Огонек, 1990 г., № 5, Сергей Панасенко, Выбирая свободу. ч.2.
Продолжение.
Но была и вторая цель, тоже отчетливо понимаемая: сломить сопротивление «эксплуататорских классов», а также «сентиментальных интеллигенти-ков» и вообще всех, кто почему-либо не
желал вступить на этап, указанный революционерами. Знаменитое замятин-ское «наш долг заставить их быть счастливыми» не преувеличение. Наличие частной собственности в силу обстоятельств. о которых я уже писал выше, замедляло процесс, отвлекало на уговоры и переговоры, а терпения ждать не было: ведь счастье казалось таким близким...
У Салтыкова-Щедрина сочинители «Устава о благопристойном обывателей в своей жизни поведении» в пункте о свободном доступе властей в жилища споткнулись о возможное наличие в квартире «кассы». Решить им эту задачу не удалось, но если бы они сообразили прекратить существование «касс» - все препятствия отпали бы сами собой.
Конечно, революционеры чувствовали. да и от оппонентов (пока те сохранялись) слышали, что в этом случае возникают определенные затруднения с демократией. Но классическая демократия для них никогда не значила слишком много. «Мы скажем народу,- говорил В. И. Ленин в речи по вопросу об Учредительном собрании,- что его интересы выше интересов демократического учреждения. Не надо-идти назад к старым предрассудкам, которые интересы народа подчиняют формальному демократизму». А в январе 1924 года, зачитывая XIII партконференции свой «Доклад об очередных задачах партийного строительства». Сталин не к врагам, а к единомышленникам обратит слова: «... демократия не есть нечто данное для всех времен и условий, ибо бывают моменты, когда нет возможности и смысла проводить ее...». Мы знаем. к чему привело это небрежное «бывают моменты...»».
У работников единого «синдиката» отсутствовали экономические гарантии независимости от руководителей «синдиката». и это начало проявляться не только в общественной жизни. Внутрипартийная демократия той поры, когда ничего не боящиеся Плеханов. Мартов и другие могли свободно вести дискуссии. исчезла, о чем с тревогой уже в 1922 году на XI съезде РКП(б) говорил В. Косиор. Но его голос услышан не был.
Какое-то время ожидали, что демократия сама собой вырастет из «учета и контроля». Не выросла. И. поскольку отсутствие демократии и демократических свобод стыдно и невыгодно было признать перед всем миром, избрали иной путь: потемкинских деревень.
«Сталинская конституция» 1936 года с ее прямыми, всеобщими, равными и тайными выборами в принципе действительно была исключительно демократичной. Однако реальные выборы, проведенные вскоре, не зря А. Платоновым в записных книжках были названы «всенародной инсценировкой». Но ни помешать, ни сорвать эту инсценировку голодный, бесправный народ, умышленно содержавшийся руководителями «синдиката» в полунищенском состоянии, конечно же. не мог.
Отсутствие экономической независимости делало гораздо более эффективной и операцию промывания мозгов, поскольку человек не мог уклониться от нее под страхом голодной смерти. Впервые в мировой истории государство. взяв в свои руки все средства массовой информации, сумело развернуть беспрецедентную кампанию по оболваниванию сотен миллионов граждан. Насколько эффективной оказалась эта кампания, видно хотя бы по тому, что до сих пор огромные массы людей, стоит им только открыть рот. начинают извергать потоки придуманных еще сталинской пропагандой штампов. пребывая в твердой уверенности, что это - их собственные убеждения, мысли и слова.
К середине пятидесятых годов, со смертью Сталина, режим стал менее кровожадным, но демократических свобод в нем не прибавилось. Нарождавшиеся демократические течения «шестидесятников» искали опору либо в самих себе, либо в руководителях «синдиката». Капризная добрая воля последних, однако, не могла быть достаточной гарантией необратимости демократических перемен, чему лучшим подтверждением служат зигзаги и шараханья Хрущева Потому-то так мало сил понадобилось на замену оттепели очередным ледниковым периодом: это был цветок без глубинных экономических корней, цветок, за распусканием и увяданием которого подавляющее большинство советских граждан наблюдало со стороны, как в кино. И их можно было понять: их экономический статус совершенно недвусмысленно подсказывал им - не высовывайся! И вовсе не случайно наиболее активными в деле отстаивания демократических идеалов оказывались представители так называемых творческих профессий: художники, писатели, музыканты. Конечно, происходило это потому, что для них несвобода зачастую была равна невозможности работать (чего, к примеру, нельзя сказать о людях физического труда). Но немалую роль играло и то обстоятельство, что средства к существованию эти люди получали из многих источников, далеко не всегда жестко контролировавшихся государственным аппаратом.
Семидесятые годы отмечены возникновением явления, называемого «диссидентством» или «инакомыслием». Явление это было неоднородным и еще, видимо, ждет своих исследователей, но вот что занятно: во многих случаях первой реакцией на активное «инакомыслие» со стороны властей бывало лишение работы, а в ряде примеров - и прописки, то есть в наших условиях крыши над головой. Это говорит о том, что государство прекрасно понимало. какого рода оружием оно располагает. Я, правда, не знаю случая, когда подобного рода демарши способствовали возвращению «блудной овцы» в стадо, хотя не исключаю, что они были. Брежневская администрация, даже если не бросала своих критиков за решетку, обрушивала на них весь свой тяжелый экономический кулак. Достаточно вспомнить судьбу Александра Галича, у которого внутри страны были отняты все легальные источники получения денег. К счастью, не всегда государство тут добивалось успеха: хрестоматийным стал эпизод с отказом Академии наук СССР изгнать из своих рядов Андрея Сахарова.
Эту ситуацию всеобщей унизительной зависимости от руководителей «синдиката» весьма удачно воспроизвел Эль* дар Рязанов в фильме «Гараж», фраза из которого - «в нашем кооперативе все всегда согласны с правлением» - потом повторялась многими людьми на многие лады.
Иногда приходится слышать, что по сравнению с писательской или художнической средой нашей научно-технической интеллигенции жилось не в пример лучше. Толкуют об этом как раз обычно те, кто к этой части интеллигенции не принадлежал. Ничего удивительного: самим ученым, конструкторам, изобретателям отменно известно, как нелегко все годы было «пробить» идею, напечатать нетривиальную статью, внедрить результат в производство. Интересно, вел ли кто-нибудь подсчет, сколько механиков, химиков, физиков было среди сотен тысяч людей, покинувших СССР за последние десятилетия? Я убежден, что гораздо больше, чем художников или литераторов. Безысходность творческая дополнялась 'безысходностью материальной. Заработки инженера или ученого были приблизительно нивелированы по всей стране и нивелированы на отметке, превращавшей представителей этих профессий в современных Пьеро.
Может показаться, что я слишком далеко отвлекся от исходного тезиса о связи форм собственности и гуманитарных свобод. Отнюдь. Свобода научного творчества, свобода инженерного творчества, хотя таковые и не зафиксированы в документах ООН, объективно существуют. И в безвариантном, безальтернативном обществе они оказываются в такой же опасности, как свобода художественного творчества.
От возможности перейти с завода на завод или из института в институт мало что и редко что менялось. Ведь все заводы и все институты были по-прежнему элементами могучего государства, и порядки на них везде царили более-менее одинаковые. Образно говоря, мы все плыли на одном корабле, и хотя каждый в общем-то волен был бродить по палубе сколько вздумается, но даже если вы шли против хода корабля, в целом-то вы направлялись туда, куда направлялся он. Выбрать другой корабль никто не мог. Только наличие разных форм собственности, то есть флотилии плавсредств калибром от дредноута до утлой джонки, позволяет выбрать судно, плывущее в желаемом вам направлении.
Слова «частная собственность» многих, видимо, способны напугать. Я готов от них отказаться, если кто-либо придумает иную форму собственности, более надежно обеспечивающую полную экономическую независимость человека и его семьи от пресса государства, государственного аппарата, национализированной экономики. Если кто-нибудь изобретет иной, более надежный щит для свободы совести, слова, печати и тому подобного.
Вы никогда не задумывались, почему у большинства высокопоставленных чиновников термины «частная собственность», «реприватизация», «денационализация» вызывают реакцию резко отрицательную? Что, ими движет любовь к народу, который они не желают отдать на растерзание «акулам капитала»? Но где была эта любовь, когда тот же народ отдавали на растерзание го-j сударственным ведомствам? Откуда такая трогательная забота, например, о швеях, работающих по найму в кооперативе, которым без устали повторяют, как их эксплуатируют,- забывая, правда, сказать, что норма прибавочной стоимости на государственных швейных фабриках не отличается от кооперативной?
Взаимоотношения государства с кооперативным сектором вообще очень показательны. Когда кооперация только возникала, с ней связывались надежды исключительно экономического свойства: это-де будет альтернативный сектор экономики, конкурирующий с государственным, вынуждающий госпредприятия веселее поворачиваться. Ждали наполнения рынка (этого не случилось, но разбором причин я сейчас заниматься не буду). И никто из творцов Закона о кооперации не подумал в ту пору (я внимательно слежу за публикациями на кооперативную тему и ничего такого не припомню), что рождается новая политическая сила. Однако это выяснилось довольно быстро, как только первые кооперативы принялись сбиваться в союзы и ассоциации. С особой силой и настойчивостью голоса кооператоров зазвучали во время выборов. И тут-то бюрократия сообразила что к чему.
Ведь ежели кооперация в полном объеме получит все, на что она притязает,- рынок материалов и сырья, рынок рабочей силы, наконец, рынок капиталов,- то появится экономическая сила, которая будет в огромной степени независима от государственного аппарата. Появятся люди, которых, иначе как рэкетом, не запугать. А если, не дай бог, кооперативы займут заметное место, скажем, в легкой индустрии или в мелкосерийном производстве технической продукции? Они ведь станут разговаривать с государством - подумать только! - на равных! Как быть? Чем спастись от нарождающегося третьего сословия?
Да. я глубоко убежден: кооперация - это зарождающееся в недрах нашей экономики третье сословие, буржуазия... Ну вот и новый испуг у читателя.
А чего мы так боимся? Слова? Так к словам привыкают. Дела? Но давайте, прежде чем бледнеть и креститься, хладнокровно разберемся, чего больше - убытков или прибыли? - принесет нам это явление.
Кооперация (по крайней мере в части ее) уже есть частная собственность, уже - наемный труд. Но когда иные авторы старательно придумывают, как бы и капитал приобрести, и невинность соблюсти,- например, как бы сделать так, чтобы работники кооператива все были его членами-совладельцами? - надо сперва поинтересоваться у людей: а хотят ли они этого? Хочет ли шофер кооператива, нанятый на оклад вдвое больше прежнего, стать совладельцем со всеми вытекающими последствиями: риском обанкротиться, необходимостью принять на себя часть долговых обязательств и ответственностью за принимаемые решения. Мои наблюдения свидетельствуют об обратном.
Чего боится общество, известно: эксплуатации «частником». При этом никто не спешит объяснить людям, что условия работы, социальные гарантии и уровень жизни на западных частных предприятиях выше, чем на наших общественных! «Частник» готов гораздо дороже оплачивать воспроизводство рабочей силы, потому что он знает ей цену. Почти все, в чем нуждается при этом общество,- это продуманные юридические гарантии, ну а это не самое сложное из того, что можно вообразить.
А что общество выиграет? Что оно получит? Да тот самый плюрализм, о котором столько разговоров, но которого толком никто не видел. На одном столбе, как известно, веревку не натянуть. Наличие независимой экономической силы, к которой может «прислониться» общественная мысль, повредить стране и демократии неспособно. Многообразие точек зрения ведет не к хаосу, как сейчас пытаются представить, а к стереоскопии.
Именно тем, что госбюрократия увидела в кооперации крепнущую независимую силу, и объясняется (помимо, конечно, экономической разрухи) необъяснимое иначе сопротивление кооперативному движению, известия о котором долетают из разных мест. «Горячие точки» гонений на кооперацию совпадают с точками, где с гласностью и демократизацией наблагополучнее всего. Случайно? Нет, конечно. «Уничтожить несогласного - какой простой выход из затруднений!» - говорит у Гете Фауст. Чем менее местные чиновники склонны терпеть «несогласие», тем активнее выступают они против кооператоров, в которых в общем-то обоснованно видят завтрашних оппонентов.
Закон о кооперации оказался для кооперации неважной защитой не только из-за «мин», разбросанных в его тексте. Кооператоры лишены большего: экономической защиты от того, что принято сейчас называть «государственным рэкетом». Они не могут купить землю (госпредприятия в этом не нуждаются: они и земля находятся в одних руках), и поэтому все, чем они владеют, в один прекрасный день может оказаться в буквальном и переносном смысле в подвешенном состоянии. И даже то, что они юридически могли бы купить (здание, например), им предпочитают сдавать в аренду. Таким образом, в руках местных органов власти постоянно сохраняется могучий рычаг воздействия на кооперативы, причем рычаг абсолютно законный. «Мы не закрываем этот кооператив, что вы! - делая круглые глаза, говорил мне зампред райисполкома в одном городе. - Да, мы просто прерываем договор об аренде помещения, но здание нам потребо- 1 валось для других целей...». На вопрос, куда теперь должен деться кооператив, зампред любезно улыбался и разводил руками.
В опубликованной год назад в журнале «Наука и жизнь» работе «Истоки сталинизма» доктор философских наук
А. Ципко задает вопрос: «Возможны ли прочные гарантии личных свобод, демократии, когда все члены общества работают по найму у пролетарского государства и не имеют самостоятельных, независимых источников существования?» А на не-пролетарское? Какая разница! Если все работают на одного, на его земле, его орудиями, живут в его домах и у него покупают пищу, то - будь этот ОН хоть потомственный пролетарий, хоть аристократ - разницы нет. Такой общественный порядок с вероятностью в сто процентов, как показал А. Ципко, несет в самом себе зародыш диктатуры, зародыш сталинизма.
Много надежды сейчас возлагают на аренду. Арендовать предлагают все: от поля до самолета. Надо ли тратить много слов на то, чтобы доказывать: аренда и безраздельное владение - вещи чрезвычайно далекие. Арендатор - все равно издольщик, все равно временщик, а не владелец. Это его психология. И не станет арендатор ввязываться в общественную борьбу, ибо сознает, сколь неустойчиво его арендаторское звание.
Только частная собственность на средства производства, как, повторяю, гарантия от давления со стороны государственных иерархических структур, способна в наибольшей мере обеспечить гражданам соблюдение их прав и свобод. Только ее введение сделает демократизацию в СССР необратимой.
Термин «введение», конечно, не совсем точен. Частную собственность нельзя ввести указом, как летнее время. Необходимо говорить о целой программе реприватизации секторов или всей экономики, которую (программу) еще предстоит разработать. Видимо, это будет некоторое подобие программы реприватизации, которую с помощью Запада разрабатывает для Польши правительство Тадеуша Мазовец-кого.
Несколько самых общих представлений. Вероятно, начать следовало бы с села, для начала объявив собственностью крестьян безвозмездно приусадебные участки, а затем разрешив выкупать в любых количествах колхозную и госхозную земли. Цены при этом должны назначаться разумные, подъемные для исправного крестьянина. Одновременно за рубежом придется закупить требуемое количество соответствующей сельскохозяйственной техники для перепродажи таким землевладельцам, поскольку существующая отечественная техника (которая, разумеется, также должна свободно продаваться) не всегда будет отвечать масштабам этих новых хозяйств.
Вполне понятно, что какая-то часть государственных земель никогда не поступит в продажу, что диктуется соображениями обороны, связи, транспорта и тому подобного.
Следующим этапом должен, видимо, стать выкуп у государства земли коллективными пользователями - прежде всего теми же кооперативами, товариществами землепользователей и так далее. И лишь затем городская земля станет предметом купли-продажи для индивидуальных владельцев, которых, впрочем, едва ли будет на первых порах очень много.
Конечно, сказанное - лишь самая грубая схема. В перспективе в ней прорисовывается выкуп у государства в частное владение магазинов и кафе, фабрик и кинотеатров... Вовсе не обязательно распродавать с молотка все государственное достояние. Величина денационализируемого участка должна определяться своеобразным антитрестовским законодательством, устанавливающим конкретно в каждом секторе экономики предельную долю государства. исходя при этом из интересов потребителя.
Надо решаться. Без мощного экономического заслона демократизация в стране может никогда не стать демократией. Заслон этот надо начинать создавать немедленно, не ожидая, пока силы реакции пойдут в «последний и решительный»...
Но была и вторая цель, тоже отчетливо понимаемая: сломить сопротивление «эксплуататорских классов», а также «сентиментальных интеллигенти-ков» и вообще всех, кто почему-либо не
желал вступить на этап, указанный революционерами. Знаменитое замятин-ское «наш долг заставить их быть счастливыми» не преувеличение. Наличие частной собственности в силу обстоятельств. о которых я уже писал выше, замедляло процесс, отвлекало на уговоры и переговоры, а терпения ждать не было: ведь счастье казалось таким близким...
У Салтыкова-Щедрина сочинители «Устава о благопристойном обывателей в своей жизни поведении» в пункте о свободном доступе властей в жилища споткнулись о возможное наличие в квартире «кассы». Решить им эту задачу не удалось, но если бы они сообразили прекратить существование «касс» - все препятствия отпали бы сами собой.
Конечно, революционеры чувствовали. да и от оппонентов (пока те сохранялись) слышали, что в этом случае возникают определенные затруднения с демократией. Но классическая демократия для них никогда не значила слишком много. «Мы скажем народу,- говорил В. И. Ленин в речи по вопросу об Учредительном собрании,- что его интересы выше интересов демократического учреждения. Не надо-идти назад к старым предрассудкам, которые интересы народа подчиняют формальному демократизму». А в январе 1924 года, зачитывая XIII партконференции свой «Доклад об очередных задачах партийного строительства». Сталин не к врагам, а к единомышленникам обратит слова: «... демократия не есть нечто данное для всех времен и условий, ибо бывают моменты, когда нет возможности и смысла проводить ее...». Мы знаем. к чему привело это небрежное «бывают моменты...»».
У работников единого «синдиката» отсутствовали экономические гарантии независимости от руководителей «синдиката». и это начало проявляться не только в общественной жизни. Внутрипартийная демократия той поры, когда ничего не боящиеся Плеханов. Мартов и другие могли свободно вести дискуссии. исчезла, о чем с тревогой уже в 1922 году на XI съезде РКП(б) говорил В. Косиор. Но его голос услышан не был.
Какое-то время ожидали, что демократия сама собой вырастет из «учета и контроля». Не выросла. И. поскольку отсутствие демократии и демократических свобод стыдно и невыгодно было признать перед всем миром, избрали иной путь: потемкинских деревень.
«Сталинская конституция» 1936 года с ее прямыми, всеобщими, равными и тайными выборами в принципе действительно была исключительно демократичной. Однако реальные выборы, проведенные вскоре, не зря А. Платоновым в записных книжках были названы «всенародной инсценировкой». Но ни помешать, ни сорвать эту инсценировку голодный, бесправный народ, умышленно содержавшийся руководителями «синдиката» в полунищенском состоянии, конечно же. не мог.
Отсутствие экономической независимости делало гораздо более эффективной и операцию промывания мозгов, поскольку человек не мог уклониться от нее под страхом голодной смерти. Впервые в мировой истории государство. взяв в свои руки все средства массовой информации, сумело развернуть беспрецедентную кампанию по оболваниванию сотен миллионов граждан. Насколько эффективной оказалась эта кампания, видно хотя бы по тому, что до сих пор огромные массы людей, стоит им только открыть рот. начинают извергать потоки придуманных еще сталинской пропагандой штампов. пребывая в твердой уверенности, что это - их собственные убеждения, мысли и слова.
К середине пятидесятых годов, со смертью Сталина, режим стал менее кровожадным, но демократических свобод в нем не прибавилось. Нарождавшиеся демократические течения «шестидесятников» искали опору либо в самих себе, либо в руководителях «синдиката». Капризная добрая воля последних, однако, не могла быть достаточной гарантией необратимости демократических перемен, чему лучшим подтверждением служат зигзаги и шараханья Хрущева Потому-то так мало сил понадобилось на замену оттепели очередным ледниковым периодом: это был цветок без глубинных экономических корней, цветок, за распусканием и увяданием которого подавляющее большинство советских граждан наблюдало со стороны, как в кино. И их можно было понять: их экономический статус совершенно недвусмысленно подсказывал им - не высовывайся! И вовсе не случайно наиболее активными в деле отстаивания демократических идеалов оказывались представители так называемых творческих профессий: художники, писатели, музыканты. Конечно, происходило это потому, что для них несвобода зачастую была равна невозможности работать (чего, к примеру, нельзя сказать о людях физического труда). Но немалую роль играло и то обстоятельство, что средства к существованию эти люди получали из многих источников, далеко не всегда жестко контролировавшихся государственным аппаратом.
Семидесятые годы отмечены возникновением явления, называемого «диссидентством» или «инакомыслием». Явление это было неоднородным и еще, видимо, ждет своих исследователей, но вот что занятно: во многих случаях первой реакцией на активное «инакомыслие» со стороны властей бывало лишение работы, а в ряде примеров - и прописки, то есть в наших условиях крыши над головой. Это говорит о том, что государство прекрасно понимало. какого рода оружием оно располагает. Я, правда, не знаю случая, когда подобного рода демарши способствовали возвращению «блудной овцы» в стадо, хотя не исключаю, что они были. Брежневская администрация, даже если не бросала своих критиков за решетку, обрушивала на них весь свой тяжелый экономический кулак. Достаточно вспомнить судьбу Александра Галича, у которого внутри страны были отняты все легальные источники получения денег. К счастью, не всегда государство тут добивалось успеха: хрестоматийным стал эпизод с отказом Академии наук СССР изгнать из своих рядов Андрея Сахарова.
Эту ситуацию всеобщей унизительной зависимости от руководителей «синдиката» весьма удачно воспроизвел Эль* дар Рязанов в фильме «Гараж», фраза из которого - «в нашем кооперативе все всегда согласны с правлением» - потом повторялась многими людьми на многие лады.
Иногда приходится слышать, что по сравнению с писательской или художнической средой нашей научно-технической интеллигенции жилось не в пример лучше. Толкуют об этом как раз обычно те, кто к этой части интеллигенции не принадлежал. Ничего удивительного: самим ученым, конструкторам, изобретателям отменно известно, как нелегко все годы было «пробить» идею, напечатать нетривиальную статью, внедрить результат в производство. Интересно, вел ли кто-нибудь подсчет, сколько механиков, химиков, физиков было среди сотен тысяч людей, покинувших СССР за последние десятилетия? Я убежден, что гораздо больше, чем художников или литераторов. Безысходность творческая дополнялась 'безысходностью материальной. Заработки инженера или ученого были приблизительно нивелированы по всей стране и нивелированы на отметке, превращавшей представителей этих профессий в современных Пьеро.
Может показаться, что я слишком далеко отвлекся от исходного тезиса о связи форм собственности и гуманитарных свобод. Отнюдь. Свобода научного творчества, свобода инженерного творчества, хотя таковые и не зафиксированы в документах ООН, объективно существуют. И в безвариантном, безальтернативном обществе они оказываются в такой же опасности, как свобода художественного творчества.
От возможности перейти с завода на завод или из института в институт мало что и редко что менялось. Ведь все заводы и все институты были по-прежнему элементами могучего государства, и порядки на них везде царили более-менее одинаковые. Образно говоря, мы все плыли на одном корабле, и хотя каждый в общем-то волен был бродить по палубе сколько вздумается, но даже если вы шли против хода корабля, в целом-то вы направлялись туда, куда направлялся он. Выбрать другой корабль никто не мог. Только наличие разных форм собственности, то есть флотилии плавсредств калибром от дредноута до утлой джонки, позволяет выбрать судно, плывущее в желаемом вам направлении.
Слова «частная собственность» многих, видимо, способны напугать. Я готов от них отказаться, если кто-либо придумает иную форму собственности, более надежно обеспечивающую полную экономическую независимость человека и его семьи от пресса государства, государственного аппарата, национализированной экономики. Если кто-нибудь изобретет иной, более надежный щит для свободы совести, слова, печати и тому подобного.
Вы никогда не задумывались, почему у большинства высокопоставленных чиновников термины «частная собственность», «реприватизация», «денационализация» вызывают реакцию резко отрицательную? Что, ими движет любовь к народу, который они не желают отдать на растерзание «акулам капитала»? Но где была эта любовь, когда тот же народ отдавали на растерзание го-j сударственным ведомствам? Откуда такая трогательная забота, например, о швеях, работающих по найму в кооперативе, которым без устали повторяют, как их эксплуатируют,- забывая, правда, сказать, что норма прибавочной стоимости на государственных швейных фабриках не отличается от кооперативной?
Взаимоотношения государства с кооперативным сектором вообще очень показательны. Когда кооперация только возникала, с ней связывались надежды исключительно экономического свойства: это-де будет альтернативный сектор экономики, конкурирующий с государственным, вынуждающий госпредприятия веселее поворачиваться. Ждали наполнения рынка (этого не случилось, но разбором причин я сейчас заниматься не буду). И никто из творцов Закона о кооперации не подумал в ту пору (я внимательно слежу за публикациями на кооперативную тему и ничего такого не припомню), что рождается новая политическая сила. Однако это выяснилось довольно быстро, как только первые кооперативы принялись сбиваться в союзы и ассоциации. С особой силой и настойчивостью голоса кооператоров зазвучали во время выборов. И тут-то бюрократия сообразила что к чему.
Ведь ежели кооперация в полном объеме получит все, на что она притязает,- рынок материалов и сырья, рынок рабочей силы, наконец, рынок капиталов,- то появится экономическая сила, которая будет в огромной степени независима от государственного аппарата. Появятся люди, которых, иначе как рэкетом, не запугать. А если, не дай бог, кооперативы займут заметное место, скажем, в легкой индустрии или в мелкосерийном производстве технической продукции? Они ведь станут разговаривать с государством - подумать только! - на равных! Как быть? Чем спастись от нарождающегося третьего сословия?
Да. я глубоко убежден: кооперация - это зарождающееся в недрах нашей экономики третье сословие, буржуазия... Ну вот и новый испуг у читателя.
А чего мы так боимся? Слова? Так к словам привыкают. Дела? Но давайте, прежде чем бледнеть и креститься, хладнокровно разберемся, чего больше - убытков или прибыли? - принесет нам это явление.
Кооперация (по крайней мере в части ее) уже есть частная собственность, уже - наемный труд. Но когда иные авторы старательно придумывают, как бы и капитал приобрести, и невинность соблюсти,- например, как бы сделать так, чтобы работники кооператива все были его членами-совладельцами? - надо сперва поинтересоваться у людей: а хотят ли они этого? Хочет ли шофер кооператива, нанятый на оклад вдвое больше прежнего, стать совладельцем со всеми вытекающими последствиями: риском обанкротиться, необходимостью принять на себя часть долговых обязательств и ответственностью за принимаемые решения. Мои наблюдения свидетельствуют об обратном.
Чего боится общество, известно: эксплуатации «частником». При этом никто не спешит объяснить людям, что условия работы, социальные гарантии и уровень жизни на западных частных предприятиях выше, чем на наших общественных! «Частник» готов гораздо дороже оплачивать воспроизводство рабочей силы, потому что он знает ей цену. Почти все, в чем нуждается при этом общество,- это продуманные юридические гарантии, ну а это не самое сложное из того, что можно вообразить.
А что общество выиграет? Что оно получит? Да тот самый плюрализм, о котором столько разговоров, но которого толком никто не видел. На одном столбе, как известно, веревку не натянуть. Наличие независимой экономической силы, к которой может «прислониться» общественная мысль, повредить стране и демократии неспособно. Многообразие точек зрения ведет не к хаосу, как сейчас пытаются представить, а к стереоскопии.
Именно тем, что госбюрократия увидела в кооперации крепнущую независимую силу, и объясняется (помимо, конечно, экономической разрухи) необъяснимое иначе сопротивление кооперативному движению, известия о котором долетают из разных мест. «Горячие точки» гонений на кооперацию совпадают с точками, где с гласностью и демократизацией наблагополучнее всего. Случайно? Нет, конечно. «Уничтожить несогласного - какой простой выход из затруднений!» - говорит у Гете Фауст. Чем менее местные чиновники склонны терпеть «несогласие», тем активнее выступают они против кооператоров, в которых в общем-то обоснованно видят завтрашних оппонентов.
Закон о кооперации оказался для кооперации неважной защитой не только из-за «мин», разбросанных в его тексте. Кооператоры лишены большего: экономической защиты от того, что принято сейчас называть «государственным рэкетом». Они не могут купить землю (госпредприятия в этом не нуждаются: они и земля находятся в одних руках), и поэтому все, чем они владеют, в один прекрасный день может оказаться в буквальном и переносном смысле в подвешенном состоянии. И даже то, что они юридически могли бы купить (здание, например), им предпочитают сдавать в аренду. Таким образом, в руках местных органов власти постоянно сохраняется могучий рычаг воздействия на кооперативы, причем рычаг абсолютно законный. «Мы не закрываем этот кооператив, что вы! - делая круглые глаза, говорил мне зампред райисполкома в одном городе. - Да, мы просто прерываем договор об аренде помещения, но здание нам потребо- 1 валось для других целей...». На вопрос, куда теперь должен деться кооператив, зампред любезно улыбался и разводил руками.
В опубликованной год назад в журнале «Наука и жизнь» работе «Истоки сталинизма» доктор философских наук
А. Ципко задает вопрос: «Возможны ли прочные гарантии личных свобод, демократии, когда все члены общества работают по найму у пролетарского государства и не имеют самостоятельных, независимых источников существования?» А на не-пролетарское? Какая разница! Если все работают на одного, на его земле, его орудиями, живут в его домах и у него покупают пищу, то - будь этот ОН хоть потомственный пролетарий, хоть аристократ - разницы нет. Такой общественный порядок с вероятностью в сто процентов, как показал А. Ципко, несет в самом себе зародыш диктатуры, зародыш сталинизма.
Много надежды сейчас возлагают на аренду. Арендовать предлагают все: от поля до самолета. Надо ли тратить много слов на то, чтобы доказывать: аренда и безраздельное владение - вещи чрезвычайно далекие. Арендатор - все равно издольщик, все равно временщик, а не владелец. Это его психология. И не станет арендатор ввязываться в общественную борьбу, ибо сознает, сколь неустойчиво его арендаторское звание.
Только частная собственность на средства производства, как, повторяю, гарантия от давления со стороны государственных иерархических структур, способна в наибольшей мере обеспечить гражданам соблюдение их прав и свобод. Только ее введение сделает демократизацию в СССР необратимой.
Термин «введение», конечно, не совсем точен. Частную собственность нельзя ввести указом, как летнее время. Необходимо говорить о целой программе реприватизации секторов или всей экономики, которую (программу) еще предстоит разработать. Видимо, это будет некоторое подобие программы реприватизации, которую с помощью Запада разрабатывает для Польши правительство Тадеуша Мазовец-кого.
Несколько самых общих представлений. Вероятно, начать следовало бы с села, для начала объявив собственностью крестьян безвозмездно приусадебные участки, а затем разрешив выкупать в любых количествах колхозную и госхозную земли. Цены при этом должны назначаться разумные, подъемные для исправного крестьянина. Одновременно за рубежом придется закупить требуемое количество соответствующей сельскохозяйственной техники для перепродажи таким землевладельцам, поскольку существующая отечественная техника (которая, разумеется, также должна свободно продаваться) не всегда будет отвечать масштабам этих новых хозяйств.
Вполне понятно, что какая-то часть государственных земель никогда не поступит в продажу, что диктуется соображениями обороны, связи, транспорта и тому подобного.
Следующим этапом должен, видимо, стать выкуп у государства земли коллективными пользователями - прежде всего теми же кооперативами, товариществами землепользователей и так далее. И лишь затем городская земля станет предметом купли-продажи для индивидуальных владельцев, которых, впрочем, едва ли будет на первых порах очень много.
Конечно, сказанное - лишь самая грубая схема. В перспективе в ней прорисовывается выкуп у государства в частное владение магазинов и кафе, фабрик и кинотеатров... Вовсе не обязательно распродавать с молотка все государственное достояние. Величина денационализируемого участка должна определяться своеобразным антитрестовским законодательством, устанавливающим конкретно в каждом секторе экономики предельную долю государства. исходя при этом из интересов потребителя.
Надо решаться. Без мощного экономического заслона демократизация в стране может никогда не стать демократией. Заслон этот надо начинать создавать немедленно, не ожидая, пока силы реакции пойдут в «последний и решительный»...