о чем говорили Робеспьер и Дантон

[caffe_junot]

Станислава Пшибышевска
АВТОКОММЕНТАРИИ к «ДЕЛУ ДАНТОНА»
самоинтервью
впервые опубликовано в «Wiadomosci Literackie» [«Литературных ведомостях»], 1929, № 42, 47.

От переводчицы

Comments

[caffe_junot]

«УМСТВЕННОЕ ЗАЧАТИЕ»

Три года назад «Литературные ведомости» опубликовали две статьи, содержащие социо- и психологический анализ «Дела Дантона». Я знаю, что никто, кроме трех (но, может быть, пяти) персон героической выносливости не читал их; но одна из интереснейших львовских критик, вдруг припомненная, подсказала тему.
Проф. Владислав Козицкий, после поразительно верного и меткого резюме первой части оной статьи, начинает анализировать собственно хронику - очерчивая тему как «выбранную с целью иллюстрировать такое мировоззрение». Говоря о двух протагонистах, размышляя о чертах их характеров, он считает, что выбраны эти черты так, чтобы сохранить равновесие между добрыми и злыми. Наконец, он считает, как все рецензенты, что я стою на стороне Робеспьера, а Дантона презираю.
Эти три мнения содержат четыре ошибки. Не таким образом появляется сочинение у писателя моего типа; сомневаюсь даже, можно ли вообще так создавать живое произведение. Поразительная мертвость результата таких «самодельных» начинаний учит нас, уже в период послушничества, покорности и субординации.
Предмет не выбирают; тема и все детали ее воплощения нам навязаны. Даже черточки невозможно обозначить от себя; за преждевременность и за опоздание исполнения расплачиваются одинаково.
Драма не может быть иллюстрацией уже сформулированного тезиса; образ опережает свою философскую интерпретацию, в процессе которой автор сам дознается, почему его собственное сочинение имеет такое, а не другое содержание.
Персонажи не складываются, как мозаика, через подбор и составление отдельных черт. Происхождение героев я представляю совсем иначе.

В некий момент (которым надо уметь воспользоваться) начинает существовать воображаемый экран, или зеркало; он притягивает к себе внимание.
Тогда человек должен забыть, что живет; утратить себя; остаться безличностной памятью. На экран выходят образы, сразу целиком, всегда неожиданные. О том, чтобы распоряжаться их волей или судьбой, речи быть не может. Через некоторое время они начинают двигаться, перемещаться сквозь среду и ситуации, реагируя на них; чувствуя, думая, действуя. А писатель, освобожденный от собственного «я», должен рассеяться и умножиться, как капля ртути. Быть одновременно публикой, зрителем и каждым персонажем фильма, то есть с каждым отождествиться. Упаси Бог тогда позволить себе движение сердца! Для симпатии будет достаточно времени по окончании дела - не раньше. Так же и от оскорбления - этого наверняка сильнейшего психологического наслаждения, какое только есть, - надо отказаться полностью.
Когда большое личное чувство замутняет прозрачность безличностного созерцания, оно причиняет опустошение. Симпатия и антипатия имеют интересное влияние: если «становится на чью-то сторону» или против, правдивое плоское воображаемое зеркало сменяется на вогнутое. Выбранный образ занимает его средину, выпуклый и яркий; все иные укладываются в гротескный венок невыразительных маленьких силуэтов вокруг него одного. А ослепленный чувством автор не отдает себе отчета, что обожание превращается в карикатуру.
Рассудочная или нравственная оценка имеет такие же катастрофические последствия. Если автор осмелился вынести суждение о существе, поступкам которого должен только полу-сочувствовать и регистрировать, ход фильма останавливается. Наблюдаемый образ мертвеет. Тогда приходится его, жесткого, как полено, толкать и тянуть силой собственного замысла, - операция, о которой качество результата потом красноречиво свидетельствует. Чтобы вернуть ему жизнь - нужно вновь достичь возвышенного состояния души, названного английскими психологами… «нравственностью идиота».
Я не чувствовала ничего к персонажам «Дела…» во время его создания: я была ими. Только сегодня я могу себе позволить личное отношение. Но даже сегодня я не «стою на чьей-то стороне». Симпатию не определяют добрые черты, а только степень силы личности; направление ее - безразлично. Дантон мне также очень близок - со своей подлостью, своей пустотой, своим трагизмом, менее высоким и более болезненным, чем трагизм Робеспьера. Я его люблю. Неприязнь я бы чувствовала только к дураку (хоть бы с золотым сердцем) и трусу: условия, которым среди ста персонажей хроники отвечает только Вадье, один из четвероразрядных образов.