"Митина любовь"
В Бунина я был влюблен лет в 17-18 и сейчас, когда сутками напролет идет дождь, а я один на даче и дождь не перестает, вспомнил концовку "Митиной любви" и перечитал весь рассказ.
И Митя очнулся, весь в поту, с потрясающе ясным сознанием, что он погиб, что в мире так чудовищно безнадежно и мрачно, как не может быть и в преисподней, за могилой. В комнате была тьма, за окнами шумело и плескалось, и этот шум и плеск были нестерпимы (даже одним своим звуком) для тела, сплошь дрожащего от озноба.
Как хорошо показаны тиски двойного соблазна для Мити и Кати - "снизу", где так называемый "простой народ" в лице бойкой бабенки Аленки готов продаться за пять рублей и расторопно устроиться на месте уходящего класса под знаменами марксизма-ленинизма - и "сверху", где фигляры поучают, как надо "переживать, а не играть жизнь" (и тут на ум приходит главный фигляр всея Руси Н. Михалков с его анти-бунинским "Солнечным ударом"):
- Поменьше читки, - говорил он веско, спокойно и так властно, точно Катя была его полной собственностью. - Не играй, а переживай, - говорил он раздельно.
И как хорошо видно, что самые близкие - мать, Аня и Костя - бесконечно далеки, что жизнь самых близких всегда проходит по касательной, по краю твоей судьбы. И только мать Кати, грустно курящая папиросы - единственный понимающий Митю человек, но также не способный вмешаться в движение колес времени и судьбы.
И мелькает в рассказе эхо Кафки:
Он порывисто вскакивал, вытаскивал из кармана штанов уже сто раз прочитанное, испачканное и измятое письмо, полученное вчера поздно вечером, - привез землемер, по делу приехавший в усадьбу на несколько дней, - опять, в сто первый раз, жадно пожирал его.
- и, наконец, появляется из ящика прикроватного столика, словно ниоткуда, револьвер, как антитеза чеховскому ружью, не висевшему на стене, как предтеча нагана Аронзона, как "прореха бытия", властно вторгающаяся в жизнь и кончающая ее.
Она, эта боль, была так сильна, так нестерпима, что, не думая, что он делает, не сознавая, что из всего этого выйдет, страстно желая только одного - хоть на минуту избавиться от нее и не попасть опять в тот ужасный мир, где он провел весь день и где он только что был в самом ужасном и отвратном из всех земных снов, он нашарил и отодвинул ящик ночного столика, поймал холодный и тяжелый ком револьвера и, глубоко и радостно вздохнув, раскрыл рот и с силой, с наслаждением выстрелил.
Как хорошо в покинутых местах!
Покинутых людьми, но не богами.
И дождь идет, и мокнет красота
старинной рощи, поднятой холмами.
И дождь идет, и мокнет красота
старинной рощи, поднятой холмами, -
Мы тут одни, нам люди не чета.
О, что за благо выпивать в тумане!
Мы тут одни, нам люди не чета.
О, что за благо выпивать в тумане!
Запомни путь слетевшего листа
и мысль о том, что мы идем за нами.
Запомни путь слетевшего листа
и мысль о том, что мы идем за нами.
Кто наградил нас, друг, такими снами?
Или себя мы наградили сами?
Кто наградил нас, друг, такими снами?
Или себя мы наградили сами?
Чтоб застрелиться тут, не надо ни черта:
ни тяготы в душе, ни пороха в нагане.
Ни самого нагана. Видит Бог,
чтоб застрелиться тут не надо ничего.
И Митя очнулся, весь в поту, с потрясающе ясным сознанием, что он погиб, что в мире так чудовищно безнадежно и мрачно, как не может быть и в преисподней, за могилой. В комнате была тьма, за окнами шумело и плескалось, и этот шум и плеск были нестерпимы (даже одним своим звуком) для тела, сплошь дрожащего от озноба.
Как хорошо показаны тиски двойного соблазна для Мити и Кати - "снизу", где так называемый "простой народ" в лице бойкой бабенки Аленки готов продаться за пять рублей и расторопно устроиться на месте уходящего класса под знаменами марксизма-ленинизма - и "сверху", где фигляры поучают, как надо "переживать, а не играть жизнь" (и тут на ум приходит главный фигляр всея Руси Н. Михалков с его анти-бунинским "Солнечным ударом"):
- Поменьше читки, - говорил он веско, спокойно и так властно, точно Катя была его полной собственностью. - Не играй, а переживай, - говорил он раздельно.
И как хорошо видно, что самые близкие - мать, Аня и Костя - бесконечно далеки, что жизнь самых близких всегда проходит по касательной, по краю твоей судьбы. И только мать Кати, грустно курящая папиросы - единственный понимающий Митю человек, но также не способный вмешаться в движение колес времени и судьбы.
И мелькает в рассказе эхо Кафки:
Он порывисто вскакивал, вытаскивал из кармана штанов уже сто раз прочитанное, испачканное и измятое письмо, полученное вчера поздно вечером, - привез землемер, по делу приехавший в усадьбу на несколько дней, - опять, в сто первый раз, жадно пожирал его.
- и, наконец, появляется из ящика прикроватного столика, словно ниоткуда, револьвер, как антитеза чеховскому ружью, не висевшему на стене, как предтеча нагана Аронзона, как "прореха бытия", властно вторгающаяся в жизнь и кончающая ее.
Она, эта боль, была так сильна, так нестерпима, что, не думая, что он делает, не сознавая, что из всего этого выйдет, страстно желая только одного - хоть на минуту избавиться от нее и не попасть опять в тот ужасный мир, где он провел весь день и где он только что был в самом ужасном и отвратном из всех земных снов, он нашарил и отодвинул ящик ночного столика, поймал холодный и тяжелый ком револьвера и, глубоко и радостно вздохнув, раскрыл рот и с силой, с наслаждением выстрелил.
Как хорошо в покинутых местах!
Покинутых людьми, но не богами.
И дождь идет, и мокнет красота
старинной рощи, поднятой холмами.
И дождь идет, и мокнет красота
старинной рощи, поднятой холмами, -
Мы тут одни, нам люди не чета.
О, что за благо выпивать в тумане!
Мы тут одни, нам люди не чета.
О, что за благо выпивать в тумане!
Запомни путь слетевшего листа
и мысль о том, что мы идем за нами.
Запомни путь слетевшего листа
и мысль о том, что мы идем за нами.
Кто наградил нас, друг, такими снами?
Или себя мы наградили сами?
Кто наградил нас, друг, такими снами?
Или себя мы наградили сами?
Чтоб застрелиться тут, не надо ни черта:
ни тяготы в душе, ни пороха в нагане.
Ни самого нагана. Видит Бог,
чтоб застрелиться тут не надо ничего.