строк:
«Движение каравана было медленным. Оно определялось скоростью волов, животных по природе своей неторопливых. Волы имели задумчивый вид, хотя на самом деле ни о чем не думали. Караван двигался, не оставляя следов, потому что дождя давно не было. За ним оставались лишь клубы пыли, носившиеся в сухом воздухе» (сс. 277-278).
У меня прямо чешутся редакторские ручки переписать:
«Волы медленно тащили повозки. Дождя давно не было, и на сухой дороге не оставалось следов каравана, лишь клубы пыли носились в воздухе за ним».
Можно еще вспомнить разбросанные по тексту цитаты из классиков - начиная от вложенного в уста деда Арсения «мы в ответе за тех, кого приручили» (с. 33), продолжая мимоходным «остроумным» замечанием «что в вымени тебе моем» (с. 170). Пушкин - любимый писатель Водолазкина: в тексте есть и про «ленивы и нелюбопытны», и про «алгеброй гармонию поверил», и про "бессмысленный, беспощадный". Но это все пустяки по сравнению с тем, что в целом роман «Лавр», столь увенчанный лаврами, представляет из себя глупую поделку, подделку даже. Это собрание прописных истин, известных притч и легенд, замешанное на чужой теории и памятниках древнерусской письменности, написанное, по большому счету, дурно. Поздравляю, теперь у нас есть свой Паоло Коэльо.
P.S. Простите меня все, кому книга Водолазкина понравилась. Как сказал один уважаемый мной писатель, «ваше мнение, конечно, самое правильное, но позвольте мне дорасти до него самостоятельно».
Цитаты из романа - по изданию Евгений Водолазкин «Лавр», Москва: АСТ, 2014.