В МОМЕНТ ЕЁ ЗАДУМЧИВОСТИ
и.
Почему так особенно солнце играет на прядях, стремящихся вздрогнуть
от тончайшего бриза, что виснет в распахнутом к морю окне?
Почему так внезапно в зрачках отражен горизонт, золотист и изогнут?
Почему неподвижны остатки пыльцы на твоей обнаженной спине?
Почему вдруг задумчивый взгляд над морскою водой повисает
и как будто стекает внимательной каплей за самый далекий предел,
где голодные волны горячую кожу июльского неба кусают,
и атланты молчат, прислонившись спиною к синеющей горной гряде?
Или вспомнила вдруг, как ласкает упругие голени тёплая белая пена
и выносит на брег твоих тонких ступней всё ещё неуверенный след?
Или как тороплив тёплый ветер, неся в корабле из спартанского плена?
Или запах зелёного яблока вспомнила? Трою горящую? Нет?
Или, может, припомнилось, как тяжело удержать на подносе
после танца
лежащую, точно кровававый булыжник, главу?
Или как оглушительно робко листвою хрустит напряжённая кельтская осень
в тот момент, как Тристан прижимает к упругой стреле тетеву?
Я спросил. Ты, чуть вздрогнув, улыбкой рассеянной даришь
и кладешь свою руку в мою не умевшую нежно погладить ладонь.
А в глазах твоих тают Гомер, Одиссей, Александр и Дарий,
и спирали Вселенной, и тьма, и нестрашный влюбленный огонь.
Почему так особенно солнце играет на прядях, стремящихся вздрогнуть
от тончайшего бриза, что виснет в распахнутом к морю окне?
Почему так внезапно в зрачках отражен горизонт, золотист и изогнут?
Почему неподвижны остатки пыльцы на твоей обнаженной спине?
Почему вдруг задумчивый взгляд над морскою водой повисает
и как будто стекает внимательной каплей за самый далекий предел,
где голодные волны горячую кожу июльского неба кусают,
и атланты молчат, прислонившись спиною к синеющей горной гряде?
Или вспомнила вдруг, как ласкает упругие голени тёплая белая пена
и выносит на брег твоих тонких ступней всё ещё неуверенный след?
Или как тороплив тёплый ветер, неся в корабле из спартанского плена?
Или запах зелёного яблока вспомнила? Трою горящую? Нет?
Или, может, припомнилось, как тяжело удержать на подносе
после танца
лежащую, точно кровававый булыжник, главу?
Или как оглушительно робко листвою хрустит напряжённая кельтская осень
в тот момент, как Тристан прижимает к упругой стреле тетеву?
Я спросил. Ты, чуть вздрогнув, улыбкой рассеянной даришь
и кладешь свою руку в мою не умевшую нежно погладить ладонь.
А в глазах твоих тают Гомер, Одиссей, Александр и Дарий,
и спирали Вселенной, и тьма, и нестрашный влюбленный огонь.