Beam Me Up, Scotty (chapter 9)
Напало вдохновение, да и срочные работы разгреблись. Несрочные подождут, может они вообще никому не нужны :)
Возвращаясь к биографии Джеймса Духана, идем с ним в мирную жизнь.
Глава 9
Как ты собираешься удержать их на ферме…?
Поскольку армия ничего не делает в не вызывающей затруднений манере, если существует кружной путь, я не был отослан из относительной близости Сан-Диего прямо в Сарнию. Вместо этого, меня переправили в Англию…затем в Голландию…потом обратно в Англию (опоздав на военный эшелон, я закончил тем, что угнал джип, чтобы успеть на паром), оттуда мы грузились на французский пассажирский лайнер. Океанский переезд был совершенной противоположностью прибытия в Европу, порывистый и неистовый и с волнами не менее тридцати футов каждая. Вот тебе на, поди пойми - гладкое скольжение, чтобы вступить в войну, и бушующее море во время мира.
Мы прибыли в Монреаль, и у меня появился первый шанс позвонить семье. Моя сестра сняла трубку. Я сказал «Маргарет?»
«Да?», ответила она.
Я с трудом узнал ее голос. Прошло шесть лет, и я мог только представлять, как я звучал для нее, но для меня ее голос был грубым, почти гнусавым. После шести лет достаточно мягких голосов англичанок это был шок. «Джимми, это ты?! Как ты!!?»
«Маргарет?», сказал я, пытаясь скрыть свое неверие.
«Да!» Она, наверное, решила, что я не могу поверить, что слышу ее голос, и она была права, но совсем не по той причине, о которой она подумала.
Я конечно же ничего ей не сказал. Что я мог выдать? «Боже, сестричка, ну и жуткий у тебя голос.» Так что, естественно, я ничего не сказал. Я быстро сообразил, что у моей матери также был сильный акцент, хотя и не настолько гнусавый и режущий слух, как у Маргарет.
Когда она поняла, что это был я, она заплакала от радости, что я вернулся домой. Что касается меня, я все еще был выбит из колеи неуверенностью в вопросе, что я собираюсь теперь делать со своей жизнью. Великая Депрессия закончилась, но у меня все еще не было работы и не было ясного понимания, чем же я хочу зарабатывать на жизнь. Но как бы то ни было, я чувствовал, что могу отложить в сторону все заботы и насладиться радостью того, что воссоединился с моей семьей.
Потребовалось еще двадцать часов, чтобы добраться домой, прибыв на железнодорожную станцию, я был доставлен к моему дому армейским транспортом. Я знаю, моя семья бы хотела встретить меня на станции, если бы это было возможно, но к несчастью у моей матери были большие проблемы с передвижением. Артрит оказал на нее ужасный эффект и в будущем все стало еще хуже. Вместо этого, я обнимал ее как минимум пять минут. Я не очень помню, о чем мы тогда говорили; может вообще ни о чем. Возможно, это был один из тех моментов, когда нет необходимости о чем-либо говорить.
Они смотрели на мою руку, где мне ампутировали палец. Они были невозмутимой компанией (жизнь с таким человеком, как мой отец, закаляет характер), и вместо того, чтобы ужасаться, они восхищенно хвалили хирургию. «О, чистая работа,» сказали они.
Что касается моего отца…
Я все еще носил в себе обиду на него, что съедала основу наших отношений как корневая гниль. Но было не время выпускать мою досаду, потому что он ясно дал понять, что он очень гордился службой стране, которую мы с Биллом выполнили. Он нам завидовал, что мы смогли служить стране так, как он сам не смог, но он хотя бы не показал открыто эту зависть.
И, кроме того, я, возможно, застал его врасплох, когда я внезапно высказался, что хотел бы пропустить стаканчик скотча и спросил «Как на счет тебя, пап? Не хотел бы выпить?» Он изобразил блефующий вид вроде «О, хм, ну, окей, если ты настаиваешь», как если бы он никогда не пил в своей жизни. Тот факт, что у него будет светская выпивка с его детьми, по-настоящему потрясла его. Он не знал, что сказать. Это было непривычно.
Прошел год, как я получил от Кей письмо «Дорогой Джон». Обида и острая боль, которые я тогда чувствовал, давно прошли. У меня не было плохих чувств, потому что я искренне чувствовал, что не могу удерживать ее в намерении ждать меня.
Но с объявлением мира и моим возвращением домой, казалось, появилась хорошая возможность сойтись снова. Так что я позвонил ей и у нас было свидание. Я отвез ее в Порт Гурон на ужин и танцы. Мы танцевали под песню Перри Комо «До окончания времени». Это была «наша песня» на то время или же на этот вечер, по крайней мере.
Вечер был однозначно чудесным, но я знал, что Кей уже крепко была в отношениях с Джо Черри. Он столько всего мог предложить ей, а у меня ничего не было, правда. Я был уверен, что она согласилась встретиться только из верности тому, что было у нас когда-то, и я был более чем согласен принять это в таком свете.
Я не осознавал, что моя оценка ситуации была на 180 градусов ошибочной, и я узнал об этом только по прошествии четырех десятилетий.
Что было точным, так это то, что я ничего не планировал для себя. Однажды я разговаривал со своим братом Биллом. Я скопил примерно 3 500 долларов, высылая половину своего жалования домой и живя на вторую половину. Он предложил мне пойти в Ветеранскую административную школу, чтобы подучить те предметы, которые я не изучал уже почти семь лет. Я сказал, что это была замечательная идея, переехал в Лондон, в Онтарио, и начал учебу в школе для ветеранов. Тем не менее, мне было двадцать шесть и все еще никаких идей по поводу карьеры, хотя я баловался с мыслью заняться химией.
В самом конце года, где-то около Рождества 1945, был вечер четверга около 8 часов. Я закончил учиться, включил радио и слушал постановку, которая только что вышла. Это была самая худшая чертовая радиопостановка, которую я когда-либо слышал. Я не мог поверить, такая она была плохая. Я спросил в пустоту комнаты «Это что, любительский вечер для актеров или типа того?»
Я не представлял себе, откуда транслировалась эта постановка, была ли она из Соединенных Штатов или из Канады. Я выключил эту проклятую штуку и отправился найти что-нибудь почитать. Но не просто почитать, а прочитать вслух. Не то, чтобы я был охвачен какой-то актерской лихорадкой, скорее мои мысли крутились вокруг разочарования от некомпетентности. В конце концов, я провел шесть лет в армии, находясь под руководством офицеров, которые стремились сделать из меня лучшего солдата, которым я мог быть, и, в свою очередь, тренируя других людей, чтобы они раскрыли свой потенциал. Так что слушать радио и слышать некачественную работу, хм…это мне было против шерсти.
На следующее утро я пошел на CFPL, радиостанцию, и сказал «Я хочу сделать запись.»
«Вообще-то мы называем это аранжировка,» сказал техник.
/в оригинале: recording и transcriptions/
«Все равно. Я хочу записать одну. Сколько это стоит?» Он сказал и я заплатил. Я записал кое-что из Шекспира и пару книг по философии, и затем я это прослушал. Меня покоробило, я раньше никогда не слышал свой собственный голос. Я сказал «Боже, это ужасно.»
«О чем Вы говорите, черт возьми?» спросил техник. «Это хорошо!»
Интересно как оборачивается жизнь. Если бы техник согласился со мной, я точно знаю, что забился бы в угол, и с этим было бы кончено. Вместо этого, окрыленный этой фразой «Вы знаете, куда надо обратиться, чтобы научиться играть?».
Если Бог задумывал мою жизнь за меня, он забрасывал в задумку повороты достаточно очевидного плана. «Странно, что Вы спрашиваете,» ответил техник. «Буквально час назад с почтой доставили брошюру из школы драмы в Торонто. Почему бы Вам ее не посмотреть?»
Я прочитал брошюру из Академии радио-искусства и отправил им телеграмму. Пару часов спустя я получил ответ. И я был там, вечером воскресенья - школа начиналась в понедельник - получил комнату в пансионе в Эглинтоне. Шесть месяцев спустя я выиграл самую большую стипендию, два года бесплатного обучения в Neighborhood Playhouse в Нью-Йорк Сити. Я не знал этого, но на то время это была лучшая школа в стране.
В течение того лета, с июня до середины сентября, мне надо было выполнить определенные приготовления. Я занимался оформлением студенческой грин-карты и должен был найти парочку дальних родственников - оказалось, что они живут в Бруклине - которые могли бы меня приютить. Они были милые люди, женатая пара с необыкновенными поющими голосами.
Я также нашел время, чтобы посмотреть на Джона Гилгуда в «Как важно быть серьезным». Зная, что вскоре я буду стремиться следовать той же тропе, я следил за ним оценивающим взглядом, которым я никогда не смотрел на него до этого. Он, по моему мнению, величайший актер в мире. У него или невероятное чутье, или он кропотливо готовится - или же и то, и другое - потому что я никогда не видел его актерских ошибок, и я не могу сказать этого про кого-то из других актеров.
Некоторое время спустя я смотрел на него снова, в «Медее» с Джудит Андерсон. Я был на дешевых сидениях на моменте пьесы, когда Джудит Андерсон задает ему вопрос. Находясь спиной к зрителям, он отвечает “Нет!” и я мог слышать, как оно резонировало вверх до места, где я сидел. Да, это было качество воспроизведения голоса, и, казалось, оно достигалось совершенно без усилий.
Моя мать тогда ничего мне не сказала по поводу моей будущей профессии, «Что бы это ни было, всё хорошо.» Мой отец, с другой стороны, сказал моему брату Биллу «Какого черту он делает, собираясь стать актером?!»
Билл ему ответил, «Просто оставь его в покое. Он знает, что делает.» Что, конечно же, было не так, я не знал. У меня не было не малейшего понятия, что я делаю.
Но когда моя жизнь готовилась идти в одном направлении, мои родители двигались в другом. Артрит забрал здоровье моей матери. Из-за него ее пятки поднялись к ягодицам. Она лежала так в постели, с заведенными назад ногами. Я полагаю, что возможно положение ухудшилось тем фактом, что она провела много лет, используя ноги, чтобы управлять швейной машинкой.
Она отправилась в больницу в Лондоне, в Онтарио, и там она оставалась примерно следующие девять лет. Она нашла большое утешение в католической церкви. Она молилась, перебирая четки, входя в состояние медитативного сознания, называемого альфа. Она могла сидеть, повторяя молитвы пятьдесят, шестьдесят раз в день. В Великий пост каждый день мы должны были преклонять колени и молиться. Даже мой отец, кого моя мать могла только ментально заставить опуститься на колени.
Я видел недостаток веры у своего отца, его крайнее нежелание сделать хоть что-нибудь из того, что приносило счастье моей матери. И вот я был там, готовый двигаться по жизни…но только я не мог. Я чувствовал, что у меня было огромное незавершенное дело с моим отцом, решение которого я не мог в себе найти.
Однако, вскоре после того как я отправился в Нью-Йорк начать то, что станет моей актерской карьерой…это случилось. Я это не планировал - думал об этом миллион раз в течение многих лет, но не планировал.
В то время, ближе к концу 1946 года, когда я в конце концов высказал ему свои претензии о его пьянстве, я больше не был маленьким мальчиком, который прятался наверху у себя в спальне. Я также не был незрелым юношей, присоединившимся к армии, чтобы сражаться с ненавидимым врагом. Я был взрослым, пережившим многое, и вдруг я очутился в противоборстве с человеком, чье пьянство пронизывало и накрывало тенью мою раннюю жизнь.
Вилли Духан сидел в гостиной в старом доме в Сарнии. Как всегда случается в такие моменты, комната показалась мне меньше, чем я ее помнил. Мебель там была той, на что моя мать должна была урезать свои расходы и копить деньги, выплачивая шестнадцать долларов в месяц магазину мебели под названием Пиппинс. Мой отец никогда не вносил какого-либо заметного вклада, потому что половина его заработка топилась в алкоголе.
Но не только комната казалась меньше. Каким-то образом…он тоже.
У меня не было цели прийти и высказать свои претензии. Это был простой визит с целью обговорить другие вопросы - здоровье мое матери, направление моей будущей карьеры. Но гнев, который я чувствовал по отношению к моему отцу, всегда клокотал очень близко к поверхности и в этот раз…в этот раз…я сам не ожидал, что он прорвется. Прежде чем я понял, моя ярость взорвалась как граната посреди гостиной, бешенство свистело во всех направлениях как шрапнель и резало глубоко, так глубоко.
«Все проблемы, что повлекло твое пьянство,» рявкнул я на него. «Все эти деньги, что ты влил в свою глотку…Боже, со всеми этими деньгами ты бы мог отправить Тома в колледж! Ты бы мог отправить Билла! Я ночью лежал без сна, трясясь на своей кровати, лежал все эти часы до утра, ожидая пока ты успокоишься! Ты хотя бы чуть-чуть понимаешь, как это было?»
И, конечно, он понимал. Что у него было в мыслях? Человек сбежал из Ирландии, чтобы дать лучшее будущее своим детям, и его же собственная слабость сделала это гораздо более трудным делом.
В доме были только мы вдвоем, только мы. В каком-то смысле, это было также как в прошлом. Я трясся в своей постели наверху, внизу бесновался мой отец, и ни моя мать, ни мои братья с сестрой не могли заставить страх уйти. Только я мог.
Слезы покатились у него из глаз, но он не издал ни звука. Никакого звука. Это были слезы на застывшем лице.
Не помню, что последнее я ему сказал. Я не помню точно, чем закончилось наше противостояние. Все, что я помню это тишина, жутковатая тишина, стоявшая, пока мой гнев омывал его, а он просто сидел там.
Я чувствовал потрясающее удовлетворение в тот момент, но только теперь, оглядываясь назад, я по-настоящему сожалею, что выплеснул это на него - по двум причинам. Во-первых, это был последний раз, когда я его видел. Как кто-то пытается завершить дело в своей жизни и заканчивает, думая, что достиг этого, только для того чтобы позже сожалеть о том, как все вышло, не имея возможности все исправить.
И во-вторых, жизнь трудная штука для таких слабых людей как он. Даже если предполагалось, что он был сильным во всем остальном, здесь он был слабым.
Алкоголь может быть разрушительной вещью, если ты не можешь его контролировать. Мои братья пили мало. Я пью больше их вместе взятых, я думаю.
К счастью, у меня хватает воли просто сказать «Окей, все, хватит, я больше не буду этого делать.» Шесть или семь недель позже я могу снова начать. Сейчас, во время написания книги, я сказал себе «Никакой больше выпивки дома; но я пью, когда работаю, как например, поездки на конвенции, где я сижу и раздаю автографы.» Там я прошу двойной скотч. Я прошу два двойных скотча, в зависимости от того, как долго я там сижу. Я сижу сорок минут без перерыва и не сделать ни глотка.
Я слышал, что кто-то сказал, что если ты можешь продержаться тридцать шесть часов без желания выпить, то ты не алкоголик. Я доказывал это себе много раз.
К несчастью для меня, я из тех людей, которые пьют, но по ним это незаметно. Мой близкий друг умер пять лет назад: Ральф Торсон, который был прообразом для роли Стива МакКуина в его последнем фильме «Охотник». Ральф был большим человеком. Я сидел в его баре и пил, и он сказал «Боже, это потрясающе. По тебе это никогда не видно.» И я ответил «Да, я думаю, это правда.» Я думаю, в последний раз я был пьян тридцать пять лет назад. Я просто не люблю напиваться.
Но мой отец определенно был алкоголиком. Он просто не мог остановить это.
Я полагаю, мои отношения с отцом повлияли на то, как я обращался с собственными детьми. Я также был достаточно жестким. Я когда-то шлепал их без штанов, но и это закончилось уже лет десять назад. Я верю, что отношусь к своим детям с гораздо большей любовью, чем мой отец когда-либо относился к нам.
Возвращаясь к биографии Джеймса Духана, идем с ним в мирную жизнь.
Глава 9
Как ты собираешься удержать их на ферме…?
Поскольку армия ничего не делает в не вызывающей затруднений манере, если существует кружной путь, я не был отослан из относительной близости Сан-Диего прямо в Сарнию. Вместо этого, меня переправили в Англию…затем в Голландию…потом обратно в Англию (опоздав на военный эшелон, я закончил тем, что угнал джип, чтобы успеть на паром), оттуда мы грузились на французский пассажирский лайнер. Океанский переезд был совершенной противоположностью прибытия в Европу, порывистый и неистовый и с волнами не менее тридцати футов каждая. Вот тебе на, поди пойми - гладкое скольжение, чтобы вступить в войну, и бушующее море во время мира.
Мы прибыли в Монреаль, и у меня появился первый шанс позвонить семье. Моя сестра сняла трубку. Я сказал «Маргарет?»
«Да?», ответила она.
Я с трудом узнал ее голос. Прошло шесть лет, и я мог только представлять, как я звучал для нее, но для меня ее голос был грубым, почти гнусавым. После шести лет достаточно мягких голосов англичанок это был шок. «Джимми, это ты?! Как ты!!?»
«Маргарет?», сказал я, пытаясь скрыть свое неверие.
«Да!» Она, наверное, решила, что я не могу поверить, что слышу ее голос, и она была права, но совсем не по той причине, о которой она подумала.
Я конечно же ничего ей не сказал. Что я мог выдать? «Боже, сестричка, ну и жуткий у тебя голос.» Так что, естественно, я ничего не сказал. Я быстро сообразил, что у моей матери также был сильный акцент, хотя и не настолько гнусавый и режущий слух, как у Маргарет.
Когда она поняла, что это был я, она заплакала от радости, что я вернулся домой. Что касается меня, я все еще был выбит из колеи неуверенностью в вопросе, что я собираюсь теперь делать со своей жизнью. Великая Депрессия закончилась, но у меня все еще не было работы и не было ясного понимания, чем же я хочу зарабатывать на жизнь. Но как бы то ни было, я чувствовал, что могу отложить в сторону все заботы и насладиться радостью того, что воссоединился с моей семьей.
Потребовалось еще двадцать часов, чтобы добраться домой, прибыв на железнодорожную станцию, я был доставлен к моему дому армейским транспортом. Я знаю, моя семья бы хотела встретить меня на станции, если бы это было возможно, но к несчастью у моей матери были большие проблемы с передвижением. Артрит оказал на нее ужасный эффект и в будущем все стало еще хуже. Вместо этого, я обнимал ее как минимум пять минут. Я не очень помню, о чем мы тогда говорили; может вообще ни о чем. Возможно, это был один из тех моментов, когда нет необходимости о чем-либо говорить.
Они смотрели на мою руку, где мне ампутировали палец. Они были невозмутимой компанией (жизнь с таким человеком, как мой отец, закаляет характер), и вместо того, чтобы ужасаться, они восхищенно хвалили хирургию. «О, чистая работа,» сказали они.
Что касается моего отца…
Я все еще носил в себе обиду на него, что съедала основу наших отношений как корневая гниль. Но было не время выпускать мою досаду, потому что он ясно дал понять, что он очень гордился службой стране, которую мы с Биллом выполнили. Он нам завидовал, что мы смогли служить стране так, как он сам не смог, но он хотя бы не показал открыто эту зависть.
И, кроме того, я, возможно, застал его врасплох, когда я внезапно высказался, что хотел бы пропустить стаканчик скотча и спросил «Как на счет тебя, пап? Не хотел бы выпить?» Он изобразил блефующий вид вроде «О, хм, ну, окей, если ты настаиваешь», как если бы он никогда не пил в своей жизни. Тот факт, что у него будет светская выпивка с его детьми, по-настоящему потрясла его. Он не знал, что сказать. Это было непривычно.
Прошел год, как я получил от Кей письмо «Дорогой Джон». Обида и острая боль, которые я тогда чувствовал, давно прошли. У меня не было плохих чувств, потому что я искренне чувствовал, что не могу удерживать ее в намерении ждать меня.
Но с объявлением мира и моим возвращением домой, казалось, появилась хорошая возможность сойтись снова. Так что я позвонил ей и у нас было свидание. Я отвез ее в Порт Гурон на ужин и танцы. Мы танцевали под песню Перри Комо «До окончания времени». Это была «наша песня» на то время или же на этот вечер, по крайней мере.
Вечер был однозначно чудесным, но я знал, что Кей уже крепко была в отношениях с Джо Черри. Он столько всего мог предложить ей, а у меня ничего не было, правда. Я был уверен, что она согласилась встретиться только из верности тому, что было у нас когда-то, и я был более чем согласен принять это в таком свете.
Я не осознавал, что моя оценка ситуации была на 180 градусов ошибочной, и я узнал об этом только по прошествии четырех десятилетий.
Что было точным, так это то, что я ничего не планировал для себя. Однажды я разговаривал со своим братом Биллом. Я скопил примерно 3 500 долларов, высылая половину своего жалования домой и живя на вторую половину. Он предложил мне пойти в Ветеранскую административную школу, чтобы подучить те предметы, которые я не изучал уже почти семь лет. Я сказал, что это была замечательная идея, переехал в Лондон, в Онтарио, и начал учебу в школе для ветеранов. Тем не менее, мне было двадцать шесть и все еще никаких идей по поводу карьеры, хотя я баловался с мыслью заняться химией.
В самом конце года, где-то около Рождества 1945, был вечер четверга около 8 часов. Я закончил учиться, включил радио и слушал постановку, которая только что вышла. Это была самая худшая чертовая радиопостановка, которую я когда-либо слышал. Я не мог поверить, такая она была плохая. Я спросил в пустоту комнаты «Это что, любительский вечер для актеров или типа того?»
Я не представлял себе, откуда транслировалась эта постановка, была ли она из Соединенных Штатов или из Канады. Я выключил эту проклятую штуку и отправился найти что-нибудь почитать. Но не просто почитать, а прочитать вслух. Не то, чтобы я был охвачен какой-то актерской лихорадкой, скорее мои мысли крутились вокруг разочарования от некомпетентности. В конце концов, я провел шесть лет в армии, находясь под руководством офицеров, которые стремились сделать из меня лучшего солдата, которым я мог быть, и, в свою очередь, тренируя других людей, чтобы они раскрыли свой потенциал. Так что слушать радио и слышать некачественную работу, хм…это мне было против шерсти.
На следующее утро я пошел на CFPL, радиостанцию, и сказал «Я хочу сделать запись.»
«Вообще-то мы называем это аранжировка,» сказал техник.
/в оригинале: recording и transcriptions/
«Все равно. Я хочу записать одну. Сколько это стоит?» Он сказал и я заплатил. Я записал кое-что из Шекспира и пару книг по философии, и затем я это прослушал. Меня покоробило, я раньше никогда не слышал свой собственный голос. Я сказал «Боже, это ужасно.»
«О чем Вы говорите, черт возьми?» спросил техник. «Это хорошо!»
Интересно как оборачивается жизнь. Если бы техник согласился со мной, я точно знаю, что забился бы в угол, и с этим было бы кончено. Вместо этого, окрыленный этой фразой «Вы знаете, куда надо обратиться, чтобы научиться играть?».
Если Бог задумывал мою жизнь за меня, он забрасывал в задумку повороты достаточно очевидного плана. «Странно, что Вы спрашиваете,» ответил техник. «Буквально час назад с почтой доставили брошюру из школы драмы в Торонто. Почему бы Вам ее не посмотреть?»
Я прочитал брошюру из Академии радио-искусства и отправил им телеграмму. Пару часов спустя я получил ответ. И я был там, вечером воскресенья - школа начиналась в понедельник - получил комнату в пансионе в Эглинтоне. Шесть месяцев спустя я выиграл самую большую стипендию, два года бесплатного обучения в Neighborhood Playhouse в Нью-Йорк Сити. Я не знал этого, но на то время это была лучшая школа в стране.
В течение того лета, с июня до середины сентября, мне надо было выполнить определенные приготовления. Я занимался оформлением студенческой грин-карты и должен был найти парочку дальних родственников - оказалось, что они живут в Бруклине - которые могли бы меня приютить. Они были милые люди, женатая пара с необыкновенными поющими голосами.
Я также нашел время, чтобы посмотреть на Джона Гилгуда в «Как важно быть серьезным». Зная, что вскоре я буду стремиться следовать той же тропе, я следил за ним оценивающим взглядом, которым я никогда не смотрел на него до этого. Он, по моему мнению, величайший актер в мире. У него или невероятное чутье, или он кропотливо готовится - или же и то, и другое - потому что я никогда не видел его актерских ошибок, и я не могу сказать этого про кого-то из других актеров.
Некоторое время спустя я смотрел на него снова, в «Медее» с Джудит Андерсон. Я был на дешевых сидениях на моменте пьесы, когда Джудит Андерсон задает ему вопрос. Находясь спиной к зрителям, он отвечает “Нет!” и я мог слышать, как оно резонировало вверх до места, где я сидел. Да, это было качество воспроизведения голоса, и, казалось, оно достигалось совершенно без усилий.
Моя мать тогда ничего мне не сказала по поводу моей будущей профессии, «Что бы это ни было, всё хорошо.» Мой отец, с другой стороны, сказал моему брату Биллу «Какого черту он делает, собираясь стать актером?!»
Билл ему ответил, «Просто оставь его в покое. Он знает, что делает.» Что, конечно же, было не так, я не знал. У меня не было не малейшего понятия, что я делаю.
Но когда моя жизнь готовилась идти в одном направлении, мои родители двигались в другом. Артрит забрал здоровье моей матери. Из-за него ее пятки поднялись к ягодицам. Она лежала так в постели, с заведенными назад ногами. Я полагаю, что возможно положение ухудшилось тем фактом, что она провела много лет, используя ноги, чтобы управлять швейной машинкой.
Она отправилась в больницу в Лондоне, в Онтарио, и там она оставалась примерно следующие девять лет. Она нашла большое утешение в католической церкви. Она молилась, перебирая четки, входя в состояние медитативного сознания, называемого альфа. Она могла сидеть, повторяя молитвы пятьдесят, шестьдесят раз в день. В Великий пост каждый день мы должны были преклонять колени и молиться. Даже мой отец, кого моя мать могла только ментально заставить опуститься на колени.
Я видел недостаток веры у своего отца, его крайнее нежелание сделать хоть что-нибудь из того, что приносило счастье моей матери. И вот я был там, готовый двигаться по жизни…но только я не мог. Я чувствовал, что у меня было огромное незавершенное дело с моим отцом, решение которого я не мог в себе найти.
Однако, вскоре после того как я отправился в Нью-Йорк начать то, что станет моей актерской карьерой…это случилось. Я это не планировал - думал об этом миллион раз в течение многих лет, но не планировал.
В то время, ближе к концу 1946 года, когда я в конце концов высказал ему свои претензии о его пьянстве, я больше не был маленьким мальчиком, который прятался наверху у себя в спальне. Я также не был незрелым юношей, присоединившимся к армии, чтобы сражаться с ненавидимым врагом. Я был взрослым, пережившим многое, и вдруг я очутился в противоборстве с человеком, чье пьянство пронизывало и накрывало тенью мою раннюю жизнь.
Вилли Духан сидел в гостиной в старом доме в Сарнии. Как всегда случается в такие моменты, комната показалась мне меньше, чем я ее помнил. Мебель там была той, на что моя мать должна была урезать свои расходы и копить деньги, выплачивая шестнадцать долларов в месяц магазину мебели под названием Пиппинс. Мой отец никогда не вносил какого-либо заметного вклада, потому что половина его заработка топилась в алкоголе.
Но не только комната казалась меньше. Каким-то образом…он тоже.
У меня не было цели прийти и высказать свои претензии. Это был простой визит с целью обговорить другие вопросы - здоровье мое матери, направление моей будущей карьеры. Но гнев, который я чувствовал по отношению к моему отцу, всегда клокотал очень близко к поверхности и в этот раз…в этот раз…я сам не ожидал, что он прорвется. Прежде чем я понял, моя ярость взорвалась как граната посреди гостиной, бешенство свистело во всех направлениях как шрапнель и резало глубоко, так глубоко.
«Все проблемы, что повлекло твое пьянство,» рявкнул я на него. «Все эти деньги, что ты влил в свою глотку…Боже, со всеми этими деньгами ты бы мог отправить Тома в колледж! Ты бы мог отправить Билла! Я ночью лежал без сна, трясясь на своей кровати, лежал все эти часы до утра, ожидая пока ты успокоишься! Ты хотя бы чуть-чуть понимаешь, как это было?»
И, конечно, он понимал. Что у него было в мыслях? Человек сбежал из Ирландии, чтобы дать лучшее будущее своим детям, и его же собственная слабость сделала это гораздо более трудным делом.
В доме были только мы вдвоем, только мы. В каком-то смысле, это было также как в прошлом. Я трясся в своей постели наверху, внизу бесновался мой отец, и ни моя мать, ни мои братья с сестрой не могли заставить страх уйти. Только я мог.
Слезы покатились у него из глаз, но он не издал ни звука. Никакого звука. Это были слезы на застывшем лице.
Не помню, что последнее я ему сказал. Я не помню точно, чем закончилось наше противостояние. Все, что я помню это тишина, жутковатая тишина, стоявшая, пока мой гнев омывал его, а он просто сидел там.
Я чувствовал потрясающее удовлетворение в тот момент, но только теперь, оглядываясь назад, я по-настоящему сожалею, что выплеснул это на него - по двум причинам. Во-первых, это был последний раз, когда я его видел. Как кто-то пытается завершить дело в своей жизни и заканчивает, думая, что достиг этого, только для того чтобы позже сожалеть о том, как все вышло, не имея возможности все исправить.
И во-вторых, жизнь трудная штука для таких слабых людей как он. Даже если предполагалось, что он был сильным во всем остальном, здесь он был слабым.
Алкоголь может быть разрушительной вещью, если ты не можешь его контролировать. Мои братья пили мало. Я пью больше их вместе взятых, я думаю.
К счастью, у меня хватает воли просто сказать «Окей, все, хватит, я больше не буду этого делать.» Шесть или семь недель позже я могу снова начать. Сейчас, во время написания книги, я сказал себе «Никакой больше выпивки дома; но я пью, когда работаю, как например, поездки на конвенции, где я сижу и раздаю автографы.» Там я прошу двойной скотч. Я прошу два двойных скотча, в зависимости от того, как долго я там сижу. Я сижу сорок минут без перерыва и не сделать ни глотка.
Я слышал, что кто-то сказал, что если ты можешь продержаться тридцать шесть часов без желания выпить, то ты не алкоголик. Я доказывал это себе много раз.
К несчастью для меня, я из тех людей, которые пьют, но по ним это незаметно. Мой близкий друг умер пять лет назад: Ральф Торсон, который был прообразом для роли Стива МакКуина в его последнем фильме «Охотник». Ральф был большим человеком. Я сидел в его баре и пил, и он сказал «Боже, это потрясающе. По тебе это никогда не видно.» И я ответил «Да, я думаю, это правда.» Я думаю, в последний раз я был пьян тридцать пять лет назад. Я просто не люблю напиваться.
Но мой отец определенно был алкоголиком. Он просто не мог остановить это.
Я полагаю, мои отношения с отцом повлияли на то, как я обращался с собственными детьми. Я также был достаточно жестким. Я когда-то шлепал их без штанов, но и это закончилось уже лет десять назад. Я верю, что отношусь к своим детям с гораздо большей любовью, чем мой отец когда-либо относился к нам.