(no subject)
Так вышло, что в этом году на каждом дереве выросло вдвое больше листьев, чем положено. Ну, сбой там какой-то произошёл, это бывает. А потом, когда их в единочасье сдунуло ветром, любой самый занюханный парк стал выглядеть, как дворец злого раджи после визита золотой антилопы. И мы с Грифоном бродим по колено в чистом золоте и стараемся ещё больше его занюхать. А под чёрными, лысыми, как лысые арапы, клёнами сидят местные старожилы и утомлённо щурятся на нас сквозь отливающие зеленью монокли.
- Душенька, Марья Барсовна, приглядитесь - что, на ваш взгляд, сия аллегория означает?
- Бог с вами, друг мой, Василий Мурзоевич! Это не аллегория, это мелкая такая зверушка. Называется Утигосподи. Сама намедни слыхала, своими ушами.
- Так, стало быть, шипеть и выгибать спину при её появлении по этикету не требуется?
- Что вы, батюшка мой, с какой стати! Эвон, чего удумали! Вы ещё на дерево от неё полезьте - то-то, воронам на смех!
- Да это я сослепу, Марья Барсовна. Вообразите, мне показалось первоначально, что это собака!
«Утигоссссподи», - цедит грифон, смаргивая на бороду злую слезу, а потом выгибается и пытается зашипеть.
«Камилла! Ты сердце мне разбилла!» - размашисто написано на школьном заборе.
«Камилла! Дебилла! Горилла! Крокодилла!» - приписано внизу разными цветами и разными хулиганскими почерками.
-… Нет, я всё-таки не понимаю насчёт кремации, - горячо говорит чей-то голос в гуще ещё не осыпавшихся лимонно-золотых слитков. - Если Бог может воскресить мёртвого, то почему же он из пепла меня не может воскресить?
- Тю! А где Он тогда твою ДНК возьмёт? - резонно возражают ему оттуда же.
Дивные, дивные времена золотой тьмы, просвещённых сумерек и сумеречного просвещения. Всё-таки где-то нам с Грифоном определённо повезло.
- Вкусно! Как вкусно! Щупальца оближешь! - кричит телевизор из чьего-то приоткрытого окна.
Надо же. Они уже даже не скрываются. Даже и не думают маскироваться.
Выбираясь из раскисающей золотой каши, мы с Грифоном поднимаем головы, и Космос оседает мокрой, мутновато-искристой звёздной пылью на наших очках и бороде.
- Душенька, Марья Барсовна, приглядитесь - что, на ваш взгляд, сия аллегория означает?
- Бог с вами, друг мой, Василий Мурзоевич! Это не аллегория, это мелкая такая зверушка. Называется Утигосподи. Сама намедни слыхала, своими ушами.
- Так, стало быть, шипеть и выгибать спину при её появлении по этикету не требуется?
- Что вы, батюшка мой, с какой стати! Эвон, чего удумали! Вы ещё на дерево от неё полезьте - то-то, воронам на смех!
- Да это я сослепу, Марья Барсовна. Вообразите, мне показалось первоначально, что это собака!
«Утигоссссподи», - цедит грифон, смаргивая на бороду злую слезу, а потом выгибается и пытается зашипеть.
«Камилла! Ты сердце мне разбилла!» - размашисто написано на школьном заборе.
«Камилла! Дебилла! Горилла! Крокодилла!» - приписано внизу разными цветами и разными хулиганскими почерками.
-… Нет, я всё-таки не понимаю насчёт кремации, - горячо говорит чей-то голос в гуще ещё не осыпавшихся лимонно-золотых слитков. - Если Бог может воскресить мёртвого, то почему же он из пепла меня не может воскресить?
- Тю! А где Он тогда твою ДНК возьмёт? - резонно возражают ему оттуда же.
Дивные, дивные времена золотой тьмы, просвещённых сумерек и сумеречного просвещения. Всё-таки где-то нам с Грифоном определённо повезло.
- Вкусно! Как вкусно! Щупальца оближешь! - кричит телевизор из чьего-то приоткрытого окна.
Надо же. Они уже даже не скрываются. Даже и не думают маскироваться.
Выбираясь из раскисающей золотой каши, мы с Грифоном поднимаем головы, и Космос оседает мокрой, мутновато-искристой звёздной пылью на наших очках и бороде.