ЖЕНЩИНА ЕСТЬ ЖИВОТНОЕ
Слова заголовка вырваны из контекста.
Но контекст там тоже не для теперешних ушей и вкусов.
С концом Эпохи Просвещения - в любом её изводе и в любом отражении - всегда стоит ждать стеснения свободы мысли.
Ведь свобода всегда неполиткорректна.
Пушкин 26 июля 1834 года писал жене (обращаясь к ней "Наташа, ангел мой"):
"Женщина, говорит Гальяни, est un animal naturellement faible et malade".
Перевод сей французской фразы - "женщина есть от природы животное слабое и больное".
Каково?
"Разбой, пожар!"
И далее уже по-русски:
"Какие же вы помощницы или работницы?
Вы работаете только ножками на балах и помогаете мужьям мотать.
И за то спасибо".
Возмутительно же.
В наше время и схлопотать за такой сексизм можно.
Хотя танцы тоже своего рода работа:
Правда, Пушкиным дан портрет женщины из очень давних времён.
Извиним?
Ведь поэт этим письмом всего лишь призывает жену к осторожности и бережению себя.
Она беременна, поехала в деревню к родным, и муж беспокоится, благополучна ли она:
Правда, тут же следует вполне деловой совет:
"Ограбь Заводы и возвратись с добычею".
Наталья Николаевна собиралась во время этого визита выбить из родни причитающуюся ей ренту с семейного имущества.
Ведь приданого деньгами, землями или душами ей не дали, так как имение Полотняный завод (и заводы при нём) было майоратом.
Роскошное, но очень расстроенное имение.
Вот в таком дворце выросла "ангел Наташа":
Но ежегодные выплаты с общих доходов Наталье Николаевне таки обещали.
И вообще Пушкин был не из тех мужей, для кого домашние заботы дело исключительно бабье - вот пусть баба, мол, и крутится.
В том же письме он замечает:
"Ты дурно сделала, что кормилицу не прогнала. Как можно держать при детях пьяницу, поверя обещаниям пьяницы?"
Кормилицы и няньки были неизбежны в дворянском семействе:
В идеале кормилица была вот такой - здоровой, милой и заботливой:
А Пушкиным пьяница досталась.
Пожурил поэт мягкосердечную жену, но - "молчи, я всё это улажу".
И уладил, конечно. Пьяницу прогнал.
Несколькими днями позже у него новая забота: надо снять квартиру для семьи на грядущий сезон.
И перевезти туда пожитки.
Привычное летнее занятие для Пушкина:
Своего дома у Пушкиных никогда не было, жили всегда на съёме.
Летом на съёмной даче или у родственников, т.е. экономили.
За это время надо было найти квартиру на новый зимний сезон.
На дачу тогда (и много позже так принято было) переезжали с домашним имуществом:
Пушкин времени зря не терял:
"Я взял квартиру Вяземских.
Надо будет мне переехать, перетащить мебель и книги, и тогда уже, благословясь, пуститься в дорогу".
В какую такую дорогу?
К жене, чтобы успеть к её именинам (26 августа по старому стилю, 7 сентября по новому - Натальин день):
Вполне обыденная и гармоничная семейная картина.
Но та фраза про больное животное - она Пушкину всё же нравилась (процитировал ведь по памяти и точно).
Эта фраза выражала общие тогдашние представления о женской натуре.
Причём не только мужчинам было лестно видеть в женщине слабое, хрупкое, не приспособленное к жизненным передрягам воздушное создание.
Которое так нежно, что, кажется, вот-вот растает в воздухе:
Сами женщины тоже любили показать, насколько они уязвимы и трепетны.
Насколько нуждаются в том, чтобы их оберегали, лелеяли и ничем не утруждали:
Любили они и сказаться чуть прихворнувшими, полежать на диване, умилить милым лепетом и отрешённостью от грубых материй:
Разумеется, речь только о благородных особах.
Вот портрет Натальи Николаевны, написанный спустя 15 лет после этого пушкинского письма.
Разве может быть у земного создания такая нечеловеческая талия:
Правда, никому не приходило в голову считать крестьянку - тоже ведь женщину - созданием слабым и больным.
Не способным стоять, много ходить или самостоятельно поднять оброненный предмет:
Но Гальяни этот - что назвал женщину больным животным - кто таков?
Это аббат Фердинандо Гальяни (или Галиани, Galiani; 1728-1787).
Друг и соратник энциклопедистов:
Он типичный герой либертинажа XVIII века.
На наследии этого века Пушкин, собственно говоря, и воспитывался.
Пока не был сражён наповал романтическими бурями - и лордом Байроном во французском переводе.
Несмотря на духовное звание (его величали монсеньором!), аббат Гальяни никогда не служил и не жил в приходе.
Он только получал доходы с епархии Чентола и аббатства Сен-Лоренцо:
Весьма приятное местечко, не правда ли.
Но аббата оно нисколько не привлекало.
То ли дело Париж - "столица мира", центр интеллектуальной жизни. Царство тонкой и изысканной болтовни, в которой Гальяни не было равных:
Гальяни блистал в Париже как дипломат и светский остроумец - «жемчужина дождливых дней», по отзыву Дидро.
Звезда философских салонов той поры.
Салоны эти выглядели вот так (это знаменитый салон мадам Жоффрен).
В тесноте, да не в обиде:
Аббат был весьма раскованным и своеобразным мыслителем.
Его самое знаменитое, даже модное в своё время произведение - вы удивитесь - называется "Беседы о торговле зерном" (естественно, писано по-французски):
До чего актуально!
"Хлеб - предмет особого рода; забота о нём принадлежит полиции, а не торговле".
Эта вещь поразила всех не только оригинальностью идей, но и блеском стиля, и остроумием.
Итак, Гальяни - светский аббат.
Острослов, несколько циничный в духе века.
Парадоксалист.
Завсегдатай салонов, элегантный друг знатных умниц и красавиц:
Это был распространённый тогда тип (вот другой светский аббат, но в том же вкусе):
Интересовался Гальяни и точными науками.
Например, всерьёз изучал теорию вероятности.
С этими его занятиями связан забавный случай: в присутствии Гальяни некий господин метал кости, и у него пять раз подряд выпала пятёрка:
Окружающие восхищались везением игрока.
- Клянусь Вакхом! - воскликнул Гальяни (хорош аббат, клянущийся языческим пьяным богом! - С.) - Кости-то фальшивые.
Тут решились проверить - и аббат оказался прав.
Он заподозрил неладное не потому, что углядел что-то подозрительное в самих костях:
Просто Гальяни был знаком с законом больших чисел.
Прославился же аббат своей перепиской с философами и светскими интеллектуалками вроде мадам д`Эпине:
Переписка эта была опубликована в 1818 году и поразила резкой оригинальностью и свежестью мышления автора.
Фраза о женщинах именно оттуда.
Благородный и благоразумный Карамзин, отдавая должное смелому и острому уму аббата, всё же "бранил его за цинизм" - новый век уже чурался безоглядной откровенности:
Цинизм же Гальяни был неотразим и часто горек.
Так, аббат считал, что цель воспитания - "научить выносить несправедливость и терпеть огорчения":
А что, житейски необходимое ведь дело.
Ещё страннее и резче вот это:
"Воспитание должно ампутировать таланты и подрезать их ветви: если это не будет делаться, вы будете иметь поэтов, импровизаторов, храбрецов, художников, забавников, оригиналов, которые развлекают других, а сами умирают с голоду, не в силах заполучить вакансии, существующие в общественном строе".
Имелось в виду, разумеется, светское воспитание, упиравшее на "приятные таланты":
И презиравшее практические нужды, точные науки и пр.
"Легко мазурку танцовал и кланялся непринужденно" - этого довольно только при изрядном состоянии.
А если уметь хоть что-то ещё - то обеспечен полный успех:
Конечно, истинный талант ампутировать невозможно, да и подрезать до нужной формы его ветви тоже трудно.
Но незначительные склонности и слабые дарования не должны бы приниматься за что-то серьёзное, за смысл жизни.
Опять же это до сих пор актуально.
Сколько молодых людей "ищут себя" до седин в бесконечной смене приятных занятий ("я то немного пишу, то немного рисую, то фотографирую, то просто путешествую").
Правда, они с голоду не умирают, как опасался Гальяни.
В конце концов, у них родители имеются.
Как не умирали и легко танцовавшие мазурку во времена Пушкина.
У них были деревни с крепостными душами:
Или доходные поместья (это уже в Европе):
Не повезло только легко танцовавшим менуэт. Болтавшим с Гальяни.
Не всем, но многим.
Такое уж было время:
Приятель Пушкина князь Вяземский очень любил вот это из Гальяни:
"Мы видим много книг исправленных и дополненных.
Увидим ли когда исправленное и убавленное?"
Или такое:
"Отвага - это просто сильнейший страх".
Возможно:
Слава Гальяни распространилась до того, что в 1781 году он стал почётным академиком Российской императорской Академии наук.
Был у Гальяни ещё один поклонник, много позже.
Тоже философ, тоже ниспровергатель привычного и тоже автор весьма опасных для несвободных умов афоризмов.
Это Фридрих Ницше (тут на Михалкова он отчего-то похож):
Ницше почитал в аббате Гальяни умнейшего человека XVIII века - и "глубочайшего в истории шута".
Кажется, Гальяни на русский язык толком не переведён.