про шабат шалом
После вчерашнего думаю, почему Чапек воспринимается человеком нашего времени, а его современник Майринк - такой архаикой: даже погуглил, Чапек, конечно, младше, но жили и писали и даже умерли они примерно в одно время, ходили вроде бы по одной Праге, но между их временами пропасть.
Пошёл смотреть картинки пражского гетто - некоторые фотографии и закоулки повторяются, отчего странное чувство дежа вю: но мне неоткуда помнить эти серые стены, кроме тех смутных иллюстраций, что заново возникали в голове при чтении остроухого австрийского буддиста, основы для этого нет: бесконечные километры задворков московского центра под черноплодно-компотным небом, всегда в дождь или снег во мраке, пройденные мною в бесцельных шатаниях по городу, лишь бы не вспоминать, что домой - это нигде, они другие. Я никогда не был в Восточной Европе - палаточная туса на альпийском лугу над гуцульским селом и староверская церковка под Бобруйском не в счёт: для меня это страна мифов, страна чужого прошлого: где-то там корни пани ...ль, беловато, как корневище ладьяна, тянущиеся вглубь веков, три у Будриса сына, что под буркой такое? король Матиуш Первый, советский диафильм, знакомые углы колен и локтей.
Глубокое узнавание заставляет вздрагивать: я не понимаю довольно долго, что для меня такого в фотографии мужчины в шляпе, исчерченной мокрым снегом: сзади люди идут по серой слякоти, чем не Москва. Но это Краков, Казимеж, очередная подборка Гумуса, блогера, которого я считаю неприятным говнюком, сделавшим себе имя на чужой старине - впрочем, любой антиквар и даже старьёвщик полагает, что он не зарабатывает деньги, а сохраняет Историю.
Я уже не могу вспомнить, какое выражение лица у юной ...ль, когда она выдаёт своё коронное категоричное "у меня в роду не было ни коммунистов, ни евреев - не знаю, почему меня за глаза зовут еврейской принцессой"; не могу вспомнить - только придумать заново - как Л. косит воробьиным глазом, ядовито комментируя "значит, были и те, и другие"; от людей в моей памяти остаются слова, не картинки: вот Л. поминает недобрым антисемитским словом некоего насолившего ему еврея, и я немедленно напоминаю, что его собственные корни тащемта в известной этническим составом послевоенной Марьиной роще, и он вдруг вспыхивает и в детской обиде кричит "у тебя тоже кровей намешано!"
Френды, которым от своего еврейства было не убежать длинными весёлыми ногами, к Восточной Европе относились непросто, погромы и Шоа, как ни прорабатывай, остаются в её семантике. Я уже не могу вспомнить, у кого из двух френдесс - обе с прадедами из Литвы, обе с удивительным, лучащимся русским выговором с бесконечно разбавленной прибалтийской нотой, обе рано умершие - постили ту жуткую фотографию погрома где-то в Украине, где женщина, раздетая, в белье, в ужасе бежит от преследующей её толпы, она могла быть - и, возможно, была - им обеим близкой родственницей, по крайней мере, у меня создалось болезненное, ранящее эмпатическое ощущение, что они видели это родство, эти общие гены, их било током ужаса этой судьбы, которой их предкам чудом удалось избежать.
Помню, как у кого-то из здравствующих израильских френдов, на случайной фотографии какого-то города, взгляд вдруг выхватил совершенно то же лицо - но современное, моложе, спортивнее, счастливое: это было очень светло, что несмотря на всё произошедшее лицо никуда не делось, что женщина эта живёт, и будут жить её потомки. Увы, обеих френдесс уже не было в живых, я не мог показать им это фото, свидетельство торжества жизни над геноцидом.
Как не могу показать и сегодняшнее, столетнее, где я бреду под мокрым снегом по Солянке, по Казимежу, левый сапог оторвался от слякотной мостовой и застыл в воздухе навсегда, рука упёрта в бок рабочего халата, служащего по ситуации кафтаном и плащом, и никогда уже не залезет в карман, как собралась было; спинка носа самую малость толстовата, и борода едва ли не вдвое длиннее, чем в принципе может вырасти, но форма лба и разрез и выражение глаз, недоверчиво и насквозь глядящих исподлобья, переданы с идеальной точностью - ну на то это и фотография.
Эта серия называется у Гумуса "Исчезнувшие лица": кому-то, вероятно, приятнее думать, что они действительно исчезли.
Пошёл смотреть картинки пражского гетто - некоторые фотографии и закоулки повторяются, отчего странное чувство дежа вю: но мне неоткуда помнить эти серые стены, кроме тех смутных иллюстраций, что заново возникали в голове при чтении остроухого австрийского буддиста, основы для этого нет: бесконечные километры задворков московского центра под черноплодно-компотным небом, всегда в дождь или снег во мраке, пройденные мною в бесцельных шатаниях по городу, лишь бы не вспоминать, что домой - это нигде, они другие. Я никогда не был в Восточной Европе - палаточная туса на альпийском лугу над гуцульским селом и староверская церковка под Бобруйском не в счёт: для меня это страна мифов, страна чужого прошлого: где-то там корни пани ...ль, беловато, как корневище ладьяна, тянущиеся вглубь веков, три у Будриса сына, что под буркой такое? король Матиуш Первый, советский диафильм, знакомые углы колен и локтей.
Глубокое узнавание заставляет вздрагивать: я не понимаю довольно долго, что для меня такого в фотографии мужчины в шляпе, исчерченной мокрым снегом: сзади люди идут по серой слякоти, чем не Москва. Но это Краков, Казимеж, очередная подборка Гумуса, блогера, которого я считаю неприятным говнюком, сделавшим себе имя на чужой старине - впрочем, любой антиквар и даже старьёвщик полагает, что он не зарабатывает деньги, а сохраняет Историю.
Я уже не могу вспомнить, какое выражение лица у юной ...ль, когда она выдаёт своё коронное категоричное "у меня в роду не было ни коммунистов, ни евреев - не знаю, почему меня за глаза зовут еврейской принцессой"; не могу вспомнить - только придумать заново - как Л. косит воробьиным глазом, ядовито комментируя "значит, были и те, и другие"; от людей в моей памяти остаются слова, не картинки: вот Л. поминает недобрым антисемитским словом некоего насолившего ему еврея, и я немедленно напоминаю, что его собственные корни тащемта в известной этническим составом послевоенной Марьиной роще, и он вдруг вспыхивает и в детской обиде кричит "у тебя тоже кровей намешано!"
Френды, которым от своего еврейства было не убежать длинными весёлыми ногами, к Восточной Европе относились непросто, погромы и Шоа, как ни прорабатывай, остаются в её семантике. Я уже не могу вспомнить, у кого из двух френдесс - обе с прадедами из Литвы, обе с удивительным, лучащимся русским выговором с бесконечно разбавленной прибалтийской нотой, обе рано умершие - постили ту жуткую фотографию погрома где-то в Украине, где женщина, раздетая, в белье, в ужасе бежит от преследующей её толпы, она могла быть - и, возможно, была - им обеим близкой родственницей, по крайней мере, у меня создалось болезненное, ранящее эмпатическое ощущение, что они видели это родство, эти общие гены, их било током ужаса этой судьбы, которой их предкам чудом удалось избежать.
Помню, как у кого-то из здравствующих израильских френдов, на случайной фотографии какого-то города, взгляд вдруг выхватил совершенно то же лицо - но современное, моложе, спортивнее, счастливое: это было очень светло, что несмотря на всё произошедшее лицо никуда не делось, что женщина эта живёт, и будут жить её потомки. Увы, обеих френдесс уже не было в живых, я не мог показать им это фото, свидетельство торжества жизни над геноцидом.
Как не могу показать и сегодняшнее, столетнее, где я бреду под мокрым снегом по Солянке, по Казимежу, левый сапог оторвался от слякотной мостовой и застыл в воздухе навсегда, рука упёрта в бок рабочего халата, служащего по ситуации кафтаном и плащом, и никогда уже не залезет в карман, как собралась было; спинка носа самую малость толстовата, и борода едва ли не вдвое длиннее, чем в принципе может вырасти, но форма лба и разрез и выражение глаз, недоверчиво и насквозь глядящих исподлобья, переданы с идеальной точностью - ну на то это и фотография.
Эта серия называется у Гумуса "Исчезнувшие лица": кому-то, вероятно, приятнее думать, что они действительно исчезли.