Муж написал речь
Позвольте представиться. Меня зовут Анатолий Бабенко, и я сотрудник Института проблем экологии и эволюции Российской академии наук.
Мое выступление - это скорее беззастенчивая реклама организации, в которой я проработал больше 30 лет и, честно говоря, был бы совсем не против продолжения ее достаточно бурной 80-летней истории.
Итак, совсем недалеко от пересечения третьего транспортного кольца и Ленинского проспекта, прямо напротив самого дальнего выхода из Нескучного сада находится вот такое конструктивистское здание, построенное в начале 30 годов прошлого века для двух новых институтов Академии наук: Института эволюции животных и Института биохимии.
Именно с этой даты современный Институт экологии и эволюции отсчитывает свою историю. Организатор и первый руководитель Института, Алексей Николаевич Северцов.
Согласно первому изданию Большой Советской Энциклопедии это был «один из крупнейших русских теоретиков дарвинизма конца 19 и начала 20 вв., создатель нового направления в эволюционной морфологии, ставящего целью раскрытие морфологических закономерностей эволюции». В 70-х годах в третьем издании энциклопедии он превратился в «советского биолога». Первый вариант явно правдивее. Это был представитель яркой дореволюционной дворянской династии. Воспитывался он в имении деда, Алексея Петровича, который за участие в Бородинской битве был награжден золотой шпагой с надписью «за храбрость». Отец, Николай Алексеевич, известный исследователь фауны Туркестанского края и один из первых пропагандистов теории Дарвина в России, проводил больше времени в экспедициях, чем дома. К 10-летнему возрасту будущий «советский биолог» свободно изъяснялся и читал на трех языках: русском, немецком и французском. Окончил знаменитую частную гимназию Поливанова на Пречистенке, физико-математический факультет Московского Университета и после получения магистерской степени два года провел за границей, знакомясь с работами западноевропейских лабораторий. Свою докторскую диссертацию «Метамерия головы электрического ската» он защитил уже в Москве, но по материалам собранным в Неаполе, а обработанным в Киле. В дальнейшем будет профессорство в Юрьеве и Киеве, потом возвращение в «альма-матер» на место своего учителя орнитолога Михаила Александровича Менсбира, который в свою очередь был любимым учеником отца Алексея Николаевича.
Вам, этот ученый, скорее всего, известен как изобретатель красивых, но не слишком хорошо понятных терминов типа «идиоадаптация», «ароморфоз», «филэмбриогенез», все еще достаточно широко используемых при описании закономерностей эволюции. И на этом известном портрете из Третьяковки его образ вполне соответствует общепринятому представлению о суровом и погруженном в глубокие размышления «ученом муже».
На самом деле его многочисленные рисунки свидетельствуют скорее о веселом и романтическом складе ума.
Причем в качестве его героев выступали не только элегантные дамы и кавалеры, но и самая разнообразная нечисть, которую Алексей Николаевич похоже очень любил.
Не чужд он был и самоиронии.
Еще при жизни Алексея Николаевича Институт подвергся нескольким пертурбациям, главная из которых это выделение бывшего Сектора палеозоологии в самостоятельную административную единицу, которая сейчас известна как Палеонтологический институт РАН. Основная часть этого института «выехала» с нашей территории лишь в 80-х, хотя отдел беспозвоночных все еще располагается на Ленинском, 33.
После смерти Северцова институт возглавил бывший ассистент Северцова в бытность его профессором Киевского Университета, академик Иван Иванович Шмальгаузен.
Вам это имя должно быть знакомо. По крайней мере, в середине прошлого его учебник «Проблемы дарвинизма» пользовался заслуженным успехом. Нашим институтом он руководил до печально известной Августовской сессии ВАСХНИЛ 1948 года. Закончилось все это для Шмальгаузена сравнительно легко, он всего лишь превратился из директора московского института просто в сотрудника ленинградского ЗИНа.
В том же 1948 Институт Северцова был слит с тем, что осталось после разгрома знаменитого института Кольцова, т.е. с Институтом цитологии, гистологии и эмбриологии. Его директор, Георгий Константинович Хрущов, и возглавил образованную агломерацию. По своей узкой специальности он был медицинским гистологом, а также достаточно последовательным сторонником Трофима Денисовича Лысенко. Тем не менее, наш институт под его руководством, похоже, развивался достаточно успешно и не слишком сильно пострадал в эти темные времена.
В 1967 г. ИМЖ был опять разделен, а Институт Кольцова реинкарнирован под именем Институт Биологии развития. Директором Института Северцова был назначен доктор биологических наук Владимир Евгеньевич Соколов, при котором ИЭМЭЖ в полном соответствии с мировыми тенденциями стал существенно больше заниматься вопросами экологии, хотя и не забывал об эволюции и всякой зоологии.
Создаются лаборатории общей экологии, экологических основ охраны экосистем и управления популяциями животных. Расширяется география исследований. Проводятся экспедиции и стационарные работы в Боливии, Перу, Мексике, Эфиопии, на Кубе, в Индии и многих других странах. В 1988 г. создается Тропическое отделение, обеспечивающее и курирующее деятельность научного центра во Вьетнаме. В результате с 1994 г. Институт стал называться Институтом проблем экологии и эволюции, что вполне соответствовало его теперешней проблематике, но, честно говоря, не вызывало у нас особого энтузиазма. Но сейчас все уже привыкли. Возможно, те, кто придут после нас (вы, например) когда-нибудь привыкнут и к данной абракадабре.
Причем, где-то здесь еще должно фигурировать Федеральное Агентство Научных Организаций, поскольку мы после реформы Академии превратились в типичное «дитя двух нянек», которые никак не могут между собой договориться.
Следует, наверное, упомянуть еще двух, к счастью здравствующих, директоров нашего института: ихтиолога Дмитрия Сергеевича Павлова (в настоящий момент - он наш научный консультант) и специалиста по поведению крупных хищников Вячеслава Владимировича Рожнова (действующего директора). Оба они действительные члены большой Академии.
В результате этой бурной истории на нашем здании образовался весьма внушительный иконостас, достаточно полно отражающий развитие отечественной биологии 20 века.
В нем, например, легко соседствуют типичный вейсманист-морганист, то бишь генетик Николай Иванович Вавилов и основоположник коацерватной теории происхождения жизни на Земле, Александр Иванович Опарин, который, по крайней мере, в 40-50 гг. полностью поддерживал позиции «мичуринской биологии». Правда, среди всех этих памятных досок, лишь две относятся непосредственно к нашему Институту: одна из них посвящена Меркурию Сергеевичу Гилярову, основоположнику отечественной почвенной зоологии - направлению к которому я имею честь принадлежать, другая Владимиру Евгеньевичу Соколову, о котором я уже говорил. Это, конечно, не значит, что все выдающиеся ученые игнорировали наш Институт. Вот здесь перечислены все члены большой Академии, когда-либо работавшие у нас.
А здесь член-корреспонденты. Совсем немало.
В настоящий момент в штате Института 3 академика, 2 член-корреспондента, 90 докторов, 173 кандидата наук и около 30 докторантов и аспирантов. При этом наш средний возраст вряд ли существенно отличается от предпенсионного, а медиана, боюсь, еще выше. И это неприятно.
Теперь немного о том, чем мы в настоящий момент занимаемся. Наиболее точный ответ на данный вопрос будет, пожалуй, такой: «всем, что имеет хоть какое-то отношение к зоологии». Кроме того, со всей большевицкой прямотой должен заявить, что мы, бесспорно, являемся крупнейшим московским неучебным институтом, имеющим дело с животными и, по крайней мере, не всегда, расчленяющим их на атомы и молекулы. Реальных конкурентов в этой области у нас в Москве просто нет. В настоящий момент в Институте благополучно сосуществуют 24 лаборатории. Большинство из них занимается разными аспектами зоологии и экологии позвоночных, от рыб и амфибий до крупных млекопитающих.
Имеется целый ряд тематических подразделений, объединяемых не объектом, а проблематикой.
И наконец, две лаборатории связаны исключительно с беспозвоночными, морскими и наземными.
Еще имеется несколько небольших научных центров и кабинетов общественного пользования, а также целый ряд филиалов, стационаров и постоянно действующих экспедиций: монгольская, вьетнамская и эфиопская.
Одной из основных особенностей современной науки является узкая специализация большинства исследователей. Не является исключением и ваш покорный слуга. Поэтому, не буду даже пытаться объяснять, чем занимается каждое из наших подразделений. Если хотите узнать подробности, то заходите на www.sevin.ru.
Сам я являюсь представителем небольшой лаборатории синэкологии, организованной в начале 80-х годов прошлого века Ю.И. Черновым для интенсификации исследований особенностей арктических сообществ.
Поэтому, большинство из своих полевых сезонов я провел на Таймыре, который все еще мало освоен и весьма привлекателен своей малой нарушенностью. Согласно общепринятому мнению, основанному в основном на рассказах и мемуарах эпохи «первооткрывателей»:
На самом деле эти представления далеко не полностью соответствуют реальности.
Для начала несколько слов об ее огромности.
На данном слайде показаны разные представления о южных границах Арктики, которые являются постоянным «камнем преткновения» среди специалистов. Однако, невзирая на выбор той или иной концепции, фактом остаются два положения:
Негостеприимность Арктики и ее постоянный снежный покров - также очевидное преувеличение. Вот некоторые слайды, чтобы проиллюстрировать этот тезис.
Не очень яркий пейзаж, не так ли? Но все следующее - это также тундровая зона, причем в этом же районе.
Иногда Арктика бывает столь привлекательной, что ее просто невозможно покинуть. Как не удалось это сделать ему...
Это хорошая иллюстрация второй, столь же важной особенности Арктики - очень резкой топической дифференциации сообществ одного района.
Арктический биом - весьма молодое образование, возможно даже самое молодое на Земле, сформировавшееся не ранее позднего плейстоцена. Как это ни странно для современного человека, но холодные приполярные области в истории Земли скорее редкая аномалия, чем правило. Еще каких-то 20-30 миллионов лет назад все полярные острова были покрыты широколиственными лесами, а возраст гренландского ледового щита не превышает 4-х миллионов лет. До конца плиоцена, то есть 2-3 миллиона лет назад, самыми холодными сообществами на Земле были не полярные, а альпийские местообитания. Столь молодой вид как Homo sapiens, конечно, не застал эти благословенные времена, но современные рода, и даже виды многих таксонов беспозвоночных, вполне могли.Несмотря на столь недавнее происхождение арктических сообществ, в них обычно доминируют самые примитивные группы, чей филогенетический возраст несравнимо больше. Например, такие как мхи и лишайники среди растений или комары-долгоножки среди двукрылых. Пожалуй, это один из основных парадоксов арктических биомов.
Именно к таким весьма древним и примитивным созданиям принадлежат и мои любимые объекты
«Они такие маленькие, деточка! Мне соседка рассказывала, что у них даже ножек нет! Когда они родятся, их даже собственная мама не видит!», - так говорила об объекте изучения своего потенциального зятя-вирусолога героиня старой советской кинокомедии «Обыкновенный человек» (1957). Я занимаюсь несколько более крупными зверюшками (в высоких широтах обычно до 1 мм) и «ножки» у них все же есть. Хотя собственные мамы их, пожалуй, тоже не видят. Как, правда, и большинство нормальных людей. Вот некоторые примеры
Должен сознаться, что на этих слайдах изображены, может и прелестные, но не самые типичные представители данной группы в Арктике.
Более обычно для высоких широт что-нибудь похожее на вот такое создание: голова с короткими усиками, грудь с тремя парами членистых ног и относительно длинное брюшко. Некоторые окрашены и имеют глаза.
Но в данном случае это портрет легендарного почвенного вида. Среди коллембологов он известен не только из-за его уникального распространения(единственный северо-атлантический эндемик родового уровня), но и как основной объект экофизиологических исследований холодоустойчивости.
Именно на нем лет десять-пятнадцать назад был открыт механизм защитной дегидратации - почти полного высыхания для перенесения очень низких отрицательных температур. Это один из самых крупных представителей группы в европейской Арктике, достигает размеров в 2-3 мм.
А вот не менее обычный представитель группы. Здесь я хотел бы продемонстрировать причину, по которой группа получила свое название, причем не только русское (ногохвостки), но и английское (springtails), немецкое (springschwänze), польское (skoczogonki) и т.д. Дело в том, что на брюшке у многих представителей группы имеется уникальный орган движения - прыгательная вилка, благодаря которой они способны совершать прыжки на порядочные (для них) расстояния.
К сожалению, природа не снабдила их гироскопами и при прыжке они совершают неконтролируемые кульбиты. Этой конкретной особи повезло - она приземлилась на ноги. Но чаще происходит обратное. Тогда обычно помогает другое, не менее уникальное образование, т.н. брюшная трубка. В норме это часть выделительной системы, участвующей в водно-солевом обмене, но при прыжке она помогает ногохвосткам «приклеиться» практически к любой поверхности. Именно последней структуре группа обязана своему латинскому названию (Collembola), означающему что-то вроде «клей+выделяю». Народные названия явно интереснее, хотя ученые мужи прошлых веков были весьма точны - брюшная трубка действительно есть у всех ногохвосток, тогда как некоторые из них (в первую очередь почвенные формы) утрачивают прыгательную вилку.
Имеются среди ногохвосток и более высокоорганизованные группы, иногда их даже называют «высшими». Для них характерна существенная реорганизация строения со слиянием многих сегментов. Вот у этой глубокопочвенной мелкой зверюшки слиты все брюшные сегменты, но грудные сохранились.
Ну и, наконец, истинная «элита» среди ногохвосток, в первую очередь благодаря более совершенной системе оплодотворения.
Дело в том, что ногохвостки реально являются живыми ископаемыми (старейшие ископаемые остатки имеют возраст более 400 млн. лет, т.е. они существенно старше динозавров) и, благодаря почвенному образу жизни, до сих пор сохранили некоторые черты водных предков, например, кожное дыхание при отсутствии специализированных органов. Но вот обычное для водных организмов оплодотворение яиц во внешней среде на суше проблематично. Поэтому у ногохвосток выработалось т.н. «наружно-внутреннее» оплодотворение, при котором самец просто оставляет капельку спермы где то в почве (и благополучно забывает), а самка ее находит и захватывает (или не находит). А вот в данной группе возникло особое половое поведение, при котором самец хватает самку и таскает ее за собой (или даже чаще она его таскает), подводя именно к своему сперматофору. Поэтому свидание, показанное на данном слайде, вполне может быть результативным.
Ну, и чтобы завершить этот зоологический экскурс, надо, вероятно, ответить на вопрос, - кто же такие эти ногохвостки. Еще каких-нибудь лет 10-15 назад, я бы легко ответил на этот вопрос. Сказал что-нибудь вроде такой фразы:
В настоящий момент от этих представлений осталось лишь название международных семинаров.
Насекомыми (пусть и бескрылыми) считаются лишь тизануры или чешуйницы, а статус ногохвосток, протур и диплюр повысился до самостоятельных классов в базальной части древа членистоногих.
Но в эти дебри я, с вашего позволения, забираться не буду.
Эти мои зверюшки - одна из наиболее характерных и доминирующих групп в арктических сообществах. Я, пожалуй, не возьмусь утверждать, что им так уж нравятся условия Крайнего Севера - кто их знает. Мозги им пока никто не сканировал. Да и поймем ли? Но, то, что им здесь лучше, чем большинству других животных - это бесспорный факт. Этот слайд демонстрирует соотношения между мировым разнообразием различных таксонов растений и животных и их разнообразием в Арктике.
Как Вы видите, коллемболы характеризуются самым высоким относительным богатством в высоких широтах.
Успешность ногохвосток в освоении Арктики связана, в первую очередь, с их общей экологической пластичностью, которая является наиболее эффективной стратегией для небольших организмов в условиях теплового пессимума и ослабленных ценотических отношений. Колонизация арктической среды группой, представители которой способны вот к такому поведению в лесной зоне, была, вероятно, не слишком трудной задачей.
Очевидно, что приспособление ногохвосток к арктическим условиям происходило в иных условиях и ранее, чем сформировался собственно арктический биом. Другими словами проникновение ногохвосток в Арктику должно было быть основано на уже существующих адаптациях. Похоже, что это соответствует действительности и никаких особенностей, принципиально отличающих бореальных и арктических представителей группы, пока не обнаружено. Вот, например, основной вывод одной из работ норвежских физиологов, посвященной поиску специфических адаптаций к холоду у арктических коллембол.
А это его перевод.
Мне остается лишь упомянуть, что цитируемая работа была сделана на материалах со Шпицбергена, а общий ареал этой самой Hypogastrura tullbergi не выходит за южные пределы тундровой зоны. Это к вопросу о необходимости «глубоких физиологических адаптаций» для освоения Арктики.
Теперь мне придётся добавить «ложку дёгтя» к нарисованной ранее благостной картине.
Но сначала, раз уж у нас тут «профориентация» несколько слов о профпригодности к занятиям наукой. Сразу оговорюсь, что я высказываю свое субъективное мнение и не хочу его никому навязывать. На следующих двух слайдах приведен перечень «уроков», которые извлек из занятий наукой, вероятно, хорошо известный вам нобелевский лауреат Джеймс Уотсон.
Это навыки, приобретенные им в колледже,
а это - на ниве организатора вузовской науки.
Так вот, я более или менее согласен с тем, что пристало студенту колледжа. Особенно мне импонируют пункты второй и третий. Но подавляющее большинство «уроков» зрелого Уотсона мне активно не нравится. Очевидно, именно поэтому я так и не получил «нобелевку».
Если серьезно, то это яркое проявление двух альтернативных подходов к занятиям наукой. По чистой случайности и месту рождения, мне досталась «наука как хобби», т.е. «занятие любимым делом за государственный счет». Именно о таком стиле я могу судить более или менее адекватно. В настоящий момент организацию науки в России пытаются кардинально реформировать, сделав ее более рациональной и приблизив к западному стилю. Не знаю, что из этого получиться. Боюсь, что ничего особенно хорошего. Как говорят наши друзья-китайцы своим врагам: «чтоб тебе жить в эпоху перемен». Теперь вернемся к профпригодности.
В жизни практически любого человеческого детеныша есть некий период, в который самым важным становится вопрос «А почему?».
Так вот, я абсолютно убежден, что всем тем, у кого этот период затягивается, по крайней мере, до совершеннолетия, прямой путь в науку. Вопросы «Что? Где? Когда?» тоже приветствуются, но «Почему?» все же важнее. Итак, я бы назвал это качество, как «Пролонгированное детское любопытство», наиболее востребованной чертой характера будущего ученого.
К сожалению, с годами это свойство закономерно затухает. Именно с этим, не в последнюю очередь, связан факт наибольших достижений ученых средних лет: «любопытство» пока еще сохранилось, а опыта накоплено достаточно.
Вторую важную черту профпригодности будущего ученого политкорректно определить довольно сложно. Для себя я б назвал ее «хорошей задницей», поскольку именно эта часть тела часто наиболее задействована в том, что называют способностью длительно и упорно добиваться требуемого результата и не останавливаться перед более чем вероятными препятствиями. Если вам становиться скучно от продолжительной рутинной работы, добиться серьезного результата очень сложно. Хотя нет правил без исключений.
На третье место я бы поставил «честность». К сожалению, недостаток этой общечеловеческой характеристики порядочного человека превратился в большую проблему современной отечественной науки. Если интересно, зайдите на сайт «Диссернет’a»: https://www.dissernet.org .
Это занятно. Хотя и противно. К счастью, есть еще «гамбургский счет». Ты можешь иметь все желаемые регалии и занимать высокие административные посты, но любая подтасовка данных, рано или поздно, становится известной в узкопрофессиональной среде, что ставит жирный крест на твоей репутации.
Пожалуй, я бы остановился на этом кратком перечне. Есть еще, конечно, такие понятия как «ум», «мозги» или IQ. Но, честно говоря, я совсем не уверен, что средний ученый существенно умнее среднего обывателя. Первый, очевидно, чаще упражняет свои «серые клеточки», но это влияет скорее на продолжительность нормального функционирования данного органа, чем на его качество. Мне кажется, что «рабочие лошадки», собирающие первичные данные, столь же важны в науке, как и «генераторы идей». Вспомните, один из уроков молодого Уотсона: «Для новых идей обычно нужны факты».
А теперь обещанная «ложка дёгтя».
Ответ на этот вопрос, к сожалению, однозначен. Да, есть! Одна, но большая! Она просто никому не нужна. Фундаментальная наука всегда убыточна. Получение дохода - не ее задача. Просто человечеству как общности свойственно хотеть знать больше. Наверное, это можно даже считать дифференцирующим признаком человека как биологического вида. Конечно, без фундаментальной науки невозможно развитие ни технологий, ни инноваций. Но не сейчас, а в отдаленном будущем. Содержать такую нахлебницу может себе позволить только богатое государство. Или небогатое государство, которое заботится о своем престиже. Как каждый уважающий себя барон в Средние Века считал необходимым содержать своего личного звездочета. Боюсь, что в настоящий момент престиж весьма мало интересует наше государство. Финансирование науки бизнесом также проблематично, ресурсная экономика не нуждается в инновациях. Даже паразитирование на военных расходах как в Советском Союзе когда «мы делали ракеты…» нас не спасет, все новое легче и дешевле купить в Китае. Декларации правительства о повышении бюджетных трат на науку, конечно, существуют, но стипендия аспиранта все еще существенно меньше стоимости проживания в аспирантском общежитии.
Когда в середине 70-х годов прошлого века я задумывался о научной карьере, у меня перед глазами был пример мамы, акаролога из несуществующего уже Института медицинской паразитологии и тропической медицины им Евгения Ивановича Марциновского.
Это опыт предполагал возможность:
Из этих трех пунктов, актуален в настоящее время лишь первый. Несмотря на все реформы последнего времени, отечественная наука все еще остается возможностью «удовлетворения собственных интересов за государственный счет». А мы, научные работники - счастливыми людьми, которые могут себе это позволить.
Ну и последнее, моё поколение, естественно, никуда не денется «из этой колеи». Лично я готов даже доплачивать, лишь бы иметь возможность заниматься любимым делом. Другой вопрос - готов ли я советовать кому-нибудь в «эту колею» влезть. Честно говоря, не уверен. Но есть одно но… Кто-нибудь из вас узнает это произведение?
Так вот, если кто-нибудь из вас готов ради удовлетворения собственной любознательности и обладания подобной академической свободой терпеть «период реформ» и его последствия, милости просим в нашу достаточно дружную семью на Ленинском, 33.
Мое выступление - это скорее беззастенчивая реклама организации, в которой я проработал больше 30 лет и, честно говоря, был бы совсем не против продолжения ее достаточно бурной 80-летней истории.
Итак, совсем недалеко от пересечения третьего транспортного кольца и Ленинского проспекта, прямо напротив самого дальнего выхода из Нескучного сада находится вот такое конструктивистское здание, построенное в начале 30 годов прошлого века для двух новых институтов Академии наук: Института эволюции животных и Института биохимии.
Именно с этой даты современный Институт экологии и эволюции отсчитывает свою историю. Организатор и первый руководитель Института, Алексей Николаевич Северцов.
Согласно первому изданию Большой Советской Энциклопедии это был «один из крупнейших русских теоретиков дарвинизма конца 19 и начала 20 вв., создатель нового направления в эволюционной морфологии, ставящего целью раскрытие морфологических закономерностей эволюции». В 70-х годах в третьем издании энциклопедии он превратился в «советского биолога». Первый вариант явно правдивее. Это был представитель яркой дореволюционной дворянской династии. Воспитывался он в имении деда, Алексея Петровича, который за участие в Бородинской битве был награжден золотой шпагой с надписью «за храбрость». Отец, Николай Алексеевич, известный исследователь фауны Туркестанского края и один из первых пропагандистов теории Дарвина в России, проводил больше времени в экспедициях, чем дома. К 10-летнему возрасту будущий «советский биолог» свободно изъяснялся и читал на трех языках: русском, немецком и французском. Окончил знаменитую частную гимназию Поливанова на Пречистенке, физико-математический факультет Московского Университета и после получения магистерской степени два года провел за границей, знакомясь с работами западноевропейских лабораторий. Свою докторскую диссертацию «Метамерия головы электрического ската» он защитил уже в Москве, но по материалам собранным в Неаполе, а обработанным в Киле. В дальнейшем будет профессорство в Юрьеве и Киеве, потом возвращение в «альма-матер» на место своего учителя орнитолога Михаила Александровича Менсбира, который в свою очередь был любимым учеником отца Алексея Николаевича.
Вам, этот ученый, скорее всего, известен как изобретатель красивых, но не слишком хорошо понятных терминов типа «идиоадаптация», «ароморфоз», «филэмбриогенез», все еще достаточно широко используемых при описании закономерностей эволюции. И на этом известном портрете из Третьяковки его образ вполне соответствует общепринятому представлению о суровом и погруженном в глубокие размышления «ученом муже».
На самом деле его многочисленные рисунки свидетельствуют скорее о веселом и романтическом складе ума.
Причем в качестве его героев выступали не только элегантные дамы и кавалеры, но и самая разнообразная нечисть, которую Алексей Николаевич похоже очень любил.
Не чужд он был и самоиронии.
Еще при жизни Алексея Николаевича Институт подвергся нескольким пертурбациям, главная из которых это выделение бывшего Сектора палеозоологии в самостоятельную административную единицу, которая сейчас известна как Палеонтологический институт РАН. Основная часть этого института «выехала» с нашей территории лишь в 80-х, хотя отдел беспозвоночных все еще располагается на Ленинском, 33.
После смерти Северцова институт возглавил бывший ассистент Северцова в бытность его профессором Киевского Университета, академик Иван Иванович Шмальгаузен.
Вам это имя должно быть знакомо. По крайней мере, в середине прошлого его учебник «Проблемы дарвинизма» пользовался заслуженным успехом. Нашим институтом он руководил до печально известной Августовской сессии ВАСХНИЛ 1948 года. Закончилось все это для Шмальгаузена сравнительно легко, он всего лишь превратился из директора московского института просто в сотрудника ленинградского ЗИНа.
В том же 1948 Институт Северцова был слит с тем, что осталось после разгрома знаменитого института Кольцова, т.е. с Институтом цитологии, гистологии и эмбриологии. Его директор, Георгий Константинович Хрущов, и возглавил образованную агломерацию. По своей узкой специальности он был медицинским гистологом, а также достаточно последовательным сторонником Трофима Денисовича Лысенко. Тем не менее, наш институт под его руководством, похоже, развивался достаточно успешно и не слишком сильно пострадал в эти темные времена.
В 1967 г. ИМЖ был опять разделен, а Институт Кольцова реинкарнирован под именем Институт Биологии развития. Директором Института Северцова был назначен доктор биологических наук Владимир Евгеньевич Соколов, при котором ИЭМЭЖ в полном соответствии с мировыми тенденциями стал существенно больше заниматься вопросами экологии, хотя и не забывал об эволюции и всякой зоологии.
Создаются лаборатории общей экологии, экологических основ охраны экосистем и управления популяциями животных. Расширяется география исследований. Проводятся экспедиции и стационарные работы в Боливии, Перу, Мексике, Эфиопии, на Кубе, в Индии и многих других странах. В 1988 г. создается Тропическое отделение, обеспечивающее и курирующее деятельность научного центра во Вьетнаме. В результате с 1994 г. Институт стал называться Институтом проблем экологии и эволюции, что вполне соответствовало его теперешней проблематике, но, честно говоря, не вызывало у нас особого энтузиазма. Но сейчас все уже привыкли. Возможно, те, кто придут после нас (вы, например) когда-нибудь привыкнут и к данной абракадабре.
Причем, где-то здесь еще должно фигурировать Федеральное Агентство Научных Организаций, поскольку мы после реформы Академии превратились в типичное «дитя двух нянек», которые никак не могут между собой договориться.
Следует, наверное, упомянуть еще двух, к счастью здравствующих, директоров нашего института: ихтиолога Дмитрия Сергеевича Павлова (в настоящий момент - он наш научный консультант) и специалиста по поведению крупных хищников Вячеслава Владимировича Рожнова (действующего директора). Оба они действительные члены большой Академии.
В результате этой бурной истории на нашем здании образовался весьма внушительный иконостас, достаточно полно отражающий развитие отечественной биологии 20 века.
В нем, например, легко соседствуют типичный вейсманист-морганист, то бишь генетик Николай Иванович Вавилов и основоположник коацерватной теории происхождения жизни на Земле, Александр Иванович Опарин, который, по крайней мере, в 40-50 гг. полностью поддерживал позиции «мичуринской биологии». Правда, среди всех этих памятных досок, лишь две относятся непосредственно к нашему Институту: одна из них посвящена Меркурию Сергеевичу Гилярову, основоположнику отечественной почвенной зоологии - направлению к которому я имею честь принадлежать, другая Владимиру Евгеньевичу Соколову, о котором я уже говорил. Это, конечно, не значит, что все выдающиеся ученые игнорировали наш Институт. Вот здесь перечислены все члены большой Академии, когда-либо работавшие у нас.
А здесь член-корреспонденты. Совсем немало.
В настоящий момент в штате Института 3 академика, 2 член-корреспондента, 90 докторов, 173 кандидата наук и около 30 докторантов и аспирантов. При этом наш средний возраст вряд ли существенно отличается от предпенсионного, а медиана, боюсь, еще выше. И это неприятно.
Теперь немного о том, чем мы в настоящий момент занимаемся. Наиболее точный ответ на данный вопрос будет, пожалуй, такой: «всем, что имеет хоть какое-то отношение к зоологии». Кроме того, со всей большевицкой прямотой должен заявить, что мы, бесспорно, являемся крупнейшим московским неучебным институтом, имеющим дело с животными и, по крайней мере, не всегда, расчленяющим их на атомы и молекулы. Реальных конкурентов в этой области у нас в Москве просто нет. В настоящий момент в Институте благополучно сосуществуют 24 лаборатории. Большинство из них занимается разными аспектами зоологии и экологии позвоночных, от рыб и амфибий до крупных млекопитающих.
Имеется целый ряд тематических подразделений, объединяемых не объектом, а проблематикой.
И наконец, две лаборатории связаны исключительно с беспозвоночными, морскими и наземными.
Еще имеется несколько небольших научных центров и кабинетов общественного пользования, а также целый ряд филиалов, стационаров и постоянно действующих экспедиций: монгольская, вьетнамская и эфиопская.
Одной из основных особенностей современной науки является узкая специализация большинства исследователей. Не является исключением и ваш покорный слуга. Поэтому, не буду даже пытаться объяснять, чем занимается каждое из наших подразделений. Если хотите узнать подробности, то заходите на www.sevin.ru.
Сам я являюсь представителем небольшой лаборатории синэкологии, организованной в начале 80-х годов прошлого века Ю.И. Черновым для интенсификации исследований особенностей арктических сообществ.
Поэтому, большинство из своих полевых сезонов я провел на Таймыре, который все еще мало освоен и весьма привлекателен своей малой нарушенностью. Согласно общепринятому мнению, основанному в основном на рассказах и мемуарах эпохи «первооткрывателей»:
На самом деле эти представления далеко не полностью соответствуют реальности.
Для начала несколько слов об ее огромности.
На данном слайде показаны разные представления о южных границах Арктики, которые являются постоянным «камнем преткновения» среди специалистов. Однако, невзирая на выбор той или иной концепции, фактом остаются два положения:
Негостеприимность Арктики и ее постоянный снежный покров - также очевидное преувеличение. Вот некоторые слайды, чтобы проиллюстрировать этот тезис.
Не очень яркий пейзаж, не так ли? Но все следующее - это также тундровая зона, причем в этом же районе.
Иногда Арктика бывает столь привлекательной, что ее просто невозможно покинуть. Как не удалось это сделать ему...
Это хорошая иллюстрация второй, столь же важной особенности Арктики - очень резкой топической дифференциации сообществ одного района.
Арктический биом - весьма молодое образование, возможно даже самое молодое на Земле, сформировавшееся не ранее позднего плейстоцена. Как это ни странно для современного человека, но холодные приполярные области в истории Земли скорее редкая аномалия, чем правило. Еще каких-то 20-30 миллионов лет назад все полярные острова были покрыты широколиственными лесами, а возраст гренландского ледового щита не превышает 4-х миллионов лет. До конца плиоцена, то есть 2-3 миллиона лет назад, самыми холодными сообществами на Земле были не полярные, а альпийские местообитания. Столь молодой вид как Homo sapiens, конечно, не застал эти благословенные времена, но современные рода, и даже виды многих таксонов беспозвоночных, вполне могли.Несмотря на столь недавнее происхождение арктических сообществ, в них обычно доминируют самые примитивные группы, чей филогенетический возраст несравнимо больше. Например, такие как мхи и лишайники среди растений или комары-долгоножки среди двукрылых. Пожалуй, это один из основных парадоксов арктических биомов.
Именно к таким весьма древним и примитивным созданиям принадлежат и мои любимые объекты
«Они такие маленькие, деточка! Мне соседка рассказывала, что у них даже ножек нет! Когда они родятся, их даже собственная мама не видит!», - так говорила об объекте изучения своего потенциального зятя-вирусолога героиня старой советской кинокомедии «Обыкновенный человек» (1957). Я занимаюсь несколько более крупными зверюшками (в высоких широтах обычно до 1 мм) и «ножки» у них все же есть. Хотя собственные мамы их, пожалуй, тоже не видят. Как, правда, и большинство нормальных людей. Вот некоторые примеры
Должен сознаться, что на этих слайдах изображены, может и прелестные, но не самые типичные представители данной группы в Арктике.
Более обычно для высоких широт что-нибудь похожее на вот такое создание: голова с короткими усиками, грудь с тремя парами членистых ног и относительно длинное брюшко. Некоторые окрашены и имеют глаза.
Но в данном случае это портрет легендарного почвенного вида. Среди коллембологов он известен не только из-за его уникального распространения(единственный северо-атлантический эндемик родового уровня), но и как основной объект экофизиологических исследований холодоустойчивости.
Именно на нем лет десять-пятнадцать назад был открыт механизм защитной дегидратации - почти полного высыхания для перенесения очень низких отрицательных температур. Это один из самых крупных представителей группы в европейской Арктике, достигает размеров в 2-3 мм.
А вот не менее обычный представитель группы. Здесь я хотел бы продемонстрировать причину, по которой группа получила свое название, причем не только русское (ногохвостки), но и английское (springtails), немецкое (springschwänze), польское (skoczogonki) и т.д. Дело в том, что на брюшке у многих представителей группы имеется уникальный орган движения - прыгательная вилка, благодаря которой они способны совершать прыжки на порядочные (для них) расстояния.
К сожалению, природа не снабдила их гироскопами и при прыжке они совершают неконтролируемые кульбиты. Этой конкретной особи повезло - она приземлилась на ноги. Но чаще происходит обратное. Тогда обычно помогает другое, не менее уникальное образование, т.н. брюшная трубка. В норме это часть выделительной системы, участвующей в водно-солевом обмене, но при прыжке она помогает ногохвосткам «приклеиться» практически к любой поверхности. Именно последней структуре группа обязана своему латинскому названию (Collembola), означающему что-то вроде «клей+выделяю». Народные названия явно интереснее, хотя ученые мужи прошлых веков были весьма точны - брюшная трубка действительно есть у всех ногохвосток, тогда как некоторые из них (в первую очередь почвенные формы) утрачивают прыгательную вилку.
Имеются среди ногохвосток и более высокоорганизованные группы, иногда их даже называют «высшими». Для них характерна существенная реорганизация строения со слиянием многих сегментов. Вот у этой глубокопочвенной мелкой зверюшки слиты все брюшные сегменты, но грудные сохранились.
Ну и, наконец, истинная «элита» среди ногохвосток, в первую очередь благодаря более совершенной системе оплодотворения.
Дело в том, что ногохвостки реально являются живыми ископаемыми (старейшие ископаемые остатки имеют возраст более 400 млн. лет, т.е. они существенно старше динозавров) и, благодаря почвенному образу жизни, до сих пор сохранили некоторые черты водных предков, например, кожное дыхание при отсутствии специализированных органов. Но вот обычное для водных организмов оплодотворение яиц во внешней среде на суше проблематично. Поэтому у ногохвосток выработалось т.н. «наружно-внутреннее» оплодотворение, при котором самец просто оставляет капельку спермы где то в почве (и благополучно забывает), а самка ее находит и захватывает (или не находит). А вот в данной группе возникло особое половое поведение, при котором самец хватает самку и таскает ее за собой (или даже чаще она его таскает), подводя именно к своему сперматофору. Поэтому свидание, показанное на данном слайде, вполне может быть результативным.
Ну, и чтобы завершить этот зоологический экскурс, надо, вероятно, ответить на вопрос, - кто же такие эти ногохвостки. Еще каких-нибудь лет 10-15 назад, я бы легко ответил на этот вопрос. Сказал что-нибудь вроде такой фразы:
В настоящий момент от этих представлений осталось лишь название международных семинаров.
Насекомыми (пусть и бескрылыми) считаются лишь тизануры или чешуйницы, а статус ногохвосток, протур и диплюр повысился до самостоятельных классов в базальной части древа членистоногих.
Но в эти дебри я, с вашего позволения, забираться не буду.
Эти мои зверюшки - одна из наиболее характерных и доминирующих групп в арктических сообществах. Я, пожалуй, не возьмусь утверждать, что им так уж нравятся условия Крайнего Севера - кто их знает. Мозги им пока никто не сканировал. Да и поймем ли? Но, то, что им здесь лучше, чем большинству других животных - это бесспорный факт. Этот слайд демонстрирует соотношения между мировым разнообразием различных таксонов растений и животных и их разнообразием в Арктике.
Как Вы видите, коллемболы характеризуются самым высоким относительным богатством в высоких широтах.
Успешность ногохвосток в освоении Арктики связана, в первую очередь, с их общей экологической пластичностью, которая является наиболее эффективной стратегией для небольших организмов в условиях теплового пессимума и ослабленных ценотических отношений. Колонизация арктической среды группой, представители которой способны вот к такому поведению в лесной зоне, была, вероятно, не слишком трудной задачей.
Очевидно, что приспособление ногохвосток к арктическим условиям происходило в иных условиях и ранее, чем сформировался собственно арктический биом. Другими словами проникновение ногохвосток в Арктику должно было быть основано на уже существующих адаптациях. Похоже, что это соответствует действительности и никаких особенностей, принципиально отличающих бореальных и арктических представителей группы, пока не обнаружено. Вот, например, основной вывод одной из работ норвежских физиологов, посвященной поиску специфических адаптаций к холоду у арктических коллембол.
А это его перевод.
Мне остается лишь упомянуть, что цитируемая работа была сделана на материалах со Шпицбергена, а общий ареал этой самой Hypogastrura tullbergi не выходит за южные пределы тундровой зоны. Это к вопросу о необходимости «глубоких физиологических адаптаций» для освоения Арктики.
Теперь мне придётся добавить «ложку дёгтя» к нарисованной ранее благостной картине.
Но сначала, раз уж у нас тут «профориентация» несколько слов о профпригодности к занятиям наукой. Сразу оговорюсь, что я высказываю свое субъективное мнение и не хочу его никому навязывать. На следующих двух слайдах приведен перечень «уроков», которые извлек из занятий наукой, вероятно, хорошо известный вам нобелевский лауреат Джеймс Уотсон.
Это навыки, приобретенные им в колледже,
а это - на ниве организатора вузовской науки.
Так вот, я более или менее согласен с тем, что пристало студенту колледжа. Особенно мне импонируют пункты второй и третий. Но подавляющее большинство «уроков» зрелого Уотсона мне активно не нравится. Очевидно, именно поэтому я так и не получил «нобелевку».
Если серьезно, то это яркое проявление двух альтернативных подходов к занятиям наукой. По чистой случайности и месту рождения, мне досталась «наука как хобби», т.е. «занятие любимым делом за государственный счет». Именно о таком стиле я могу судить более или менее адекватно. В настоящий момент организацию науки в России пытаются кардинально реформировать, сделав ее более рациональной и приблизив к западному стилю. Не знаю, что из этого получиться. Боюсь, что ничего особенно хорошего. Как говорят наши друзья-китайцы своим врагам: «чтоб тебе жить в эпоху перемен». Теперь вернемся к профпригодности.
В жизни практически любого человеческого детеныша есть некий период, в который самым важным становится вопрос «А почему?».
Так вот, я абсолютно убежден, что всем тем, у кого этот период затягивается, по крайней мере, до совершеннолетия, прямой путь в науку. Вопросы «Что? Где? Когда?» тоже приветствуются, но «Почему?» все же важнее. Итак, я бы назвал это качество, как «Пролонгированное детское любопытство», наиболее востребованной чертой характера будущего ученого.
К сожалению, с годами это свойство закономерно затухает. Именно с этим, не в последнюю очередь, связан факт наибольших достижений ученых средних лет: «любопытство» пока еще сохранилось, а опыта накоплено достаточно.
Вторую важную черту профпригодности будущего ученого политкорректно определить довольно сложно. Для себя я б назвал ее «хорошей задницей», поскольку именно эта часть тела часто наиболее задействована в том, что называют способностью длительно и упорно добиваться требуемого результата и не останавливаться перед более чем вероятными препятствиями. Если вам становиться скучно от продолжительной рутинной работы, добиться серьезного результата очень сложно. Хотя нет правил без исключений.
На третье место я бы поставил «честность». К сожалению, недостаток этой общечеловеческой характеристики порядочного человека превратился в большую проблему современной отечественной науки. Если интересно, зайдите на сайт «Диссернет’a»: https://www.dissernet.org .
Это занятно. Хотя и противно. К счастью, есть еще «гамбургский счет». Ты можешь иметь все желаемые регалии и занимать высокие административные посты, но любая подтасовка данных, рано или поздно, становится известной в узкопрофессиональной среде, что ставит жирный крест на твоей репутации.
Пожалуй, я бы остановился на этом кратком перечне. Есть еще, конечно, такие понятия как «ум», «мозги» или IQ. Но, честно говоря, я совсем не уверен, что средний ученый существенно умнее среднего обывателя. Первый, очевидно, чаще упражняет свои «серые клеточки», но это влияет скорее на продолжительность нормального функционирования данного органа, чем на его качество. Мне кажется, что «рабочие лошадки», собирающие первичные данные, столь же важны в науке, как и «генераторы идей». Вспомните, один из уроков молодого Уотсона: «Для новых идей обычно нужны факты».
А теперь обещанная «ложка дёгтя».
Ответ на этот вопрос, к сожалению, однозначен. Да, есть! Одна, но большая! Она просто никому не нужна. Фундаментальная наука всегда убыточна. Получение дохода - не ее задача. Просто человечеству как общности свойственно хотеть знать больше. Наверное, это можно даже считать дифференцирующим признаком человека как биологического вида. Конечно, без фундаментальной науки невозможно развитие ни технологий, ни инноваций. Но не сейчас, а в отдаленном будущем. Содержать такую нахлебницу может себе позволить только богатое государство. Или небогатое государство, которое заботится о своем престиже. Как каждый уважающий себя барон в Средние Века считал необходимым содержать своего личного звездочета. Боюсь, что в настоящий момент престиж весьма мало интересует наше государство. Финансирование науки бизнесом также проблематично, ресурсная экономика не нуждается в инновациях. Даже паразитирование на военных расходах как в Советском Союзе когда «мы делали ракеты…» нас не спасет, все новое легче и дешевле купить в Китае. Декларации правительства о повышении бюджетных трат на науку, конечно, существуют, но стипендия аспиранта все еще существенно меньше стоимости проживания в аспирантском общежитии.
Когда в середине 70-х годов прошлого века я задумывался о научной карьере, у меня перед глазами был пример мамы, акаролога из несуществующего уже Института медицинской паразитологии и тропической медицины им Евгения Ивановича Марциновского.
Это опыт предполагал возможность:
Из этих трех пунктов, актуален в настоящее время лишь первый. Несмотря на все реформы последнего времени, отечественная наука все еще остается возможностью «удовлетворения собственных интересов за государственный счет». А мы, научные работники - счастливыми людьми, которые могут себе это позволить.
Ну и последнее, моё поколение, естественно, никуда не денется «из этой колеи». Лично я готов даже доплачивать, лишь бы иметь возможность заниматься любимым делом. Другой вопрос - готов ли я советовать кому-нибудь в «эту колею» влезть. Честно говоря, не уверен. Но есть одно но… Кто-нибудь из вас узнает это произведение?
Так вот, если кто-нибудь из вас готов ради удовлетворения собственной любознательности и обладания подобной академической свободой терпеть «период реформ» и его последствия, милости просим в нашу достаточно дружную семью на Ленинском, 33.