Он - Он. Йа.
Смотреть особо было не на что. Снаружи снова крапал дождик. В загончике, загороженном сеткой
рабица, стоял серенький ослик и жевал морковку, вернее зеленую ботву с прореженной молодой
морковкой на кончиках. Он жевал не спеша. Жевал и смотрел на меня. Он был спокоен, это сразу
чувствовалось, его спокойствие на фоне моей возбужденности было выпуклым, очевидным. Мне
стало неловко за свою напряженность, напряженность праздного любопытства. Вцепившись пальцами
как старая штукатурка в металлическую сетку, я, прислонив к ней и свой лоб, и касаясь ее даже
носом смотрел на это создание. Он смотрел в ответ. Он не светился. Его шерсть была, конечно,
с каким-то голубоватым отливом, и он сам был светлой окраски; до сих пор мне встречались лишь
его бразы с коричневыми боками и они в моем сознании были упрямыми бестиями, хотя настолько
близко я ни одного из них никогда и не разглядывал и, скорее, встречался с ними только на разных экранах.
-Ничего необычного.
Необычной была лишь эта (сама) обычность ситуации. От мокрого дыхания прохладного
псковского лета у меня уже было мокрым лицо и руки. Замокнувшая от дождя рубашка ( я вышел
без куртки) холодила плечи. Хотел войти к нему вовнутрь, в загон, провести своей ладонью
по его мокрой шерсти, но потом не решился, побоялся оставить в коричневой жиже, в которй
стоял ослик, свои сланцы, одетые на босу ногу. Вспоминаю, что
было довольно прохладно, вечерело, солнце уже перестало пробегать через нервно
шумевший вокруг сад, а вот ветер напротив, как заигравшийся в прятки мальчишка, потерявший,
спрятавшегося от него или даже давно ушедшего домой друга, все чаще и чаще появлялся здесь и,
промахнув между сараями и домом, с каждым разом все сильнее трепал и тревожил листву кустов
и деревьев вокруг. А сад все более и более раздраженно и долго ворчал ему вслед.
Передо мной лежала дорога. Жесткая каменистая дорога. Почти желтая пыльная залитая как
все вокруг жарким солнцем, висевшим невидимым где-то высоко в стороне, но все вокруг
несло на себе следы его неизбывной работы, его вечного кропотливого, непрекращающегося
ни на одно мгновение труда. Лица стариков, женщин.Их руки. Сухие пальмовые ветви.
Накрученные на головы блеклые платки. Дети, прильнувшие к свои матерям, прячущиеся в их одеждах.
И он, возвышающийся своей простой не крепкой фигурой, сидящий на спине неторопливого
возницы и дальше: спины его учеников и рядом прочих, иных. Сзади, за ним. Тени от их фигур.
И далее над всеми, в дали: надвигающаяся длинная большая протяженная тень. Стена.
В ней, вдруг, - квадратом света блестит проем. Городские ворота.
Нам надо туда.
Я возвращаюсь в дом. "Ну, как?" - спрашивает меня Игорь.
- Нормуль, - отвечаю. - Все увидел. Посмотрел.
- И как? - Все с интересом разглядывают меня.
- Как-как, - передразниваю. - Действительно, светится ваш ослик, дядя Игорь! Славный такой!
Все хохочут. Мы идем спать.
рабица, стоял серенький ослик и жевал морковку, вернее зеленую ботву с прореженной молодой
морковкой на кончиках. Он жевал не спеша. Жевал и смотрел на меня. Он был спокоен, это сразу
чувствовалось, его спокойствие на фоне моей возбужденности было выпуклым, очевидным. Мне
стало неловко за свою напряженность, напряженность праздного любопытства. Вцепившись пальцами
как старая штукатурка в металлическую сетку, я, прислонив к ней и свой лоб, и касаясь ее даже
носом смотрел на это создание. Он смотрел в ответ. Он не светился. Его шерсть была, конечно,
с каким-то голубоватым отливом, и он сам был светлой окраски; до сих пор мне встречались лишь
его бразы с коричневыми боками и они в моем сознании были упрямыми бестиями, хотя настолько
близко я ни одного из них никогда и не разглядывал и, скорее, встречался с ними только на разных экранах.
-Ничего необычного.
Необычной была лишь эта (сама) обычность ситуации. От мокрого дыхания прохладного
псковского лета у меня уже было мокрым лицо и руки. Замокнувшая от дождя рубашка ( я вышел
без куртки) холодила плечи. Хотел войти к нему вовнутрь, в загон, провести своей ладонью
по его мокрой шерсти, но потом не решился, побоялся оставить в коричневой жиже, в которй
стоял ослик, свои сланцы, одетые на босу ногу. Вспоминаю, что
было довольно прохладно, вечерело, солнце уже перестало пробегать через нервно
шумевший вокруг сад, а вот ветер напротив, как заигравшийся в прятки мальчишка, потерявший,
спрятавшегося от него или даже давно ушедшего домой друга, все чаще и чаще появлялся здесь и,
промахнув между сараями и домом, с каждым разом все сильнее трепал и тревожил листву кустов
и деревьев вокруг. А сад все более и более раздраженно и долго ворчал ему вслед.
Передо мной лежала дорога. Жесткая каменистая дорога. Почти желтая пыльная залитая как
все вокруг жарким солнцем, висевшим невидимым где-то высоко в стороне, но все вокруг
несло на себе следы его неизбывной работы, его вечного кропотливого, непрекращающегося
ни на одно мгновение труда. Лица стариков, женщин.Их руки. Сухие пальмовые ветви.
Накрученные на головы блеклые платки. Дети, прильнувшие к свои матерям, прячущиеся в их одеждах.
И он, возвышающийся своей простой не крепкой фигурой, сидящий на спине неторопливого
возницы и дальше: спины его учеников и рядом прочих, иных. Сзади, за ним. Тени от их фигур.
И далее над всеми, в дали: надвигающаяся длинная большая протяженная тень. Стена.
В ней, вдруг, - квадратом света блестит проем. Городские ворота.
Нам надо туда.
Я возвращаюсь в дом. "Ну, как?" - спрашивает меня Игорь.
- Нормуль, - отвечаю. - Все увидел. Посмотрел.
- И как? - Все с интересом разглядывают меня.
- Как-как, - передразниваю. - Действительно, светится ваш ослик, дядя Игорь! Славный такой!
Все хохочут. Мы идем спать.