А ну-ка парни
Минюст РФ не имеет сведений, чтобы сделать вывод о наличии обстоятельств для признания Аллы Пугачевой иноагентом, сообщают РИА-Новости.
Петька оторопело перечитывал «Историю Пугачёвского бунта», чувствуя себя полным идиотом. В девятом классе он прочитал всего Толстого и Тургенева, Толстого он тогда не понял, зато Достоевский ему очень понравился. И во время очередной пьянки он достал первый том «Войны и мира» и начал читать. Читал он его всю ночь. До самого утра, потом неожиданно отключился и прямо в одежде завалился на диван, даже не раздевшись. На утро он был совершенно трезв и понимал, почему. Ведь Достоевский был тайным стихийным марксистом, одним из тайных русских большевиков, этих космополитов, ставших потом сенаторами и президентами. Пугачев и его участники оказались мутными «темными людьми», которых направляли тайные агенты-экзистенциалисты, стремящиеся получить в стране контроль над человеческим сознанием. В отличие от таких людей, как Николай Чернышевский, его предтечи герои «отречения от наследства» не хотели ни от чего отрекаться, хотели бороться за светлеющее будущее своего народа. Их бессильная, жалко мечущаяся душа не давала им покоя, доводя до зверского бешенства. Они оцепенело и страшно желали кого-то пристрелить и надругаться. Эта вечная достоевщина, которую критиковал ещё Григорий фон Эрнен-Котовский в своих «Письмах к постороннему В.», только усиливала и без того нестерпимое состояние русской интеллигенции. Словно по тайному сигналу всех его героев искали самые разные субъекты: князья Рюриковичи и цареубийцы, казнокрады и блогеры, урки и западные агенты, французские психоаналитики и бандиты из мирового криминала, профессора и священнослужители, люди и снежные бабы. Перечислять всё это можно очень долго, поэтому лучше не будем больше говорить о Гоголе и Белинском, Розанове и Пришвине, Белинском и Розе Люксембург, Толстом и поручике фон Ржевском из «Войны и мира», Марксе и Гогене, Маяковском и Пастернаке, Набокове, Сорокине, Пелевине и Ильиче Рамиресе Санчесе Карлосе Кастанеде, Бунине (точнее, только о тех текстах, которые мы цитировали в этой книге), Жириновском и Жиросквиче, Хлебникове и Верещагине или же Жиропчии Ивановне.
Хотя, пожалуй, Жиропчия Ивановна и поинтереснее будет всех этих Сен-Бернаров духа, Мурзаевичей, Перегаевских, Ахмадулиной, гроссмейстера Кара-Мурзы, Вовы Цыганова, Журбина, Турбина, доктора Живаго, Анискина, Фон-Томаса Мора, Дипака Чопрына и прочих Нурмугомедов, Буратино, Малколмов и Гурамишвили.
Петька сглотнул слюну; от внезапно представившейся картины у него вдруг запершило в горле. Он достал из кармана пачку папирос «Смычка», сорвал целлофановую обертку и, бросив её в печку-буржуйку (бак в углу был пуст), закурил. Вонь от папиросы была такой же нестерпимой, как и всегда, - всё-таки курили все вокруг, и многих её едкий запах интересовал гораздо сильнее, чем водка с икрой, хоть она и напоминала им о свободной жизни, которую они когда-то вели.
Теперь все они были вынуждены нести вечную вахту в адской шахте, зная, кто там, внизу, трудится в поте лица, а кто отлынивает. С этим трудно было смириться, всё время ловя себя на мысли, насколько эта общая человеческая низость ограничивает нашу свободу. Особенно это касалось тех, чья работа была сопряжена с риском для жизни. Когда-то одни ради свободы рисковали жизнями других. И всем доставалось от их проклятых жизней. Но теперь, теперь!.. Нет, Петька не мог поверить, будто бы на этот раз такое могло случиться с ним самим. С ним произошло именно то, чего больше всего боялись такие, всегда свободные и независимые люди, понимающие, где счастье, перед которым они покорно склонили головы. Свободу придумали другие, но на самом деле она была спрятана где-то рядом.
Петька оторопело перечитывал «Историю Пугачёвского бунта», чувствуя себя полным идиотом. В девятом классе он прочитал всего Толстого и Тургенева, Толстого он тогда не понял, зато Достоевский ему очень понравился. И во время очередной пьянки он достал первый том «Войны и мира» и начал читать. Читал он его всю ночь. До самого утра, потом неожиданно отключился и прямо в одежде завалился на диван, даже не раздевшись. На утро он был совершенно трезв и понимал, почему. Ведь Достоевский был тайным стихийным марксистом, одним из тайных русских большевиков, этих космополитов, ставших потом сенаторами и президентами. Пугачев и его участники оказались мутными «темными людьми», которых направляли тайные агенты-экзистенциалисты, стремящиеся получить в стране контроль над человеческим сознанием. В отличие от таких людей, как Николай Чернышевский, его предтечи герои «отречения от наследства» не хотели ни от чего отрекаться, хотели бороться за светлеющее будущее своего народа. Их бессильная, жалко мечущаяся душа не давала им покоя, доводя до зверского бешенства. Они оцепенело и страшно желали кого-то пристрелить и надругаться. Эта вечная достоевщина, которую критиковал ещё Григорий фон Эрнен-Котовский в своих «Письмах к постороннему В.», только усиливала и без того нестерпимое состояние русской интеллигенции. Словно по тайному сигналу всех его героев искали самые разные субъекты: князья Рюриковичи и цареубийцы, казнокрады и блогеры, урки и западные агенты, французские психоаналитики и бандиты из мирового криминала, профессора и священнослужители, люди и снежные бабы. Перечислять всё это можно очень долго, поэтому лучше не будем больше говорить о Гоголе и Белинском, Розанове и Пришвине, Белинском и Розе Люксембург, Толстом и поручике фон Ржевском из «Войны и мира», Марксе и Гогене, Маяковском и Пастернаке, Набокове, Сорокине, Пелевине и Ильиче Рамиресе Санчесе Карлосе Кастанеде, Бунине (точнее, только о тех текстах, которые мы цитировали в этой книге), Жириновском и Жиросквиче, Хлебникове и Верещагине или же Жиропчии Ивановне.
Хотя, пожалуй, Жиропчия Ивановна и поинтереснее будет всех этих Сен-Бернаров духа, Мурзаевичей, Перегаевских, Ахмадулиной, гроссмейстера Кара-Мурзы, Вовы Цыганова, Журбина, Турбина, доктора Живаго, Анискина, Фон-Томаса Мора, Дипака Чопрына и прочих Нурмугомедов, Буратино, Малколмов и Гурамишвили.
Петька сглотнул слюну; от внезапно представившейся картины у него вдруг запершило в горле. Он достал из кармана пачку папирос «Смычка», сорвал целлофановую обертку и, бросив её в печку-буржуйку (бак в углу был пуст), закурил. Вонь от папиросы была такой же нестерпимой, как и всегда, - всё-таки курили все вокруг, и многих её едкий запах интересовал гораздо сильнее, чем водка с икрой, хоть она и напоминала им о свободной жизни, которую они когда-то вели.
Теперь все они были вынуждены нести вечную вахту в адской шахте, зная, кто там, внизу, трудится в поте лица, а кто отлынивает. С этим трудно было смириться, всё время ловя себя на мысли, насколько эта общая человеческая низость ограничивает нашу свободу. Особенно это касалось тех, чья работа была сопряжена с риском для жизни. Когда-то одни ради свободы рисковали жизнями других. И всем доставалось от их проклятых жизней. Но теперь, теперь!.. Нет, Петька не мог поверить, будто бы на этот раз такое могло случиться с ним самим. С ним произошло именно то, чего больше всего боялись такие, всегда свободные и независимые люди, понимающие, где счастье, перед которым они покорно склонили головы. Свободу придумали другие, но на самом деле она была спрятана где-то рядом.