(no subject)
Кто-то недавно сказал по телевизору, что школьникам лучше бы давать для изучения не «Войну и мир», а «Анну Каренину». Она, мол, им ближе по настроению и проблематике.
Зачем же школьникам? - подумала я. Что они поймут в этой беспробудно, неизлечимо взрослой книге, на которой надо ставить недрогнувшей рукой «сорок плюс» - даже не «тридцать пять».
И тут вспомнила, как сама читала её лет в семнадцать-восемнадцать.
Насколько стремительным и ярким было вхождение в «Войну и мир», настолько медленным и мучительным - в этот текст, такой вязкий, узкий и непроходимый. Вот Лёвин случайно вглядывается в протянутую руку собеседника и уже не может отвести глаз от тонких пальцев и жёлтых, загнутых книзу ногтей… И я тоже не могу отвести от них глаз и морщусь в недоумении: к чему мне это показали? Зачем? Что это прибавит к моему пониманию образа героя и того, что вокруг него происходит? И дальше всё так же подробно, пристально и ненужно…. Сериалы тогда были не в ходу и не в чести, но это был точно сериал, до чрезвычайности муторный и неспешный: вот сели за стол, вот кто-то устало уронил руки на колени, вот кто-то утёр салфеткой рот…. И эти люди... как их можно полюбить, когда с ними так вопиюще неинтересно, просто не о чем поговорить? - они же по уши увязли в своём быте, в своих унылых домашних радостях и безрадостных страстях! Кому, вообще, всё это надо, и зачем, зачем мне это так подробно рассказывают?!
И вдруг я очнулась и увидела себя рыдающей в три ручья над смертью Николая. Неприятного, неинтересного и совершенно не знакомого мне человека - я ведь и не знала его живым и по-настоящему увидела лишь здесь, на смертном одре.
Как я плакала над этой грубой, страшной в своей физиологической правдивости сценой, до которой мне, казалось бы, не должно быть никакого дела! Я ещё ничего не понимала в смерти, если только она не являлась на сцену в белой рубашке и с гордо поднятой головой - непременно на фоне крепостной стены, при вспышках солнца на направленных в одну сторону ружейных стволах. И тут вдруг грязная, вонючая комната, боль, злоба, взаимное раздражение, острая, брезгливая жалось пополам с мыслью: «ах, скорей бы уж конец!» - и то страшное, неведомое, что хватает за руку склонившегося над постелью Лёвина и тянет, тянет его туда, за собой…..
И вот на этом-то месте я поняла, что давно уже живу внутри этой книги, внутри каждого из персонажей. Я - Лёвин, у которого лицо делается злым, когда он хочет скрыть застенчивость, который пытается анализировать всякий свой душевный порыв, а на самом деле живёт исключительно настроениями: счастлив он - и все вокруг добры и прекрасны; раздражён - и всё окружающее неприветливо, всё его отвергает и отталкивает… И эта его смешная, дивная любовь и ревность, и то, с какой изумительной в своём неприличии прямотой он прогоняет Васеньку, едва заподозрив его в попытке флиртовать с Кити…. И Кити - тоже я; особенно ярко это стало понятно, когда её вдруг назвали Катей, и всё во мне взорвалось радостью узнавания, как если бы Джен Эйр вдруг при мне назвали Женечкой. И то, что быть в браке - это на самом деле быть единым целым с другим существом! Как просто и как до изумления убедительно это показано в одной-единственной сцене, когда Лёвин возвращается из гостей слишком поздно и, видя, как волновалась и мучилась жена, осознаёт, что дело не в его праве быть, как прежде, свободным и самостоятельным, что он теперь уже физически не тот, что прежде! Ах, как это, оказывается, хорошо и странно! Быть замужем - это вовсе не значит спрятаться от жизненных невзгод за каменную стену и в благодарность начищать её до блеска с содой и порошком. Это значит - утратить себя и слиться, срастись, соединиться всей сущностью с другим человеком. И как жаль, как бесконечно жаль, что я этого никогда не смогу!
Вот и Каренин - тоже не может. Поэтому я - это он, такой несчастный и такой страшный, не умеющий любить, но сам любви ужасно жаждущий и готовый вымогать её с методичным палаческим упорством. И Стива - тоже я: не счесть, сколько раз в своей жизни я одновременно чувствовала себя и вдрызг виноватой, и совершенно ни в чём не виновной!.. Даже замотанная неведомыми мне семейными тяготами Долли - я, я! И девочка Маша - тоже я; ну да, та самая её дочка, которую она сперва ни за что ставит в угол, а потом, утешая, кладёт ей на голову «худую нежную руку»… Ах, как это сказано - «худую, нежную руку!» - до сих пор помню свои восторженные спазмы в горле при прочтении этой фразы… И Серёжа - конечно же, я; - не зря же, читая о том, как на прогулке он искал мать в каждой проходящей мимо женщине, я вспомнила, что тоже так делала, когда гуляла с бабушкой, хотя на самом деле ничего подобного не было… И ужасная Дарья Александровна - тоже я; я ведь тоже всё время влюбляюсь в страдальцев и начинаю хлопотать о том, как бы заполучить их в единоличное владение…. Я - даже та несчастная, всеми обласканная и никому не нужная девочка Анны, у которой нет имени, «она - Каренина». Ну, и Вронский, в общем, тоже где-то я - да и как не понять человека, который, оторвав себя от привычной жизни и привычных занятий, тоскует, мечется и, не зная, к чему себя применить, пытается утешиться всякими игрушками вроде живописи, но понимает, что это всё равно что целовать восковую куклу вместо живой женщины. И - хуже того - понимает, что та, ради которой он погрузился в эту неприкаянность, тоже вот-вот превратится в восковую куклу - если не была таковой с самого начала….
Только Анной я не была ни на минуту. И теперь только понимаю, почему (спасибо, rekaoka). Она - как Медея, с самого начала подчинена року; и то, что она действует под влиянием собственных страстей и прихотей - морок, обман, внешнее, обманывающее всех впечатление. На самом деле её с первых строк тащит за собой этот страшный невидимый поезд; он и есть тот самый античный рок, против которого всё - бессильно. Поэтому быть ею очень трудно, особенно когда тебе семнадцать лет. Да и, собственно, роман, как мне показалось тогда, написан не о ней - и я очень удивилась, узнав, что эту точку зрения разделяют многие литературоведы.
Впервые, прочитав безнадёжно взрослую книгу, я поняла, что эта книга - не про призрачную, страшно волнующую воображение взрослую жизнь, которая, скорее всего, лично со мной никогда не случится. Эта книга - про меня. Несмотря на то, что жизнь описанных в ней людей, их мысли, чувства и интересы были мне по-прежнему нисколько не близки. Чужие люди с чужими, скучными разговорами и бесконечно далёким от меня бытом.
И впервые, с трудом продравшись через непозволительное, избыточное множество так нешуточно тяготящих меня букоф, в финале я поняла, что мне их - не хватило.
Хотя в школе эту книгу, всё-таки, наверное, проходить не надо.
Пусть уж будет «Война и мир».
Зачем же школьникам? - подумала я. Что они поймут в этой беспробудно, неизлечимо взрослой книге, на которой надо ставить недрогнувшей рукой «сорок плюс» - даже не «тридцать пять».
И тут вспомнила, как сама читала её лет в семнадцать-восемнадцать.
Насколько стремительным и ярким было вхождение в «Войну и мир», настолько медленным и мучительным - в этот текст, такой вязкий, узкий и непроходимый. Вот Лёвин случайно вглядывается в протянутую руку собеседника и уже не может отвести глаз от тонких пальцев и жёлтых, загнутых книзу ногтей… И я тоже не могу отвести от них глаз и морщусь в недоумении: к чему мне это показали? Зачем? Что это прибавит к моему пониманию образа героя и того, что вокруг него происходит? И дальше всё так же подробно, пристально и ненужно…. Сериалы тогда были не в ходу и не в чести, но это был точно сериал, до чрезвычайности муторный и неспешный: вот сели за стол, вот кто-то устало уронил руки на колени, вот кто-то утёр салфеткой рот…. И эти люди... как их можно полюбить, когда с ними так вопиюще неинтересно, просто не о чем поговорить? - они же по уши увязли в своём быте, в своих унылых домашних радостях и безрадостных страстях! Кому, вообще, всё это надо, и зачем, зачем мне это так подробно рассказывают?!
И вдруг я очнулась и увидела себя рыдающей в три ручья над смертью Николая. Неприятного, неинтересного и совершенно не знакомого мне человека - я ведь и не знала его живым и по-настоящему увидела лишь здесь, на смертном одре.
Как я плакала над этой грубой, страшной в своей физиологической правдивости сценой, до которой мне, казалось бы, не должно быть никакого дела! Я ещё ничего не понимала в смерти, если только она не являлась на сцену в белой рубашке и с гордо поднятой головой - непременно на фоне крепостной стены, при вспышках солнца на направленных в одну сторону ружейных стволах. И тут вдруг грязная, вонючая комната, боль, злоба, взаимное раздражение, острая, брезгливая жалось пополам с мыслью: «ах, скорей бы уж конец!» - и то страшное, неведомое, что хватает за руку склонившегося над постелью Лёвина и тянет, тянет его туда, за собой…..
И вот на этом-то месте я поняла, что давно уже живу внутри этой книги, внутри каждого из персонажей. Я - Лёвин, у которого лицо делается злым, когда он хочет скрыть застенчивость, который пытается анализировать всякий свой душевный порыв, а на самом деле живёт исключительно настроениями: счастлив он - и все вокруг добры и прекрасны; раздражён - и всё окружающее неприветливо, всё его отвергает и отталкивает… И эта его смешная, дивная любовь и ревность, и то, с какой изумительной в своём неприличии прямотой он прогоняет Васеньку, едва заподозрив его в попытке флиртовать с Кити…. И Кити - тоже я; особенно ярко это стало понятно, когда её вдруг назвали Катей, и всё во мне взорвалось радостью узнавания, как если бы Джен Эйр вдруг при мне назвали Женечкой. И то, что быть в браке - это на самом деле быть единым целым с другим существом! Как просто и как до изумления убедительно это показано в одной-единственной сцене, когда Лёвин возвращается из гостей слишком поздно и, видя, как волновалась и мучилась жена, осознаёт, что дело не в его праве быть, как прежде, свободным и самостоятельным, что он теперь уже физически не тот, что прежде! Ах, как это, оказывается, хорошо и странно! Быть замужем - это вовсе не значит спрятаться от жизненных невзгод за каменную стену и в благодарность начищать её до блеска с содой и порошком. Это значит - утратить себя и слиться, срастись, соединиться всей сущностью с другим человеком. И как жаль, как бесконечно жаль, что я этого никогда не смогу!
Вот и Каренин - тоже не может. Поэтому я - это он, такой несчастный и такой страшный, не умеющий любить, но сам любви ужасно жаждущий и готовый вымогать её с методичным палаческим упорством. И Стива - тоже я: не счесть, сколько раз в своей жизни я одновременно чувствовала себя и вдрызг виноватой, и совершенно ни в чём не виновной!.. Даже замотанная неведомыми мне семейными тяготами Долли - я, я! И девочка Маша - тоже я; ну да, та самая её дочка, которую она сперва ни за что ставит в угол, а потом, утешая, кладёт ей на голову «худую нежную руку»… Ах, как это сказано - «худую, нежную руку!» - до сих пор помню свои восторженные спазмы в горле при прочтении этой фразы… И Серёжа - конечно же, я; - не зря же, читая о том, как на прогулке он искал мать в каждой проходящей мимо женщине, я вспомнила, что тоже так делала, когда гуляла с бабушкой, хотя на самом деле ничего подобного не было… И ужасная Дарья Александровна - тоже я; я ведь тоже всё время влюбляюсь в страдальцев и начинаю хлопотать о том, как бы заполучить их в единоличное владение…. Я - даже та несчастная, всеми обласканная и никому не нужная девочка Анны, у которой нет имени, «она - Каренина». Ну, и Вронский, в общем, тоже где-то я - да и как не понять человека, который, оторвав себя от привычной жизни и привычных занятий, тоскует, мечется и, не зная, к чему себя применить, пытается утешиться всякими игрушками вроде живописи, но понимает, что это всё равно что целовать восковую куклу вместо живой женщины. И - хуже того - понимает, что та, ради которой он погрузился в эту неприкаянность, тоже вот-вот превратится в восковую куклу - если не была таковой с самого начала….
Только Анной я не была ни на минуту. И теперь только понимаю, почему (спасибо, rekaoka). Она - как Медея, с самого начала подчинена року; и то, что она действует под влиянием собственных страстей и прихотей - морок, обман, внешнее, обманывающее всех впечатление. На самом деле её с первых строк тащит за собой этот страшный невидимый поезд; он и есть тот самый античный рок, против которого всё - бессильно. Поэтому быть ею очень трудно, особенно когда тебе семнадцать лет. Да и, собственно, роман, как мне показалось тогда, написан не о ней - и я очень удивилась, узнав, что эту точку зрения разделяют многие литературоведы.
Впервые, прочитав безнадёжно взрослую книгу, я поняла, что эта книга - не про призрачную, страшно волнующую воображение взрослую жизнь, которая, скорее всего, лично со мной никогда не случится. Эта книга - про меня. Несмотря на то, что жизнь описанных в ней людей, их мысли, чувства и интересы были мне по-прежнему нисколько не близки. Чужие люди с чужими, скучными разговорами и бесконечно далёким от меня бытом.
И впервые, с трудом продравшись через непозволительное, избыточное множество так нешуточно тяготящих меня букоф, в финале я поняла, что мне их - не хватило.
Хотя в школе эту книгу, всё-таки, наверное, проходить не надо.
Пусть уж будет «Война и мир».