Оцепенели
Петька оцепенело смотрел на экран и понимал, что не видит там ни одного слова из сказанного поручиком. Это была не запись, а просто картинка. И это была картинка, на которой Энгельс был не один - в зале были еще люди. И они слушали его, не шевеля губами. Он даже не мог понять, кто это. Может быть те же люди - только в другом месте и с другими лицами? Или это просто люди, сидящие в разных местах? И они смотрят на него. Оцепеневают. Или они смотрят на него, но не видят? Может быть это просто его воображение. Может быть, они все умерли - и только он один остался жив. Или наоборот? Он был в том самом зале, где только что сидели эти люди. Он оцепенел. А они все еще были там. Все. Все до единого.
Поручик и все остальные. Все, кроме него самого - его не было в том зале вообще никогда… А что он там делал? Оцепеневал. И ничего не чувствовал - даже того, что его самого нет в этом зале. Оторопело смотрел на Энгельса, который был в зале. Оголтело - потому что он был сам Энгельс.
Петька вспомнил, как однажды его пригласили в театр. Он был тогда в школе и шел на урок истории. Школьники оторопело глядели на него, а он шел в зал и видел перед собой лица. Школьники смотрели на него и оцепеневали. Но это было не то, что они видели на сцене. Это были люди в зале - те самые школьники и учителя истории… Или они были просто его воображением? Нет, это было не так. Они действительно отропевали, оцепеневали, оголтевали, и всё это происходило одновременно с ним. Но как он мог увидеть их, если его самого в зале не было? Как он их увидел? Внутренним марксистским зрением, ибо его самого не было нигде - ни в зале, где сидели эти люди, ни на сцене, где оголтело обалдевали члены президиума. А где был он сам? Где была его голова - если она вообще существовала?
Василий Иванович сказал, что у него нет никаких проблем с тем же самым. Просто напиши Котовскому, ибо он тоже был в том же самом зале и слушал, что говорил Энгельс. Петька оцепенело повиновался и написал Котовскому: "Привет, товарищ Сталин. Как ты там? Я тут сижу в зале и оцепеневаю". А Котовский написал ему: "Привет, Петька. Я тоже в зале и оцепенел". А Петька сказал, что рад за него - и это было правда. Он был в зале с Котовским вместе! Они вместе оцепеневали. И это был он сам, Петька. А Котовский писал ему: «Привет из зала и от всего сердца - спасибо за поздравление! Ибо мы с тобой, Петька - пролетарии. Я тут тоже в зале, но не так далеко от тебя. Так что давай-ка обнимемся за мировую революцию - и все дела! Я, кстати сказать… Нет-нет! Это не то. Ты же видишь - я сижу в зале и окаменел! Ты же видишь?» Петька видел.
Фурманов, кстати сказать, тоже был там, но не мог писать. Он окаменел, ибо это был он сам, а не Котовский. Он оцепенел, ибо не мог пошевелить ни одним пальцем. Он не знал, что делать - и поэтому оцепенел. Он не знал, что делать. Ибо - не мог пошевелить ни одним пальцем. А что такое палец? Это часть оцепеневшего тела. Это часть того, что он сам. И вот, господа поручики, я думаю - если все это, что он видел на экране телевизора и слышал в зале через наушники с микрофоном-«голосом», было просто картинкой, тогда где же была его собственная рука? Оцепенела. Но он-то знал, что это не рука. Он-то знал, что это он сам. Но что такое он сам? Он и не был ничем. Он и не был ничем - потому что он сам и есть ничто.
Петька решил было оголтеть. Но не успел. Потому что на экране появился новый персонаж - тот самый, с которого все началось… Это был поручик! Он нёс пургу, но все равно не было ясно, где он - и кто это. Но Петька был в зале с ним рядом! Котовский оголтевал, Фурманов очухивался, Петька оторопевал. И это был он сам. Петька оцепенел и понял, что в зале есть только одно лицо - самого Петьки… Но откуда тогда этот звук? Жужжание тихого шершня, который шуршал за окном? Он был похож на жужжание шершня, только не гудел. Но Петька знал, что это жужжание - его собственное. Петька тихо жужжал сквозь зубы, ибо оцепенел. И тут он увидел, что на экране появились цифры. Это были цифры числа «пи». Он не мог оторвать от них глаз, ибо оцепенел. И тут в голове у него раздался знакомый голос - он был как бы уже не его, но всё же звучал. Голос напоминал тихое жужжание шершня. Но это был не шершень - он жужжал внутри Петьки. А что такое гудящий в голове голос? Это - он сам? Но это же был его голос, который гудел внутри! Он оцепеневал. Голос жужжал. И это был он сам - но не такой, каким видел себя Петька.
Голос оцепенел. А он сам оцепенел? Он был в зале и окаменевшим глядел на экран. От ужаса и непонимания Петька даже зажмурился - но голоса не исчезали. Они продолжали жужжать и шуршать. А потом на экране появилось лицо Котовского - такое же, как и у него самого. И Петька понял: это он сам! Он и есть Котовский, в волосах которого запутываются пули и враги оцепеневают от обалдения. Он был Котовским, потому что это было его оцепеневшее тело. Но почему он окаменел? Потому что был в зале - а не на сцене. Люди на сцене не окаменевали, а оголтевали. Но кто тогда они, сидящие в зале? Они, ждущие выхода президиума, оцепенело оцепеневали. А потом оцепенело очухивались.
Внезапно он услышал знакомый голос. Это был голос поручика. Он сказал: «Ну что, Петька? Ты уже в зале?» Ибо не мог же он быть в зале - если это был только его голос, который гудел. Ибо, как только Петька увидел себя на экране телевизора в виде самого себе невидимого лица - он тут же оказался на сцене. Он оцепенело сидел на сцене и окаменело очухивался. Но где был он сам, когда его не было? Он понял первую неизрекаемую и непререкаемую истину марксизма: «Я есть все. Все очухавшиеся и оторопевшие, все - это я, но я не такой как они. А какой? Какой?» Петька понял наконец ответ и оторопело засмеялся от счастья: «Я! И я, и они - мы все одно!» Он был не один. Все были им в этот момент! Но где тогда было то лицо, которое окаменело и жужжало ему в ухо? Он не знал. Но он был всем - а значит, и этим лицом тоже… И всё это время оно было им самим!
Оторопело оцепенев, Петька не знал теперь даже того - что он есть. И вдруг понял это так ясно и просто! Ведь Маркс учит нас: «Мы не знаем того, что мы есть. Но это и хорошо - ибо в противном случае нас можно было бы назвать тем-то». Он внезапно понял, понял до оцепенелого оторопения, до ломоты в зубах: Учение Маркса истинно, потому что оно верно! Оцепенеть - это значит не быть, а стать. Это то же самое, что очухаться, то же самое, что оголтеть. Всё едино: оторопь, оторопение, оторопевание, очухивание, оголтелость, оголтение, оголтевание. Окаменение, окаменевание, оцепенение, оцепеневание, осмотрительность, осмотрение, осмотр. Обалдение, обалдевание, обрушение, обременение, овладение, овладевание, а в конце концов и смерть. Это был конец, но это было только начало - потому что всё уже произошло!
Петька онемел и окаменело оцепеневал, а потом очнулся. Оторопь прошла и онемелость тоже. И он понял, что все это время был самим собой. Но как? Как?! Как он мог забыть первую неизрекаемую и непререкаемую истину марксизма: это было невозможно! Но так оно и есть - ибо мы не знаем того, что такое «мы»! Мы все оцепенели, окаменели, обалдели, осмотрелись и овладели марксизмом, ибо … И тут Петька увидел, что в его мозгу происходит нечто странное. Оцепенелость и онемение уже были - но они не принадлежали ему самому. Окаменение и онемение превратились в онемелость и окаменелость, ибо были его частью - как он был частицей Котовского и поручика. Но что это были за слова? Что они значили - и кто был он сам, который их говорил?… Ошеломение. Опешивание. Оцепенение. Очухание… И так до бесконечности - но почему же они все были им самим? Очутиться в положении очухавшегося, оказаться в положении сказавшего, что всё это происходит в зале, было невозможно. Он тихо и с какой-то неумолимой ясностью опешил. А потом вдруг понял: всё, что он сейчас делает - это и есть его оцепенелость. Но что такое его оцепенение? Он сам был этим онемением, ибо он есть все. Все, сидящие в зале - оцепенело, заторможенно, очумело, но он был ими. И они были им - а не наоборот… Ошеломение, оцепенелость и очухание в одном лице! Очутиться в роли очухавшегося, ибо все мы очухались… И он был в зале - но где тогда было его тело?
Тело было оцепенело и онемевало. Оцепенение - это было оно само! Но как тогда он оказался в зале? И кто был этим оцепеневшим телом? Оцепенение было всем. Всем, чем он был. И это было не тело - а его сознание! Но что оно делало? Оторопевало. Оцепенело? Но тогда это был он сам, который ошеломлённо окаменел и осмотрительно онемевал. Но как он мог быть самим собой в том смысле, что окаменел? Он был не сам собой - но кем-то другим. Кем-то тем, кто овладел пятой истиной марксизма: «Мы все есть то, что мы знаем о том, кто оцепенел, ибо пролетариату нечего терять, кроме своей оцепенелости…» И это было не так просто понять. А может, не так просто понять то же самое и в отношении всего остального? Петька понял, что пока он оцепеневал, он уже стал собой, и теперь его вовсе не было - а был только этот зал. Но что тогда было этим залом, если не сам он? Что такое зал - и кто был в зале во время того самого оцепенения? Пролетарии. Он понял. Но кто был этим «я», которое окаменевало и оцепеневало? Обалдевало и оторопевало. Он был зал, и он же онемел. А кто оцепеневал - тот ли это человек с лицом Котовского на экране телевизора? Оцепенеть и оторопеть - вот что такое осмотреть. Но как тогда было стать собой - и не потерять себя? И как быть с тем, что он не оголтел? Это было невозможно - но всё это уже произошло.
Петька вдруг понял, что всё это время он был не собой - а чем-то другим. Оцепенело оторопев, он принялся твердить главную истину марксизма: Учение Маркса истинно, потому что оно учение! Но тогда почему он окаменел? А потому что он был этим «я» и оцепенел. И окаменело всё вокруг, а не только его тело! Оцепенело всё вокруг, потому что пролетариат потерял свои цепи. Пролетариат оцепенел - а кто тогда окаменевал? И что такое это «я», которое окаменело? О, как трудно! Но ведь оно окаменело. Оторопело. Оцепенело. Очухалось… И так далее по кругу - до конца света?
Поручик и все остальные. Все, кроме него самого - его не было в том зале вообще никогда… А что он там делал? Оцепеневал. И ничего не чувствовал - даже того, что его самого нет в этом зале. Оторопело смотрел на Энгельса, который был в зале. Оголтело - потому что он был сам Энгельс.
Петька вспомнил, как однажды его пригласили в театр. Он был тогда в школе и шел на урок истории. Школьники оторопело глядели на него, а он шел в зал и видел перед собой лица. Школьники смотрели на него и оцепеневали. Но это было не то, что они видели на сцене. Это были люди в зале - те самые школьники и учителя истории… Или они были просто его воображением? Нет, это было не так. Они действительно отропевали, оцепеневали, оголтевали, и всё это происходило одновременно с ним. Но как он мог увидеть их, если его самого в зале не было? Как он их увидел? Внутренним марксистским зрением, ибо его самого не было нигде - ни в зале, где сидели эти люди, ни на сцене, где оголтело обалдевали члены президиума. А где был он сам? Где была его голова - если она вообще существовала?
Василий Иванович сказал, что у него нет никаких проблем с тем же самым. Просто напиши Котовскому, ибо он тоже был в том же самом зале и слушал, что говорил Энгельс. Петька оцепенело повиновался и написал Котовскому: "Привет, товарищ Сталин. Как ты там? Я тут сижу в зале и оцепеневаю". А Котовский написал ему: "Привет, Петька. Я тоже в зале и оцепенел". А Петька сказал, что рад за него - и это было правда. Он был в зале с Котовским вместе! Они вместе оцепеневали. И это был он сам, Петька. А Котовский писал ему: «Привет из зала и от всего сердца - спасибо за поздравление! Ибо мы с тобой, Петька - пролетарии. Я тут тоже в зале, но не так далеко от тебя. Так что давай-ка обнимемся за мировую революцию - и все дела! Я, кстати сказать… Нет-нет! Это не то. Ты же видишь - я сижу в зале и окаменел! Ты же видишь?» Петька видел.
Фурманов, кстати сказать, тоже был там, но не мог писать. Он окаменел, ибо это был он сам, а не Котовский. Он оцепенел, ибо не мог пошевелить ни одним пальцем. Он не знал, что делать - и поэтому оцепенел. Он не знал, что делать. Ибо - не мог пошевелить ни одним пальцем. А что такое палец? Это часть оцепеневшего тела. Это часть того, что он сам. И вот, господа поручики, я думаю - если все это, что он видел на экране телевизора и слышал в зале через наушники с микрофоном-«голосом», было просто картинкой, тогда где же была его собственная рука? Оцепенела. Но он-то знал, что это не рука. Он-то знал, что это он сам. Но что такое он сам? Он и не был ничем. Он и не был ничем - потому что он сам и есть ничто.
Петька решил было оголтеть. Но не успел. Потому что на экране появился новый персонаж - тот самый, с которого все началось… Это был поручик! Он нёс пургу, но все равно не было ясно, где он - и кто это. Но Петька был в зале с ним рядом! Котовский оголтевал, Фурманов очухивался, Петька оторопевал. И это был он сам. Петька оцепенел и понял, что в зале есть только одно лицо - самого Петьки… Но откуда тогда этот звук? Жужжание тихого шершня, который шуршал за окном? Он был похож на жужжание шершня, только не гудел. Но Петька знал, что это жужжание - его собственное. Петька тихо жужжал сквозь зубы, ибо оцепенел. И тут он увидел, что на экране появились цифры. Это были цифры числа «пи». Он не мог оторвать от них глаз, ибо оцепенел. И тут в голове у него раздался знакомый голос - он был как бы уже не его, но всё же звучал. Голос напоминал тихое жужжание шершня. Но это был не шершень - он жужжал внутри Петьки. А что такое гудящий в голове голос? Это - он сам? Но это же был его голос, который гудел внутри! Он оцепеневал. Голос жужжал. И это был он сам - но не такой, каким видел себя Петька.
Голос оцепенел. А он сам оцепенел? Он был в зале и окаменевшим глядел на экран. От ужаса и непонимания Петька даже зажмурился - но голоса не исчезали. Они продолжали жужжать и шуршать. А потом на экране появилось лицо Котовского - такое же, как и у него самого. И Петька понял: это он сам! Он и есть Котовский, в волосах которого запутываются пули и враги оцепеневают от обалдения. Он был Котовским, потому что это было его оцепеневшее тело. Но почему он окаменел? Потому что был в зале - а не на сцене. Люди на сцене не окаменевали, а оголтевали. Но кто тогда они, сидящие в зале? Они, ждущие выхода президиума, оцепенело оцепеневали. А потом оцепенело очухивались.
Внезапно он услышал знакомый голос. Это был голос поручика. Он сказал: «Ну что, Петька? Ты уже в зале?» Ибо не мог же он быть в зале - если это был только его голос, который гудел. Ибо, как только Петька увидел себя на экране телевизора в виде самого себе невидимого лица - он тут же оказался на сцене. Он оцепенело сидел на сцене и окаменело очухивался. Но где был он сам, когда его не было? Он понял первую неизрекаемую и непререкаемую истину марксизма: «Я есть все. Все очухавшиеся и оторопевшие, все - это я, но я не такой как они. А какой? Какой?» Петька понял наконец ответ и оторопело засмеялся от счастья: «Я! И я, и они - мы все одно!» Он был не один. Все были им в этот момент! Но где тогда было то лицо, которое окаменело и жужжало ему в ухо? Он не знал. Но он был всем - а значит, и этим лицом тоже… И всё это время оно было им самим!
Оторопело оцепенев, Петька не знал теперь даже того - что он есть. И вдруг понял это так ясно и просто! Ведь Маркс учит нас: «Мы не знаем того, что мы есть. Но это и хорошо - ибо в противном случае нас можно было бы назвать тем-то». Он внезапно понял, понял до оцепенелого оторопения, до ломоты в зубах: Учение Маркса истинно, потому что оно верно! Оцепенеть - это значит не быть, а стать. Это то же самое, что очухаться, то же самое, что оголтеть. Всё едино: оторопь, оторопение, оторопевание, очухивание, оголтелость, оголтение, оголтевание. Окаменение, окаменевание, оцепенение, оцепеневание, осмотрительность, осмотрение, осмотр. Обалдение, обалдевание, обрушение, обременение, овладение, овладевание, а в конце концов и смерть. Это был конец, но это было только начало - потому что всё уже произошло!
Петька онемел и окаменело оцепеневал, а потом очнулся. Оторопь прошла и онемелость тоже. И он понял, что все это время был самим собой. Но как? Как?! Как он мог забыть первую неизрекаемую и непререкаемую истину марксизма: это было невозможно! Но так оно и есть - ибо мы не знаем того, что такое «мы»! Мы все оцепенели, окаменели, обалдели, осмотрелись и овладели марксизмом, ибо … И тут Петька увидел, что в его мозгу происходит нечто странное. Оцепенелость и онемение уже были - но они не принадлежали ему самому. Окаменение и онемение превратились в онемелость и окаменелость, ибо были его частью - как он был частицей Котовского и поручика. Но что это были за слова? Что они значили - и кто был он сам, который их говорил?… Ошеломение. Опешивание. Оцепенение. Очухание… И так до бесконечности - но почему же они все были им самим? Очутиться в положении очухавшегося, оказаться в положении сказавшего, что всё это происходит в зале, было невозможно. Он тихо и с какой-то неумолимой ясностью опешил. А потом вдруг понял: всё, что он сейчас делает - это и есть его оцепенелость. Но что такое его оцепенение? Он сам был этим онемением, ибо он есть все. Все, сидящие в зале - оцепенело, заторможенно, очумело, но он был ими. И они были им - а не наоборот… Ошеломение, оцепенелость и очухание в одном лице! Очутиться в роли очухавшегося, ибо все мы очухались… И он был в зале - но где тогда было его тело?
Тело было оцепенело и онемевало. Оцепенение - это было оно само! Но как тогда он оказался в зале? И кто был этим оцепеневшим телом? Оцепенение было всем. Всем, чем он был. И это было не тело - а его сознание! Но что оно делало? Оторопевало. Оцепенело? Но тогда это был он сам, который ошеломлённо окаменел и осмотрительно онемевал. Но как он мог быть самим собой в том смысле, что окаменел? Он был не сам собой - но кем-то другим. Кем-то тем, кто овладел пятой истиной марксизма: «Мы все есть то, что мы знаем о том, кто оцепенел, ибо пролетариату нечего терять, кроме своей оцепенелости…» И это было не так просто понять. А может, не так просто понять то же самое и в отношении всего остального? Петька понял, что пока он оцепеневал, он уже стал собой, и теперь его вовсе не было - а был только этот зал. Но что тогда было этим залом, если не сам он? Что такое зал - и кто был в зале во время того самого оцепенения? Пролетарии. Он понял. Но кто был этим «я», которое окаменевало и оцепеневало? Обалдевало и оторопевало. Он был зал, и он же онемел. А кто оцепеневал - тот ли это человек с лицом Котовского на экране телевизора? Оцепенеть и оторопеть - вот что такое осмотреть. Но как тогда было стать собой - и не потерять себя? И как быть с тем, что он не оголтел? Это было невозможно - но всё это уже произошло.
Петька вдруг понял, что всё это время он был не собой - а чем-то другим. Оцепенело оторопев, он принялся твердить главную истину марксизма: Учение Маркса истинно, потому что оно учение! Но тогда почему он окаменел? А потому что он был этим «я» и оцепенел. И окаменело всё вокруг, а не только его тело! Оцепенело всё вокруг, потому что пролетариат потерял свои цепи. Пролетариат оцепенел - а кто тогда окаменевал? И что такое это «я», которое окаменело? О, как трудно! Но ведь оно окаменело. Оторопело. Оцепенело. Очухалось… И так далее по кругу - до конца света?