(no subject)
Лопасня-Зачатьевское - увесистый полусонный рай, подёрнутый ряской и задёрнутый кружевной занавеской. Липы, дубы, лестницы, нечищеные пруды, заросшие фонтаны. В церкви пахнет сундуком, мёдом, пыльным вышитым бархатом и ещё чем-то сладостно провинциальным. От усадьбы веет одновременно сказочным дворцом и деревенской избой. Духота и прохлада, погребная сырость и полуденный жар. И яблочный дух по всем углам, и солнечные пятна по всему полу - усадьба, настоящая, а вы как думали.
Сотрудники в подробностях рассказывают биографию каждой чашки. Чашки стесняются и пламенеют маковым румянцем - чудо, как хорошо, на фарфоровых-то щёчках. При приближении директрисы канделябры загораются сами собой, потому что она там - как Штольц посреди всей этой нежной обломовщины. Так, здесь не задерживаемся, бежим-бежим-бежим, иначе ни черта не успеем, впрочем, стоп, секундочку, обратите внимание на этот изразец…. И, повинуясь её командам, экскурсия тормозит на полном скаку, и застревает на полчаса возле каждого изразца, возле каждой трещины в паркете, и под её страстные комментарии начинает грезить вместе с домом и подглядывать его сны - ах, какие сны, ребята!.... А на книжном шкафу хихикает Вольтер, а со стены одобрительно хмурится Пётр, а за окном - тяжёлый, как золото, райский свет, и синь, и пыль, и местный сторож на куче листьев.
Хороший, говорят, сторож, и музейную мебель когтями не дерёт, разве только для того чтобы показать, что под обивкой кресла - дворцовый инвентарный номер, и вообще, таких кресел нигде больше нет, даже в Петергофе.
Сотрудники в подробностях рассказывают биографию каждой чашки. Чашки стесняются и пламенеют маковым румянцем - чудо, как хорошо, на фарфоровых-то щёчках. При приближении директрисы канделябры загораются сами собой, потому что она там - как Штольц посреди всей этой нежной обломовщины. Так, здесь не задерживаемся, бежим-бежим-бежим, иначе ни черта не успеем, впрочем, стоп, секундочку, обратите внимание на этот изразец…. И, повинуясь её командам, экскурсия тормозит на полном скаку, и застревает на полчаса возле каждого изразца, возле каждой трещины в паркете, и под её страстные комментарии начинает грезить вместе с домом и подглядывать его сны - ах, какие сны, ребята!.... А на книжном шкафу хихикает Вольтер, а со стены одобрительно хмурится Пётр, а за окном - тяжёлый, как золото, райский свет, и синь, и пыль, и местный сторож на куче листьев.
Хороший, говорят, сторож, и музейную мебель когтями не дерёт, разве только для того чтобы показать, что под обивкой кресла - дворцовый инвентарный номер, и вообще, таких кресел нигде больше нет, даже в Петергофе.