Флэш-моб - увы. Мракобесно-постное
Сошла с финишной прямой в последний день. Не написала пост, потому что у нас вчера был пост.
Перечитала последнюю фразу и долго думала.
Удумала, наконец, что в контексте ЖЖ слово «пост» воспринимается не совсем так как надо. Ну, ладно, израильтяне сообразят (да и то не все), а вот человеку со стороны каково? Требуется пояснение и желательно с наглядным примером.
Нынче у нас стоит еврейский месяц тамуз. Случилось мне лет пятнадцать назад в этом же самом месяце по делам служебным лететь в Польшу. Нет, не «лет пятнадцать»примерно, а пятнадцать лет точнёхонько, потому что в тот год 13 тамуза у меня родилась старшая внучка - та самая русоволосая красотка, которой мы на той неделе день рожденья праздновали - так что год этот запомнился.
Запомнилась эта поездка ещё и тем, что родившись и выросши на многострадальной Волыни, в краю, который по-польски до сих пор зовётся Kresy Wschodnie, в области, политой польской кровью, но так и не избавившейся от своебразной полонофилии - сама я, по слухам бойко болтавшая в детстве по-польски, в самой Польше так за всю прошлую жизнь и не побывала ни разу, надо было для этого до Израиля добраться.
И надо сказать, нигде меня сильнее не накрывало дежавю - в местах, где я точно никогда в жизни не бывала, я угадывала почти безошибочно, что там за следующим поворотом.
Принимающая сторона, как и все гуманитарии, небогатая, поселила дорогих израильских гостей не совсем в гостинице, а в гостиничке, точнее в пансионе «У пани Барбары» - и там уже дежавю не просто накрыло, а утопило и утянуло в пучину. Там были скрипучие деревянные полы и столь же скрипучие деревянные ступеньки, деревянные рамы , а не бездушные стеклопакеты на окнах, деревянная же, потемневшая от дождей, увитая плющом терраса-беседка, ничуть не стеснявшаяся своей облупившейся краски, а в саду - растрёпанные пионы, и ранние астры, и вневременные хризантемы, и бархатцы, и мальвы, и флоксы и душистый горошек.
Сама хозяйка, величественная и неподъёмная пани Барбара сидела за конторкой в кресле, обрамлённая двумя раскормленными и нестрижеными одышливыми эрдель-терьерами. В её же распоряжении находился единственный на весь пансион телефон - под стать всему заведению, чёрный и массивный и с трубкой на рожках. Мне даже странно было, что на этом раритетном аппарате присутствовал диск с цифрами - с такого телефона надо было просто снимать трубку и кричать: «Барышня! Барышня! Соедините со Смольным!»
Мне пани Барбара кого-то неуловимо напоминала - немножко ославяненную Фаину Раневскую из «Мечты», немножко - нашу луцкую соседку тётю Тосю со старой квартиры над речкой. Вскоре выяснилось, что она из «забужан» - из поляков, переселившихся с Кресов в Польшу после войны в рамках трансфера. Только у нас «забужанами» называли украинцев, живших некогда на Холмщине и Грубешовщине.
Ещё выяснилось, что пани Барбара прекрасно понимает по-русски и по-украински, но не говорит - примерно так же, как и я по-польски. А поскольку до знания других языков хозяйка не снисходила, то группа начала беззастенчиво использовать меня, как переводчицу - я к ней обращалась по-русски, она мне ответствовала по-польски, тем и обходились.
Сервис у пани Барбары был вообще-то весьма так себе и немудрено - весь пансион обслуживали, кроме нее, всего два человека в должности «прислуга за всё». Одна - барышня Марыська - была существом на редкость унылым и бестолковым, с вечно закисшими от слёз глазами и вечно мокрым красным носом. Пани Барбара в каждое марыськино дежурство заводилась уже с утра, грозя обрушить хлипкие стены заведения громовыми раскатами своего совсем не женского баса. Марыська прилежно пугалась, роняла чистые полотенца в поломойное ведро, или смахивала нечаянно свеженькое хозяйкино пирожное со стойки в мусор, или обрушивала вдребезги стопку свежевымытых тарелок и, махнув от отчаяния рукой, уходила рыдать в подсобку за корзины с грязным бельём.
К счастью, Марыську периодически сменял Анджей - полная её противоположность. Для него главное было - с утра спуститься в винно-пивной хозяйский погребок, а уж отттуда сорокалетний кряжистый мужичок выскакивал кузнечиком, отирая тыльной стороной ладони пшеничные усы, и весь день бабочкой порхал по пансиону - мёл, вытряхивал, мыл, скоблил, пылесосил, таскал по этажам немыслимо тяжёлые стопки глаженого белья, а по ресторации - вавилонские башни тарелок, напевал, балаболил с постояльцами, бодро огрызался на хозяйку - «пани варьятку» - как он её чуть ли не в глаза называл, не забывая при этом наведываться в погребок для поддержания тонуса.
К тому же Анджей, образцовый католик с крестом навыпуск, был, как ни странно, большим филосемитом и обожал израильских гостей, в пику «пани варьятке», которая на нас глядела неласково. (Замечу в скобках, что нам с мужем на это имя везёт, что ни поляк-юдофил, то Анджей - включая Анджея Вайду, который наше всё).
А больше всего он любил обслуживать столик, за которым сидела я с ещё тремя подругами. Мы четверо, одни из всей группы блюли кашрут и столовались отдельно по принципу «у нас с собой было». Был у нас при себе стандартный набор еврейского мракобеса - крекеры, тхина, консервированный тунец, супчики «Осем» и «Кнор», «манот хамот», кускус в пакетиках и прочая фигня. Пани Барбара ежедневно со вздохом («от сердца отрываю») обеспечивала нас варёными яйцами, свежими овощами-фруктами и корнфлексом «Нестле», не требующим сертификата кошерности.
Анджей перед нашею праведностью, умевшей устоять перед буженинкой! бигусом! кроликом в сметане! краковскими колбасками! - преклонялся и трепетал. Тарелку с варёными яйцами и икэбаной из разложенных на подносе овощей приносил к нам на стол, стильно держа поднос на растопыренных пальцах и пританцовывая, разовые тарелки и приборы подавал-расставлял так, словно они были из севрского фарфора, а минералку открывал и разливал, обёртывая бутылку крахмальной салфеткой, ни дать, ни взять, розовое шампанское для Сары Натаниягу.
Несколько раз со словами: «Комплимент от заведения!» он подавал нам на стол полную тарелку свежесобранной тут же в саду малины под свирепыми взглядами пани Барбары и к вящей зависти потребляющих буженинку коллег.
Кстати, в адрес коллег пару раз мы позволили себе тихо позлорадствовать. Израильтяне всё-таки привыкли питаться иначе, и убойно-жирные блюда, типа бигуса на ужин (они ж не знали, что такое грешно есть помимо водки) к концу первой недели им изрядно поднадоели. А тут мы приготовили кускус из пакетиков. Да ещё и, допущенные Анджеем на кухню, наварили в собственной кастрюле кабачков с морковкой и консервированным хумусом - полноценный овощной соус к кускусу! И как только мы расположились уютно вкусить этот харч богов, к нам послали депутацию с некошерного стола - поделитесь, люди добрые, если останется... Поделились, чоуж - те, кому досталось, скушали с урчанием, попросили бы добавки, да не было (а ведь кускус-то - из пакетиков, любая марокканская хозяйка со стыда б сгорела такое подавать).
В первые дни я с Анджеем так-сяк общалась, примерно, как с пани Барбарой, а день примерно на третий обнаружила, что вдруг сами собой из подсознания начали выскакивать и складываться не только отдельные слова, а и целые польские фразы - причём при беседах с пани Барбарой, состоявших в основном из взаимных претензий между ней и постояльцами, этого почему-то не происходило.
А с Анджеем у нас было полное взаимопонимание, особенно, когда на второй день я решила под осуждающие взгляды соседок по столу заказать себе бутылочку «Туборга» - Анджей всплеснул руками - «Туборг» - это для ниц не разумеющих фраЕров, а для милой пани было принесено светлое нефильтрованное в запотевшем стакане - и никаких денег не надо! пани варьятка и так на вас четверых мясо экономит!
Стоял, как я уже упоминала, летний месяц тамуз - и спустя несколько дней после приезда наступил пост семнадцатого тамуза. Это не суточный пост, дневной, от рассвета до заката, но летом даже в Израиле световой день тянется часов шестнадцать, а уж в Европе, в начале июля этот пост немногим отличается от суточного.
Постились из нашей компании двое. Мы предупредили Анджея, чтобы завтрак и ужин на нас не накрывали, однако он перехватил нас с утра на выходе с криком: « А хэрбатки з цукрем?» - и пришёл в ужас, узнав, что еврейский пост - это пост сухой, без воды - и так до самого вечера, ужас-ужас - Анджей от огорчения неурочно спустился в подвал, причитая себе под нос что-то о жестоковыйном народе и немилосердном еврейском Боге.
К ужину, вопреки указаниям, стол был накрыт на четверых, а взволнованный Анджей дежурил у входа - вечер уже наступил, нет? уже можете есть!
Мы опять его огорчили, сообщив, что ни есть, ни пить нельзя раньше заката. Стояли бесконечные июльские сумерки и до заката оставалось ещё часа три.
Бедняга Анджей, казалось, страдал от поста больше нашего, мне, например, к вечеру уже не хотелось ни есть, ни пить, только покачивало и клонило в сон. Я добрела до своей комнаты, и не раздеваясь, рухнула в постель.
Проснулась я от того, что кто-то робко скрёбся в дверь. Кое-как поднялась и открыла - на пороге стоял Анджей с подносом, а на подносе натюрморт из двух яиц, блюдца с малиной, бутылки воды, запотевшего стакана с пивом (пиво, надо полагать - к малине) и срезанного пиона в стаканчике.
- Рано ещё, - сказала я, продрав глаза и глянув на часы, - через полтора часа закат.
- Пани, - твёрдо сказал Анджей, - мне уходить пора, а пани забудет покушать, если я не напомню! Сделайте милость, попейте хотя бы, а я, - он оглянулся - никому ничего не скажу!
Тут меня, несмотря на лёгкое головокружение, смех разобрал:
- А ЕМУ, - сказала я, понизив голос и указав пальцем вверх, - тоже не скажешь?
- Верьте, пани, як Бога кохам, - пылко прошептал Анджей, истово перекрестившись: - ЕМУ - ни слова!