интеллигенция и идеология
У моих ФБ-френдов в комментариях идёт беседа о степени и видах влияния социума на идеологические установки человека.
Мне она сразу же напомнила рассказы о забавных трудностях взаимопонимания между российской и южнокорейской интеллигенцией, о которых я узнал из лекций Андрея Николаевича Ланькова. Дело в том, что и в России, и в Южной Корее интеллигенции было свойственно диссидентство, только вот в силу особенностей развития обеих стран идеологии этого диссидентсва получились разнонаправленными, что прекрасно иллюстрирует следующая уже довольно давняя история из ЖЖ o_proskurin:
«вам запрещают это петь»
Летом 1992 года юзер nikita_spv затащил меня на «международную пушкинскую конференцию» в Твери. Среди ее участников оказалась молодая переводчица (и, кажется, исследовательница) Пушкина из Южной Кореи. Она была очень мила и очень привлекательна, чем в немалой степени объясняется живой интерес, проявленный к ней отечественными пушкинистами, в частности Вадимом Эразмовичем Вацуро. Зашёл разговор о том, что побудило ее выучить русский язык и начать переводить Пушкина. Корейская пушкинистка сказала, что русская литература вообще и Пушкин в частности были очень важны для всего её поколения:
- Русская литература для нас была как глоток свободы. Она была тогда в Корее под запретом. Мы передавали друг другу самиздатские переводы запрещённых писателей, а потом тайно собирались по вечерам и обсуждали прочитанное. Это, конечно, было рискованно. Можно было вылететь из университета, а то и попасть под арест.
Слушатели кивали с пониманием:
- И что же читалось и обсуждалось на этих встречах?
- В первую очередь - «Разгром» Фадеева, «Как закалялась сталь» Островского, «Поднятая целина» Шолохова... Ну, и поэзия Пушкина. А самым большим успехом пользовалась «Мать» Максима Горького...
Потрясение. Пауза, затем новый вопрос:
- Так что, вся русская литература была запрещена?
- Нет, кое-что переводили, печатали и даже заставляли изучать в школе и в университетах. Но мы считали, что это очень тенденциозный подбор. Что самое главное, самое важное и самое интересное от молодёжи скрывают. Из классики XIX века изучался в основном Достоевский. А из двадцатого - «Доктор Живаго», «Один день Ивана Денисовича» и «Архипелаг ГУЛАГ».
Немая сцена.
Комментарий А.Н. Ланькова, там же: «Я таких немых сцен в то время насмотрелся - словами не описать. Для корейцев поколения Вашей гостьи Маяковский и Горький были... ну, примерно, как Галич и Оруэлл для их советских сверстников. И воспринимались именно так».
От себя добавлю, что помимо очевидных вещей (окраска диссидентства может сильно зависеть от страны; при этом диссидентская идеология - тоже идеология, со своими перекосами и вывертами; наконец, значительно проще не увидеть или проигнорировать идеологические перекосы у своих единомышленников, чем у оппонентов и, действуя по принципу «против официальной пропаганды», некритично воспринимать идеологически удобные штампы) следует отметить и крайне высокую оценку, которую эта история даёт русской литературе в целом.
Мне она сразу же напомнила рассказы о забавных трудностях взаимопонимания между российской и южнокорейской интеллигенцией, о которых я узнал из лекций Андрея Николаевича Ланькова. Дело в том, что и в России, и в Южной Корее интеллигенции было свойственно диссидентство, только вот в силу особенностей развития обеих стран идеологии этого диссидентсва получились разнонаправленными, что прекрасно иллюстрирует следующая уже довольно давняя история из ЖЖ o_proskurin:
«вам запрещают это петь»
Летом 1992 года юзер nikita_spv затащил меня на «международную пушкинскую конференцию» в Твери. Среди ее участников оказалась молодая переводчица (и, кажется, исследовательница) Пушкина из Южной Кореи. Она была очень мила и очень привлекательна, чем в немалой степени объясняется живой интерес, проявленный к ней отечественными пушкинистами, в частности Вадимом Эразмовичем Вацуро. Зашёл разговор о том, что побудило ее выучить русский язык и начать переводить Пушкина. Корейская пушкинистка сказала, что русская литература вообще и Пушкин в частности были очень важны для всего её поколения:
- Русская литература для нас была как глоток свободы. Она была тогда в Корее под запретом. Мы передавали друг другу самиздатские переводы запрещённых писателей, а потом тайно собирались по вечерам и обсуждали прочитанное. Это, конечно, было рискованно. Можно было вылететь из университета, а то и попасть под арест.
Слушатели кивали с пониманием:
- И что же читалось и обсуждалось на этих встречах?
- В первую очередь - «Разгром» Фадеева, «Как закалялась сталь» Островского, «Поднятая целина» Шолохова... Ну, и поэзия Пушкина. А самым большим успехом пользовалась «Мать» Максима Горького...
Потрясение. Пауза, затем новый вопрос:
- Так что, вся русская литература была запрещена?
- Нет, кое-что переводили, печатали и даже заставляли изучать в школе и в университетах. Но мы считали, что это очень тенденциозный подбор. Что самое главное, самое важное и самое интересное от молодёжи скрывают. Из классики XIX века изучался в основном Достоевский. А из двадцатого - «Доктор Живаго», «Один день Ивана Денисовича» и «Архипелаг ГУЛАГ».
Немая сцена.
Комментарий А.Н. Ланькова, там же: «Я таких немых сцен в то время насмотрелся - словами не описать. Для корейцев поколения Вашей гостьи Маяковский и Горький были... ну, примерно, как Галич и Оруэлл для их советских сверстников. И воспринимались именно так».
От себя добавлю, что помимо очевидных вещей (окраска диссидентства может сильно зависеть от страны; при этом диссидентская идеология - тоже идеология, со своими перекосами и вывертами; наконец, значительно проще не увидеть или проигнорировать идеологические перекосы у своих единомышленников, чем у оппонентов и, действуя по принципу «против официальной пропаганды», некритично воспринимать идеологически удобные штампы) следует отметить и крайне высокую оценку, которую эта история даёт русской литературе в целом.