Мир глазами...-2
В школе кошмар начался не сразу. Правда, мое предчувствие, что и там я буду изгоем-одиночкой, подтвердилось немедленно. Меня пока не особенно обижали, но старались обходить стороной. Была ли тут хоть какая-то связь с близорукостью? Пожалуй, хоть и небольшая. Очков я еще не носила (со мной же официально было все в порядке), да и не так уж часто дразнят именно из-за очков. Но уже потом, когда стала видеть нормально, я поняла, что до сих пор вся невербальная часть человеческого общения проходила мимо меня. Я не умела «читать» мимику, выражения лиц, и, что, наверное, хуже, не умела поэтому контролировать свое собственное выражение. Мне и взрослой часто говорили, что лицо у меня «странное», или просто вдруг спрашивали посреди разговора: «Ты чего?» А ничего. Я и понятия не имела, что опять «выражаю» что-то не то! Ну, и вообще у человека, который безуспешно старается что-то разглядеть, часто бывает такое лицо, как будто он хочет сказать: «В гробу я вас всех видал» :))) Думаю, это не привлекает симпатий. Но главные причины отчужденности все же были в другом, да и не волновало меня это особенно. Я знала из книжек, что с одноклассниками полагается крепко дружить, и поэтому слегка огорчалось, но не очень искренне. На самом деле я была ярко выраженным интровертом и страдала как раз от избытка вынужденного общения. Наверняка это чувствовалось. Но настоящая травля пока не началась. Первым козлом отпущения, с подачи учительницы, стала не я, а один слабоуспевающий мальчик (настоящим его грехом было то, что за него некому было заступиться, он жил с бабушкой, а бабушка не умела качать права), но и его не изводили по-настоящему. Первоклашки все-таки маленькие еще для этого.
На уроках близорукость мне на первых порах почти не мешала. На доске разглядывать было нечего (давно знакомые буквы и цифры, что ли?), да и сидела я не очень далеко. Неприятности начались во втором классе. Я вдруг начала делать ошибки в контрольных. То есть решала-то правильно, но не то. Неверно списывала условие. Как считалось, по невнимательности. На самом деле мне просто не видно было с третьей парты, что написано на доске. Цифры еще кое-как разбирала, а знаки путала безбожно: складывала или умножала вместо того чтобы разделить, и т.п. В тетрадях появились четверки, потом тройки. Но дома от меня пятерок и не требовали, так что тревогу никто не забил. Проверки зрения, которые пару раз устраивали на переменах, меня не касались: их проводили по алфавиту, и звонок раздавался задолго до того, как успевали дойти до моей буквы «П». А на следующей перемене проверяли уже другой класс. Я удивлялась, как ухитрилась пересечься с врачом Кадри из книжки: она-то и вовсе была Ялакас! :))) Наконец я сама попросила учительницу пересадить меня на первую парту. Она хоть и с неохотой, но пересадила: я была ростом меньше всех, это было законное основание. Ненадолго это помогло. Но тут случилась новая беда.
Во врагах народа я и тогда еще не числилась. Но уже считалась «странной», «не как все». Причем одноклассники одинаково возмущались как тогда, когда я эту странность в чем-то проявляла, так и тогда, когда пыталась, наоборот, делать что-то «как все». Классический double bind: «не как все» - раздражало, а «как все» мне уже не полагалось, рылом не вышла. Меня занимала, да и злила, конечно, эта нелогичная путаница требований (ее никогда не учитывают те, кто обычно дает детям советы, как им наладить отношения со сверстниками), и я время от времени проверяла их на прочность. А в тот день «все» (человек восемь) после уроков были заняты делом, которое и мне показалось заманчивым: прыгали на лестнице через несколько ступеней, соревнуясь, кто больше перепрыгнет. Я по опыту знала, что могу рассчитывать в таком соревновании на призовое место - прыгала я как кузнечик. Делая вид, что нисколько не сомневаюсь в своем законном праве вступить в общую игру, заявила: «А теперь я!» и прыгнула. И в этот момент меня кто-то сильно толкнул в спину. Со зла или по дури, не знаю.
Каким-то чудом я не упала лицом на ступени, иначе бы я, скорее всего, уже ничего тут не писала. Пробежала от толчка несколько ступеней, изо всех сил стараясь удержаться на ногах, и, падая, врезалась с разбега головой в бетонную стену. Удар был совершенно кошмарный, почему на этой стене не остались мои немногочисленные мозги, я до сих пор не понимаю. Видимо, все-таки крепкий череп. Но боль была такая, что я еще минут десять ревела на всю школу, сидя в углу и держась за голову. В глазах было то черно, то плавали какие-то рваные красные облака.
Мальчишки посмеялись и убежали. Девочки наставительно сказали: «Сама виновата!» и убежали тоже.
Наконец я поднялась на ноги, кое-как доплелась до раздевалки, накинула куртку. Переобуваться не стала, чтобы не нагибаться: боялась упасть. На улице стало легче. Уже почти бодро я дошла до дома, поднялась на свой этаж, открыла портфель, чтобы достать ключ, и… ничего не стало.
Очнулась я в соседской квартире. Вокруг меня суетились сразу несколько женщин, лили мне на лицо холодную воду и зачем-то совали в рот валидол. Оказалось, что я упала в обморок на лестнице. Нашла меня соседка, долго не могла привести в чувство, перепугалась и созвала на подмогу народ со всей площадки.
Естественно, об этом происшествии моим родителям стало известно. Хуже того, по подъезду поползли слухи. Ребенок падает в обмороки! Наверное, ее морят голодом, вы только посмотрите, какая она худая и желтая! Нет, это у нее диабет! Нет, эпилепсия! На нас стали коситься. На меня - как на опасно больную, на родителей - как на садистов, неизвестно что творящих с собственным детенышем. На этом фоне сам несчастный случай как-то слинял. Я и вовсе про него не думала, родители какое-то время поломали голову, что бы это могло быть, но обмороки не повторялись, и все забылось. О том, что случилось в школе, я не рассказала, потому что просто не связала удар с потерей сознания. В восемь лет я еще не знала толком, что такое сотрясение мозга и чем оно грозит.
Очень скоро зрение у меня резко упало: теперь я ничего не разбирала на доске даже с первой парты. После очередной контрольной учительница наконец обозлилась, перечеркнула все мое «нафантазированное» условие и влепила кол. «Если ты слепая, пусть тебя родители к врачу отведут!» Кол - это было уже серьезно. В масштабе школы почти ЧП - самой низкой оценкой давно уже стала двойка, единица была случаем исключительным. И после еще нескольких «не выдумывай» меня все же отвели к офтальмологу.
Очки мне выписали, конечно, сразу. Меньше диоптрий, чем мне реально требовалось - тогда считалось, что это должно задержать прогрессирующую близорукость. И носить их полагалось только «для дали» - постоянно опять же считалось вредным. Выписали-то сразу, но на дворе были восьмидесятые годы, дефицит всего и вся. Оправ тоже. Их пришлось где-то заказывать, а потом ждать несколько месяцев. К тому времени, как очки (сразу две пары на всякий случай) были готовы, они мне уже почти не помогали.
Дальше все было только хуже. Близорукость прогрессировала со скоростью одна-две диоптрии в год. Минус пять… минус семь… минус десять… Почему-то ни одному врачу так и не пришло в голову спросить, не было ли у меня сотрясений или ЧМТ. Очки становились все толще и тяжелее, от них все сильнее болела голова, а помогали они все меньше. Учителя все настойчивее засовывали меня на последние парты, подальше с глаз - их раздражало, как я «дебильно» щурюсь сквозь эти толстенные окуляры на доску и приставляю их к глазам под разными углами, чтобы хоть что-то разглядеть. «Если не видишь, подойди к доске и спиши!» (Вы пробовали переписать целую контрольную, стоя у доски с тетрадкой на весу? А если еще учесть, что остальным тоже нужно списывать, а я им обзор загораживаю?) «Если не видишь, пусть тебя отдают в специальную школу!» (Ничего бы не вышло - для нормальной школы зрение у меня было слишком плохое, а для специнтерната слишком хорошее.) Я не узнавала знакомых на улице, а тех, с кем познакомилась недавно, просто не запоминала в лицо, и потому считалась заносчивой и наглой. Почти не ходила в кино. Телевизор не столько смотрела, сколько слушала - для меня и сейчас актер это прежде всего голос. Не научилась танцевать, потому что не могла копировать движения. На физкультуре по той же причине представляла собой жалкое зрелище. Кстати, никаких поблажек мне на физкультуре не было: учителя требовали справку от врача, что мне чего-то делать нельзя, а врачи говорили: «Учитель и сам знает, что можно и чего нельзя с таким зрением, никакой справки не надо, просто скажи, что у тебя прогрессирующая миопия третьей степени и дегенерация сетчатки». Ага. Прапорщик и словей-то таких не знает :))
Мне вообще очень боялись «сделать поблажку». Вдруг я зазнаюсь и решу, что я лучше всех? Раз в году мне зачем-то капали атропин по десять дней подряд. Это означало, что две недели я ходила с расширенными зрачками и не видела ничего даже вблизи. Читать и писать было совершенно невозможно. Казалось бы, в школе нечего делать, но «поблажки» же недопустимы! И я тащилась туда без портфеля, на каждом уроке должна была объяснять, почему не пишу (когда удастся вклиниться со своим объяснением в учительский ор), и вызывала праведный гнев одноклассников. К тому времени я была уже законным «чучелом», и любой шаг вправо или влево становился поводом для нового витка травли. А шагать строго по прямой, помимо всего прочего, вслепую затруднительно. Оправы мне ломали в драках несколько раз, и они у меня всегда были перемотаны изолентой, как у Гарри Поттера (который тогда еще не родился, а коли родился, так на бой не сгодился). Правда, разбить очки так ни разу и не удалось - попробуй разбей стеклышко толщиной в сантиметр! Я заметила: если долго носить очки, то становишься совершенно беспомощной, когда их собьют, что мне при такой жизни грозило постоянно. А вот если приучить себя обходиться без них, то вполне привыкаешь свободно ориентироваться в пространстве. Подробностей, конечно, не видно, но в стену не врежешься. Сквозь туман проступают очертания предметов и людей и даже какие-то характерные черты, по которым этих людей можно опознать на расстоянии больше вытянутой руки. Потом, когда я надела наконец контактные линзы (это уже после школы и даже после университета), к внешности многих друзей мне пришлось привыкать заново, а давних знакомых, с которыми встречалась редко (тех же бывших одноклассников) я совершенно перестала узнавать.
Учебу в школе я все-таки кое-как тянула класса до шестого. Несмотря на все пакости с последней партой, двойками за неизящный почерк или за то, что опять что-то на доске не разглядела, оставалась почти отличницей. Но несколько событий, неудачно совпавших во времени, как-то враз сбили меня с верного путя :)) Во-первых, пришлось лечь в больницу на обследование. Почти на месяц. С другими детьми там занимались понемногу приходящие учителя (правда, эти занятия были чистой формальностью), со мной почему-то нет. Из дома мне принесли учебники алгебры и геометрии, я их со скуки прорешала до конца (что еще там делать?) и подумала, что этого хватит. Разумеется, я и по остальным предметам нагнала бы программу моментально, но в первые же дни в школе меня с головой засыпали двойками - просто за то, что я не знала, что именно было задано! «Ну и что, что болела? А почему не сходила к товарищам и не узнала уроки?» Да, помимо всего прочего, я просто не знала их адресов. Что я, больная, ходить еще и в гости к тем, от кого в школе никакого спасения нет?
Двоек было столько, что исправить их до конца четверти нечего было и надеяться. Как раз в это время братцу взбрело в голову рассказать в школе то, что я сама давно забыла - как еще во втором классе меня «признали психом» (невропатолог выписал какое-то успокоительное). Учителя прониклись (невропатолог - это все равно что психиатр, психиатр лечит психов, а псих - это у кого мозгов нет) и стали обращаться со мной как с умственно отсталой. На уроках меня теперь почти не спрашивали, тройки ставили, не вызывая к доске, а под классными работами вместо оценок писали «см.» - «смотрено», значит. К тому времени, как все это понемногу стало забываться, меня, во-первых, впору было и впрямь лечить у психиатра, а во-вторых, учебу я уже совершенно забросила ввиду полной бесперспективности этого занятия. Школа окончательно превратилась в место заключения, единственный смысл которого - в лишении свободы. На уроках я теперь вообще ничего не делала, иногда только слушала вполуха. Прекратила всякие попытки пересесть поближе к доске и даже не доставала очки из футляра. Все окончательно забыли, что у меня с глазами что-то не так. Считалось, что щурюсь я из презрения к окружающим, натыкаюсь на предметы от непроходимой глупости (не хватает ума даже под ноги смотреть!), а от физкультуры отлыниваю из-за лени. Поползли слухи, что я наркоманка - вот почему у меня такой взгляд. На все эти радости наложились обычные проблемы переходного возраста, и стало совсем хреново. Я перестала даже мечтать о том, чтобы вылечить глаза (а когда-то это было самое заветное желание!) - на что там смотреть-то? Да век бы всего этого не видеть. Книги читать я могла и так, а весь остальной мир потерял всякую привлекательность. Слова «двенадцать диоптрий» я выслушала в кабинете врача уже почти равнодушно. Мутный туман, окружавший меня, стал казаться не признаком болезни, а нормальным свойством этого мира. Серого, бесформенного, беспросветного и унылого.
Понемногу выбираться из этой ямы я стала уже после школы. Как - еще расскажу.
На уроках близорукость мне на первых порах почти не мешала. На доске разглядывать было нечего (давно знакомые буквы и цифры, что ли?), да и сидела я не очень далеко. Неприятности начались во втором классе. Я вдруг начала делать ошибки в контрольных. То есть решала-то правильно, но не то. Неверно списывала условие. Как считалось, по невнимательности. На самом деле мне просто не видно было с третьей парты, что написано на доске. Цифры еще кое-как разбирала, а знаки путала безбожно: складывала или умножала вместо того чтобы разделить, и т.п. В тетрадях появились четверки, потом тройки. Но дома от меня пятерок и не требовали, так что тревогу никто не забил. Проверки зрения, которые пару раз устраивали на переменах, меня не касались: их проводили по алфавиту, и звонок раздавался задолго до того, как успевали дойти до моей буквы «П». А на следующей перемене проверяли уже другой класс. Я удивлялась, как ухитрилась пересечься с врачом Кадри из книжки: она-то и вовсе была Ялакас! :))) Наконец я сама попросила учительницу пересадить меня на первую парту. Она хоть и с неохотой, но пересадила: я была ростом меньше всех, это было законное основание. Ненадолго это помогло. Но тут случилась новая беда.
Во врагах народа я и тогда еще не числилась. Но уже считалась «странной», «не как все». Причем одноклассники одинаково возмущались как тогда, когда я эту странность в чем-то проявляла, так и тогда, когда пыталась, наоборот, делать что-то «как все». Классический double bind: «не как все» - раздражало, а «как все» мне уже не полагалось, рылом не вышла. Меня занимала, да и злила, конечно, эта нелогичная путаница требований (ее никогда не учитывают те, кто обычно дает детям советы, как им наладить отношения со сверстниками), и я время от времени проверяла их на прочность. А в тот день «все» (человек восемь) после уроков были заняты делом, которое и мне показалось заманчивым: прыгали на лестнице через несколько ступеней, соревнуясь, кто больше перепрыгнет. Я по опыту знала, что могу рассчитывать в таком соревновании на призовое место - прыгала я как кузнечик. Делая вид, что нисколько не сомневаюсь в своем законном праве вступить в общую игру, заявила: «А теперь я!» и прыгнула. И в этот момент меня кто-то сильно толкнул в спину. Со зла или по дури, не знаю.
Каким-то чудом я не упала лицом на ступени, иначе бы я, скорее всего, уже ничего тут не писала. Пробежала от толчка несколько ступеней, изо всех сил стараясь удержаться на ногах, и, падая, врезалась с разбега головой в бетонную стену. Удар был совершенно кошмарный, почему на этой стене не остались мои немногочисленные мозги, я до сих пор не понимаю. Видимо, все-таки крепкий череп. Но боль была такая, что я еще минут десять ревела на всю школу, сидя в углу и держась за голову. В глазах было то черно, то плавали какие-то рваные красные облака.
Мальчишки посмеялись и убежали. Девочки наставительно сказали: «Сама виновата!» и убежали тоже.
Наконец я поднялась на ноги, кое-как доплелась до раздевалки, накинула куртку. Переобуваться не стала, чтобы не нагибаться: боялась упасть. На улице стало легче. Уже почти бодро я дошла до дома, поднялась на свой этаж, открыла портфель, чтобы достать ключ, и… ничего не стало.
Очнулась я в соседской квартире. Вокруг меня суетились сразу несколько женщин, лили мне на лицо холодную воду и зачем-то совали в рот валидол. Оказалось, что я упала в обморок на лестнице. Нашла меня соседка, долго не могла привести в чувство, перепугалась и созвала на подмогу народ со всей площадки.
Естественно, об этом происшествии моим родителям стало известно. Хуже того, по подъезду поползли слухи. Ребенок падает в обмороки! Наверное, ее морят голодом, вы только посмотрите, какая она худая и желтая! Нет, это у нее диабет! Нет, эпилепсия! На нас стали коситься. На меня - как на опасно больную, на родителей - как на садистов, неизвестно что творящих с собственным детенышем. На этом фоне сам несчастный случай как-то слинял. Я и вовсе про него не думала, родители какое-то время поломали голову, что бы это могло быть, но обмороки не повторялись, и все забылось. О том, что случилось в школе, я не рассказала, потому что просто не связала удар с потерей сознания. В восемь лет я еще не знала толком, что такое сотрясение мозга и чем оно грозит.
Очень скоро зрение у меня резко упало: теперь я ничего не разбирала на доске даже с первой парты. После очередной контрольной учительница наконец обозлилась, перечеркнула все мое «нафантазированное» условие и влепила кол. «Если ты слепая, пусть тебя родители к врачу отведут!» Кол - это было уже серьезно. В масштабе школы почти ЧП - самой низкой оценкой давно уже стала двойка, единица была случаем исключительным. И после еще нескольких «не выдумывай» меня все же отвели к офтальмологу.
Очки мне выписали, конечно, сразу. Меньше диоптрий, чем мне реально требовалось - тогда считалось, что это должно задержать прогрессирующую близорукость. И носить их полагалось только «для дали» - постоянно опять же считалось вредным. Выписали-то сразу, но на дворе были восьмидесятые годы, дефицит всего и вся. Оправ тоже. Их пришлось где-то заказывать, а потом ждать несколько месяцев. К тому времени, как очки (сразу две пары на всякий случай) были готовы, они мне уже почти не помогали.
Дальше все было только хуже. Близорукость прогрессировала со скоростью одна-две диоптрии в год. Минус пять… минус семь… минус десять… Почему-то ни одному врачу так и не пришло в голову спросить, не было ли у меня сотрясений или ЧМТ. Очки становились все толще и тяжелее, от них все сильнее болела голова, а помогали они все меньше. Учителя все настойчивее засовывали меня на последние парты, подальше с глаз - их раздражало, как я «дебильно» щурюсь сквозь эти толстенные окуляры на доску и приставляю их к глазам под разными углами, чтобы хоть что-то разглядеть. «Если не видишь, подойди к доске и спиши!» (Вы пробовали переписать целую контрольную, стоя у доски с тетрадкой на весу? А если еще учесть, что остальным тоже нужно списывать, а я им обзор загораживаю?) «Если не видишь, пусть тебя отдают в специальную школу!» (Ничего бы не вышло - для нормальной школы зрение у меня было слишком плохое, а для специнтерната слишком хорошее.) Я не узнавала знакомых на улице, а тех, с кем познакомилась недавно, просто не запоминала в лицо, и потому считалась заносчивой и наглой. Почти не ходила в кино. Телевизор не столько смотрела, сколько слушала - для меня и сейчас актер это прежде всего голос. Не научилась танцевать, потому что не могла копировать движения. На физкультуре по той же причине представляла собой жалкое зрелище. Кстати, никаких поблажек мне на физкультуре не было: учителя требовали справку от врача, что мне чего-то делать нельзя, а врачи говорили: «Учитель и сам знает, что можно и чего нельзя с таким зрением, никакой справки не надо, просто скажи, что у тебя прогрессирующая миопия третьей степени и дегенерация сетчатки». Ага. Прапорщик и словей-то таких не знает :))
Мне вообще очень боялись «сделать поблажку». Вдруг я зазнаюсь и решу, что я лучше всех? Раз в году мне зачем-то капали атропин по десять дней подряд. Это означало, что две недели я ходила с расширенными зрачками и не видела ничего даже вблизи. Читать и писать было совершенно невозможно. Казалось бы, в школе нечего делать, но «поблажки» же недопустимы! И я тащилась туда без портфеля, на каждом уроке должна была объяснять, почему не пишу (когда удастся вклиниться со своим объяснением в учительский ор), и вызывала праведный гнев одноклассников. К тому времени я была уже законным «чучелом», и любой шаг вправо или влево становился поводом для нового витка травли. А шагать строго по прямой, помимо всего прочего, вслепую затруднительно. Оправы мне ломали в драках несколько раз, и они у меня всегда были перемотаны изолентой, как у Гарри Поттера (который тогда еще не родился, а коли родился, так на бой не сгодился). Правда, разбить очки так ни разу и не удалось - попробуй разбей стеклышко толщиной в сантиметр! Я заметила: если долго носить очки, то становишься совершенно беспомощной, когда их собьют, что мне при такой жизни грозило постоянно. А вот если приучить себя обходиться без них, то вполне привыкаешь свободно ориентироваться в пространстве. Подробностей, конечно, не видно, но в стену не врежешься. Сквозь туман проступают очертания предметов и людей и даже какие-то характерные черты, по которым этих людей можно опознать на расстоянии больше вытянутой руки. Потом, когда я надела наконец контактные линзы (это уже после школы и даже после университета), к внешности многих друзей мне пришлось привыкать заново, а давних знакомых, с которыми встречалась редко (тех же бывших одноклассников) я совершенно перестала узнавать.
Учебу в школе я все-таки кое-как тянула класса до шестого. Несмотря на все пакости с последней партой, двойками за неизящный почерк или за то, что опять что-то на доске не разглядела, оставалась почти отличницей. Но несколько событий, неудачно совпавших во времени, как-то враз сбили меня с верного путя :)) Во-первых, пришлось лечь в больницу на обследование. Почти на месяц. С другими детьми там занимались понемногу приходящие учителя (правда, эти занятия были чистой формальностью), со мной почему-то нет. Из дома мне принесли учебники алгебры и геометрии, я их со скуки прорешала до конца (что еще там делать?) и подумала, что этого хватит. Разумеется, я и по остальным предметам нагнала бы программу моментально, но в первые же дни в школе меня с головой засыпали двойками - просто за то, что я не знала, что именно было задано! «Ну и что, что болела? А почему не сходила к товарищам и не узнала уроки?» Да, помимо всего прочего, я просто не знала их адресов. Что я, больная, ходить еще и в гости к тем, от кого в школе никакого спасения нет?
Двоек было столько, что исправить их до конца четверти нечего было и надеяться. Как раз в это время братцу взбрело в голову рассказать в школе то, что я сама давно забыла - как еще во втором классе меня «признали психом» (невропатолог выписал какое-то успокоительное). Учителя прониклись (невропатолог - это все равно что психиатр, психиатр лечит психов, а псих - это у кого мозгов нет) и стали обращаться со мной как с умственно отсталой. На уроках меня теперь почти не спрашивали, тройки ставили, не вызывая к доске, а под классными работами вместо оценок писали «см.» - «смотрено», значит. К тому времени, как все это понемногу стало забываться, меня, во-первых, впору было и впрямь лечить у психиатра, а во-вторых, учебу я уже совершенно забросила ввиду полной бесперспективности этого занятия. Школа окончательно превратилась в место заключения, единственный смысл которого - в лишении свободы. На уроках я теперь вообще ничего не делала, иногда только слушала вполуха. Прекратила всякие попытки пересесть поближе к доске и даже не доставала очки из футляра. Все окончательно забыли, что у меня с глазами что-то не так. Считалось, что щурюсь я из презрения к окружающим, натыкаюсь на предметы от непроходимой глупости (не хватает ума даже под ноги смотреть!), а от физкультуры отлыниваю из-за лени. Поползли слухи, что я наркоманка - вот почему у меня такой взгляд. На все эти радости наложились обычные проблемы переходного возраста, и стало совсем хреново. Я перестала даже мечтать о том, чтобы вылечить глаза (а когда-то это было самое заветное желание!) - на что там смотреть-то? Да век бы всего этого не видеть. Книги читать я могла и так, а весь остальной мир потерял всякую привлекательность. Слова «двенадцать диоптрий» я выслушала в кабинете врача уже почти равнодушно. Мутный туман, окружавший меня, стал казаться не признаком болезни, а нормальным свойством этого мира. Серого, бесформенного, беспросветного и унылого.
Понемногу выбираться из этой ямы я стала уже после школы. Как - еще расскажу.