волкчовые сны полны метафор
"go from wanting to be someone - now I'm drunk and wearing flip-flops on Fifth Avenue..."
Жизнь снова крутится таким вихрем (точнее волчком), что только и удается, что фиксировать сны - все остальное успевает смазаться в той декадентской дикой пляске, где слишком густой дым и слишком сильные вещи говорятся под звуки дикой, неведомой этому миру, но чем-то очень близкой его теперешнему духу музыки. День полного блаженства безделия, когда никуда не надо идти, перевод часов добавил еще больше мутности в и без того вальяжный ход времени, а сон подкрался незаметно и накрыл в моновение ока.
... И мы с Аней взбираемся на палубу большого корабля в Сауфхемптоне. Она ведет меня по коридору в нашу каюту, и я не успеваю поиронизировать, что в таком тесном помещении следовало бы селить парочки, а не нас с нею, на что она заверяет меня, что это - понарошку, всего на три дня, что мы не "идем в море", так что можно расслабиться и в это поиграть. Мы садимся у открытого иллюминатора, из которого веет морским ветром, и начинаем бодро плыть, причем я всю дорогу беспокоюсь, как бы не оказалось у меня все же печальной морской болезни.
В какой-то момент мы поднимаемя на переднюю палубу и видим, как корабль идет по очень узкому каналу, носом рассекая тину, такую густую, что похожую на английский газон. Кажется, будто канал существует только в тот момент, когда корабль плывет по нему, - и действительно: перед нами поперек "воды" бегают дети, которых едва успевают отогнать, чтобы их не придавило большим стальным носом нашего серого вездихода.
Неведомо как, мы все же высаживаемся в каком-то маленьком старинном английском городе, где стоит солнечное, по-местному морозно-промозглое и звеняще чистое утро, когда пахнет мокрой землей и травой, и ледяная роса сыплется с упругих лакированных листьев, и я оказываюсь сперва на городской площади, потом в магазине неведомых платьев, а потом в автобусе, рядом с какой-то бабкой, везущей на коленях огромный куст. Пока мы едем, из ее разговора я успеваю понять, что она направляется в церковь, и спешу зачем-то опередить ее (жажду уединения, не иначе).
... В церковь меня впускает та же старушка, но сама действительно не входит, и я, не веря своему счастью, бреду одна по запущенному каменному залу, где горит от силы одна свечка. Почему-то я чувствую себя так, будто бы именно сюда долго и шла, и, едва успев повернуться к алтарю, чувствую, что сейчас начну плакать. Со мной такое и правда бывает, так что я не впадаю в панику; я продолжаю пристально вглядываться в алтарь и думать, что же я должна сейчас понять, чтобы завершить этот квест и начать следующий. Буквально две минуты - и тут дверь открывается, и вместо откровения в зал входит девушка в соку и садится за письменный стол советского вида, чтобы что-то там подсчитывать. И опять вместо высоких материй приходится говорить о погоде и побрякушках, тем временем исподтишка поглядывая в сторону алтаря.
Жизнь снова крутится таким вихрем (точнее волчком), что только и удается, что фиксировать сны - все остальное успевает смазаться в той декадентской дикой пляске, где слишком густой дым и слишком сильные вещи говорятся под звуки дикой, неведомой этому миру, но чем-то очень близкой его теперешнему духу музыки. День полного блаженства безделия, когда никуда не надо идти, перевод часов добавил еще больше мутности в и без того вальяжный ход времени, а сон подкрался незаметно и накрыл в моновение ока.
... И мы с Аней взбираемся на палубу большого корабля в Сауфхемптоне. Она ведет меня по коридору в нашу каюту, и я не успеваю поиронизировать, что в таком тесном помещении следовало бы селить парочки, а не нас с нею, на что она заверяет меня, что это - понарошку, всего на три дня, что мы не "идем в море", так что можно расслабиться и в это поиграть. Мы садимся у открытого иллюминатора, из которого веет морским ветром, и начинаем бодро плыть, причем я всю дорогу беспокоюсь, как бы не оказалось у меня все же печальной морской болезни.
В какой-то момент мы поднимаемя на переднюю палубу и видим, как корабль идет по очень узкому каналу, носом рассекая тину, такую густую, что похожую на английский газон. Кажется, будто канал существует только в тот момент, когда корабль плывет по нему, - и действительно: перед нами поперек "воды" бегают дети, которых едва успевают отогнать, чтобы их не придавило большим стальным носом нашего серого вездихода.
Неведомо как, мы все же высаживаемся в каком-то маленьком старинном английском городе, где стоит солнечное, по-местному морозно-промозглое и звеняще чистое утро, когда пахнет мокрой землей и травой, и ледяная роса сыплется с упругих лакированных листьев, и я оказываюсь сперва на городской площади, потом в магазине неведомых платьев, а потом в автобусе, рядом с какой-то бабкой, везущей на коленях огромный куст. Пока мы едем, из ее разговора я успеваю понять, что она направляется в церковь, и спешу зачем-то опередить ее (жажду уединения, не иначе).
... В церковь меня впускает та же старушка, но сама действительно не входит, и я, не веря своему счастью, бреду одна по запущенному каменному залу, где горит от силы одна свечка. Почему-то я чувствую себя так, будто бы именно сюда долго и шла, и, едва успев повернуться к алтарю, чувствую, что сейчас начну плакать. Со мной такое и правда бывает, так что я не впадаю в панику; я продолжаю пристально вглядываться в алтарь и думать, что же я должна сейчас понять, чтобы завершить этот квест и начать следующий. Буквально две минуты - и тут дверь открывается, и вместо откровения в зал входит девушка в соку и садится за письменный стол советского вида, чтобы что-то там подсчитывать. И опять вместо высоких материй приходится говорить о погоде и побрякушках, тем временем исподтишка поглядывая в сторону алтаря.