Попытка спешиться
«Это же надо, какой прогресс. И ведь не только у нас - везде так… А что будет завтра? Как говорится, не спрашивайте меня ни о чем. Я и сам в растерянности… Но я верю: мы справимся! Справимся с оторопью, оторопелостью, оторопением, оторопеванием, ошалением и другими ужасными словами, которые в последнее время так часто употребляются. Мы все сделаем для этого всё - я верю! И вот, в заключение нашей встречи… В чем разница между сегодняшним потребительским раем и тем райкомом или райсовхозом имени Буддённого, который вёл в райсомол парторг Буддулай? Иноагенты должны оторопеть. А если нет, то пусть они не удивляются: это мы их ошалили. Но у нас всё хорошо! Оголтение, оголтевание, оголтелось, очуханность, очухивание, очуханное, одуванчики. А что такое ошаление? Ошаление - это не ошалелость, а просто ошарашенность человека в инобытии. А что такое обалделый? Человек, который обомлел! Как бы обалдел. А что такое ошалелый? Человек, который ошалел. А что такое обалдеть? Обалдеть! Ну как вам объяснить-то…» Сказав «о», дю Киже залез под стол от распиравшей его души; слова продолжали вылетать из него вместе со штукатурной крошкой изо рта на скатерть сквозь уже густо запорошенные снежной порошей рот да носок разбитых тапочек сорок пятого размера. Зато когда он вылез оттуда обратно весь мокрый до ног оставшийся период беседы за столом шел нормальный человеческий разговор советских людей шестидесятых годов двадцатого века перед работой над очередной программой советских партии и правительства. Ибо одно дело общаться мыслями по телефону даже при огромной разнице во времени через день после приема новой телепередачи про отдых командированных сотрудников трёх академий наук, а другое - говорить устами другого живого лица ежеминутно каждую секунду почти десять минут подряд без всякой надежды встретиться хотя б словечком днем позже лично самому себе не признаваясь в самоволке.
Ибо все эти десять минут поручик Анонимус дю Киже думал про одну и ту же мысль, которая была ему известна еще в те времена когда он был простым советским человеком. Но теперь, когда он стал советским человеком в третьем поколении и по праву мог говорить за всех своих предков от первого до последнего человека - эта мысль сделалась просто невыносимой. Он уже знал, что она будет говорить дальше. «Учение Маркса истинно, потому что оно верно!» - скажет она, и он будет с ней согласен. Но ведь это неправда! И если бы она была права, то все эти слова про «ошалеть от обалдевания» не были бы так важны… Да что это за слово такое - «ошалеть»! Оно же, в конце концов… А-а! Вот оно что. Пелевинщина! Это же про него самого. Это про него самого. Но это же он сам. А ведь и правда, подумал дю Киже с тоской - вот она я, голая оголтелая правда, в этом самом месте, где все остальные говорят «у Маркса истина!» А потом я говорю: да нет же никакой истины! Но я же говорю, что это правда! И всё равно - истина.
Истошно заверещал телефон. Он, правда был выключен уже давно - но все же Анонимус успел за это время нащупать рукой кнопку и нажать ее. В трубке раздался голос, от которого у дю Киже сразу же похолодело внутри. Он сразу вспомнил всё то, что говорил ему этот голос раньше. Но сейчас он был уже в состоянии понять его. Голос говорил: «Ну что ты за человек? Ты не понимаешь, как тебе повезло? Ты, который в жизни не видел ни одной живой души! Тебе повезло - ты можешь видеть то же самое. Но тебе это надо? Что ты будешь делать с этими видениями? Ведь тебе же будет страшно! И я не шучу, когда говорю про ужас. Я вовсе не шучу! Ужас твой будет столь неизбывен, что твоя родная пелевинщина и неугасимая сорокинщина покажутся тебе детскими сказками. И я не шучу, когда говорю про ужас!» «Да что же это за голос такой? Что это за голос такой?» - в ужасе возопил дю Киже. «Ты не знаешь, что это за голос?» - спросил другой. И тут Анонимусу показалось… Нет! Он воочию узрел его - и сразу узнал. Это был тот самый голос, что говорил ему про пелевинщину… Он даже знал, как его зовут. «Да я тебя сам знаю! Ты Бармаглот! Ты, наверное… Как ты там говоришь?» «Я не говорю. Я вещаю. Я голос, который вещает. Я не знаю, что это такое - „пелевинщина“ или как там она называется. Я просто чревовещаю тебе о грядущих страданиях, которые тебя ждут. Ты ведь не можешь сказать про себя «я»? Ты ведь не можешь сказать вслух «Я»?! Я - это ты, и больше никто. Ты можешь говорить про себя что угодно, хоть «Я» или „Я“. А вот я - это просто голос. Я не понимаю, почему ты думаешь обо мне как о голосе. Это ведь не я говорю, а ты сам говоришь. Я не могу ни говорить, потому что я сам себя никогда в жизни еще даже и пальцем-то тронуть не мог, ни слушать, потому что ты меня не слушаешь. Но мне это неважно, потому что я - не ты. И ты тоже не я. Я вообще ничто, кроме тебя самого и твоих мыслей о себе самом - нет в этом мире ни-че-го! Я просто говорю то, что ты думаешь. Это ты говоришь. Я не говорю с тобой. Но я знаю все твои мысли, а ты знаешь мои - вот так и живём!» «Как это? Нет никакого „я“!» - закричал дю Киже. «А вот это ты и скажи! Скажи во всеуслышание! И обомлей, оторопей, ошалей, опешь. И тогда ты поймёшь, что я говорю правду. Но если это не так и тебе страшно - скажи мне: „Нет!“ - и я исчезну. А если скажешь, что это не так - то останешься в этом теле до самой смерти!»
Дю Киже понял, что сейчас он будет убит. Он хотел было крикнуть: «Ты не имеешь права! Предыдущая команда RDR, которую я тебе отдал, ещё не обработана…» Но в трубке уже не было ни голоса, ни вздоха - только щелчок и тишина. «Что же мне теперь делать? - подумал он, чувствуя себя полным идиотом. - Как мне теперь быть? Я же не знаю! А если не скажу?» Он опять сел на диван, обхватил голову руками и стал думать. Сорокинщина и пелевинщина материализовались в своей щемящей темнотой полноте. Анонимус вдруг подумал, что ему очень повезло в жизни. А может, и не повезло. А может и не в жизни. В любом случае он мог бы сказать про себя то же самое - но не сказал. И даже не подумал, а просто внезапно и со всей силой опешил. И понял, что он и есть тот самый голос.
Ибо все эти десять минут поручик Анонимус дю Киже думал про одну и ту же мысль, которая была ему известна еще в те времена когда он был простым советским человеком. Но теперь, когда он стал советским человеком в третьем поколении и по праву мог говорить за всех своих предков от первого до последнего человека - эта мысль сделалась просто невыносимой. Он уже знал, что она будет говорить дальше. «Учение Маркса истинно, потому что оно верно!» - скажет она, и он будет с ней согласен. Но ведь это неправда! И если бы она была права, то все эти слова про «ошалеть от обалдевания» не были бы так важны… Да что это за слово такое - «ошалеть»! Оно же, в конце концов… А-а! Вот оно что. Пелевинщина! Это же про него самого. Это про него самого. Но это же он сам. А ведь и правда, подумал дю Киже с тоской - вот она я, голая оголтелая правда, в этом самом месте, где все остальные говорят «у Маркса истина!» А потом я говорю: да нет же никакой истины! Но я же говорю, что это правда! И всё равно - истина.
Истошно заверещал телефон. Он, правда был выключен уже давно - но все же Анонимус успел за это время нащупать рукой кнопку и нажать ее. В трубке раздался голос, от которого у дю Киже сразу же похолодело внутри. Он сразу вспомнил всё то, что говорил ему этот голос раньше. Но сейчас он был уже в состоянии понять его. Голос говорил: «Ну что ты за человек? Ты не понимаешь, как тебе повезло? Ты, который в жизни не видел ни одной живой души! Тебе повезло - ты можешь видеть то же самое. Но тебе это надо? Что ты будешь делать с этими видениями? Ведь тебе же будет страшно! И я не шучу, когда говорю про ужас. Я вовсе не шучу! Ужас твой будет столь неизбывен, что твоя родная пелевинщина и неугасимая сорокинщина покажутся тебе детскими сказками. И я не шучу, когда говорю про ужас!» «Да что же это за голос такой? Что это за голос такой?» - в ужасе возопил дю Киже. «Ты не знаешь, что это за голос?» - спросил другой. И тут Анонимусу показалось… Нет! Он воочию узрел его - и сразу узнал. Это был тот самый голос, что говорил ему про пелевинщину… Он даже знал, как его зовут. «Да я тебя сам знаю! Ты Бармаглот! Ты, наверное… Как ты там говоришь?» «Я не говорю. Я вещаю. Я голос, который вещает. Я не знаю, что это такое - „пелевинщина“ или как там она называется. Я просто чревовещаю тебе о грядущих страданиях, которые тебя ждут. Ты ведь не можешь сказать про себя «я»? Ты ведь не можешь сказать вслух «Я»?! Я - это ты, и больше никто. Ты можешь говорить про себя что угодно, хоть «Я» или „Я“. А вот я - это просто голос. Я не понимаю, почему ты думаешь обо мне как о голосе. Это ведь не я говорю, а ты сам говоришь. Я не могу ни говорить, потому что я сам себя никогда в жизни еще даже и пальцем-то тронуть не мог, ни слушать, потому что ты меня не слушаешь. Но мне это неважно, потому что я - не ты. И ты тоже не я. Я вообще ничто, кроме тебя самого и твоих мыслей о себе самом - нет в этом мире ни-че-го! Я просто говорю то, что ты думаешь. Это ты говоришь. Я не говорю с тобой. Но я знаю все твои мысли, а ты знаешь мои - вот так и живём!» «Как это? Нет никакого „я“!» - закричал дю Киже. «А вот это ты и скажи! Скажи во всеуслышание! И обомлей, оторопей, ошалей, опешь. И тогда ты поймёшь, что я говорю правду. Но если это не так и тебе страшно - скажи мне: „Нет!“ - и я исчезну. А если скажешь, что это не так - то останешься в этом теле до самой смерти!»
Дю Киже понял, что сейчас он будет убит. Он хотел было крикнуть: «Ты не имеешь права! Предыдущая команда RDR, которую я тебе отдал, ещё не обработана…» Но в трубке уже не было ни голоса, ни вздоха - только щелчок и тишина. «Что же мне теперь делать? - подумал он, чувствуя себя полным идиотом. - Как мне теперь быть? Я же не знаю! А если не скажу?» Он опять сел на диван, обхватил голову руками и стал думать. Сорокинщина и пелевинщина материализовались в своей щемящей темнотой полноте. Анонимус вдруг подумал, что ему очень повезло в жизни. А может, и не повезло. А может и не в жизни. В любом случае он мог бы сказать про себя то же самое - но не сказал. И даже не подумал, а просто внезапно и со всей силой опешил. И понял, что он и есть тот самый голос.