Дядя Боря (Дагестан, лето 1981, ч. IV)
Как-то раз, Назим подбил меня пойти с ним «на рыбалку». Крючки (старые и ржавые) у него были, а в качестве удочек мы использовали кукурузные стебли, которыми были крыты в деревне сараи, курятники и даже некоторые жилые дома. Вытащив (тайком от наргискиной бабки) по солидному (как нам казалось) древку, мы примотали к ним лески, прицепили крючки и грузила и отправились «на промысел».
А надо сказать, что браконьерское рыболовство (с использованием катеров и сетей) было тогда (и, думаю, осталось по сей день) едва ли не основной статьёй дохода местного населения: рыбнадзор был, естественно, в доле, и смотрел на это дело сквозь пальцы, тем более, что, смотри не смотри - иного источника заработка у местных просто не было, что в таком щедро одарённом природой месте можно отнести исключительно за счёт полного пофигизма и иждивенчества местной власти: сады ломились от потрясающе вкусных персиков, арбузов, черешни - а урожай почти целиком оствался неубранным и, в лучшем случае, скармливался скоту, а в худшем - попросту гнил. Пойманная рыба тоже зачастую использовалась нерационально: мало кто из местных умел солить красную икру (а скорее, им просто лень было - у них, как у незабвенного Верещагина-Луспекаева, ни на красную, ни на чёрную икру глаза уже не смотрели), и скармливали её курам, что было верхом идиотизма: курятину после этого есть было нельзя из-за стойкого рыбного запаха.
Но я, как всегда, отвлёкся. Пришли мы с Назимом к морю, едва успели разложить свои «снасти», как видим - жёлто-синий рафик.
- Ну всё, - говорит Назим, - рыбалке капец. Сейчас увидишь.
И точно - вылезают из рафика двое милиционеров, с сочувственным видом оглядывают наше «рыболовное снаряжение», но, видимо, постеснявшись составлять протокол на такую мелюзгу, конфискуют наши жалкие удочки и, пообещав, что «в следущий раз паймаем - тюрма сажать будем», садятся в рафик и едут дальше, оставив нас в полном расстройстве, зато с официальным документом, где прописано, какие в Каспии водятся уникальные сорта рыбы, которые категорически запрещено ловить. Список был длинный, но мне запомнилась белуга: упоминание её на фоне наших соломенных удочек выглядело особенно комично.
Домой мы возвращались как побитые псы: почему-то всякое столкновение с властью всегда оставляет ощущение, что тебя окунули в бочку с дерьмом. На скамейке возле наргискиного дома сидел и курил дядя Боря: мастер на все руки, немолодой, лет шестидесяти, жилистый мужик, работавший в деревне каменщиком. Единственной технологией строительства была заливка смеси гальки и цемента в форму из досок: когда смесь застывала, доски вынимались, надставлялись - и всё по новой. Главным звеном процесса было разведение и размешивание цемента, чем и занимался дядя Боря. Кроме того, он всегда был на подхвате, если кому надо было чего починить, перекрыть крышу и т. д. Мастер, одним словом.
- Ну что, - говорит, - рыбаки, чего нос повесили?
Назим ему рассказывает, что и как, и даёт бумажку от рыбнадзора с печатью.
- Пусть он себе эту ...ую бумажку в ж... за...т, - изрекает в ответ на это дядя Боря. - А вы, ребят, не расстраивайтесь. Рыбы на ваш век хватит.
Доброе слово, конечно, и кошке приятно, и я был благодарен дяде Боре за сочувствие, но из первой части его тирады я понял только слово на букву «ЖО», казавшееся мне тогда верхом непристойности, так что я был слегка шокирован брутальностью дядибориных выражений. Зато Назим расцвёл и пересказавыл сей афоризм всем и каждому, включая моих родителей, чем очень их развеселил, а меня вогнал в краску.
А спустя некоторое время дядя Боря пропал. Я не видел его несколько недель, как однажды, незадолго перед нашим отъездом, пришла Эркиназиха и сказала, что дядя Боря при смерти и просит мою маму к нему зайти. Почему - стало ясно потом, когда она вернулась в полном потрясении. У дяди Бори был рак лёгких в последней стадии - дала себя знать возня с цементом, а может, и старые болячки: теперь я почти уверен, что был он бывшим зэком: жил один в забытом Богом месте, если присмотреться, был совсем не похож на пролетария и, как оказалось, был глубоко религиозен. Маму он позвал вот для чего: заметив у неё на цепочке маген-давид (а мы с папой вообще в кипах тогда ходили), он понял, что мы, видимо, собираемся в Израиль.
- Я знаю, что ты не христианка, - сказал он тогда маме, - но вы когда-нибудь будете на Святой Земле. Прошу тебя, сходи в Храм Гроба Господня и поставь свечку за упокой души раба Божия Бориса.
Меня тогда эта история потрясла. О Святой Земле я знал, что называется она Израиль, и что мы, действительно, Бог даст, когда-нибудь там окажемся, но о Христианстве (в отличие от Иудаизма) представления имел самые смутные и ни о каком Храме Гроба Господня слыхом не слыхивал, тем более, что и помыслить тогда не мог, что у Господа может быть гроб. Тем не менее, для себя я решил, что, хотя еврею порога церкви переступать категорически нельзя, в Храм я пойду и свечку поставлю.
Спустя несколько дней мы уехали. Ещё примерно через месяц мы получили письмо от Эркиназ, где, между прочим, вскользь сообщалось, что дядя Боря умер. Это была первая смерть в моей жизни.
Ещё через восемь лет мы доехали, наконец, до Святой Земли, куда ему не суждено было попасть, и в первый же раз, когда мне представилась возможность зайти в Храм Гроба Господня (а тогда я всё ещё носил кипу!), я пошёл и поставил свечку за упокой его души. Теперь всякий раз, бывая там с мамой или один, я ставлю за него свечу. Если не забываю - а забывать, с моей стороны, большое свинство, потому как, наверное, нет больше сегодня во всём мiре человека, который помнил бы о рабе Божием Борисе.
А надо сказать, что браконьерское рыболовство (с использованием катеров и сетей) было тогда (и, думаю, осталось по сей день) едва ли не основной статьёй дохода местного населения: рыбнадзор был, естественно, в доле, и смотрел на это дело сквозь пальцы, тем более, что, смотри не смотри - иного источника заработка у местных просто не было, что в таком щедро одарённом природой месте можно отнести исключительно за счёт полного пофигизма и иждивенчества местной власти: сады ломились от потрясающе вкусных персиков, арбузов, черешни - а урожай почти целиком оствался неубранным и, в лучшем случае, скармливался скоту, а в худшем - попросту гнил. Пойманная рыба тоже зачастую использовалась нерационально: мало кто из местных умел солить красную икру (а скорее, им просто лень было - у них, как у незабвенного Верещагина-Луспекаева, ни на красную, ни на чёрную икру глаза уже не смотрели), и скармливали её курам, что было верхом идиотизма: курятину после этого есть было нельзя из-за стойкого рыбного запаха.
Но я, как всегда, отвлёкся. Пришли мы с Назимом к морю, едва успели разложить свои «снасти», как видим - жёлто-синий рафик.
- Ну всё, - говорит Назим, - рыбалке капец. Сейчас увидишь.
И точно - вылезают из рафика двое милиционеров, с сочувственным видом оглядывают наше «рыболовное снаряжение», но, видимо, постеснявшись составлять протокол на такую мелюзгу, конфискуют наши жалкие удочки и, пообещав, что «в следущий раз паймаем - тюрма сажать будем», садятся в рафик и едут дальше, оставив нас в полном расстройстве, зато с официальным документом, где прописано, какие в Каспии водятся уникальные сорта рыбы, которые категорически запрещено ловить. Список был длинный, но мне запомнилась белуга: упоминание её на фоне наших соломенных удочек выглядело особенно комично.
Домой мы возвращались как побитые псы: почему-то всякое столкновение с властью всегда оставляет ощущение, что тебя окунули в бочку с дерьмом. На скамейке возле наргискиного дома сидел и курил дядя Боря: мастер на все руки, немолодой, лет шестидесяти, жилистый мужик, работавший в деревне каменщиком. Единственной технологией строительства была заливка смеси гальки и цемента в форму из досок: когда смесь застывала, доски вынимались, надставлялись - и всё по новой. Главным звеном процесса было разведение и размешивание цемента, чем и занимался дядя Боря. Кроме того, он всегда был на подхвате, если кому надо было чего починить, перекрыть крышу и т. д. Мастер, одним словом.
- Ну что, - говорит, - рыбаки, чего нос повесили?
Назим ему рассказывает, что и как, и даёт бумажку от рыбнадзора с печатью.
- Пусть он себе эту ...ую бумажку в ж... за...т, - изрекает в ответ на это дядя Боря. - А вы, ребят, не расстраивайтесь. Рыбы на ваш век хватит.
Доброе слово, конечно, и кошке приятно, и я был благодарен дяде Боре за сочувствие, но из первой части его тирады я понял только слово на букву «ЖО», казавшееся мне тогда верхом непристойности, так что я был слегка шокирован брутальностью дядибориных выражений. Зато Назим расцвёл и пересказавыл сей афоризм всем и каждому, включая моих родителей, чем очень их развеселил, а меня вогнал в краску.
А спустя некоторое время дядя Боря пропал. Я не видел его несколько недель, как однажды, незадолго перед нашим отъездом, пришла Эркиназиха и сказала, что дядя Боря при смерти и просит мою маму к нему зайти. Почему - стало ясно потом, когда она вернулась в полном потрясении. У дяди Бори был рак лёгких в последней стадии - дала себя знать возня с цементом, а может, и старые болячки: теперь я почти уверен, что был он бывшим зэком: жил один в забытом Богом месте, если присмотреться, был совсем не похож на пролетария и, как оказалось, был глубоко религиозен. Маму он позвал вот для чего: заметив у неё на цепочке маген-давид (а мы с папой вообще в кипах тогда ходили), он понял, что мы, видимо, собираемся в Израиль.
- Я знаю, что ты не христианка, - сказал он тогда маме, - но вы когда-нибудь будете на Святой Земле. Прошу тебя, сходи в Храм Гроба Господня и поставь свечку за упокой души раба Божия Бориса.
Меня тогда эта история потрясла. О Святой Земле я знал, что называется она Израиль, и что мы, действительно, Бог даст, когда-нибудь там окажемся, но о Христианстве (в отличие от Иудаизма) представления имел самые смутные и ни о каком Храме Гроба Господня слыхом не слыхивал, тем более, что и помыслить тогда не мог, что у Господа может быть гроб. Тем не менее, для себя я решил, что, хотя еврею порога церкви переступать категорически нельзя, в Храм я пойду и свечку поставлю.
Спустя несколько дней мы уехали. Ещё примерно через месяц мы получили письмо от Эркиназ, где, между прочим, вскользь сообщалось, что дядя Боря умер. Это была первая смерть в моей жизни.
Ещё через восемь лет мы доехали, наконец, до Святой Земли, куда ему не суждено было попасть, и в первый же раз, когда мне представилась возможность зайти в Храм Гроба Господня (а тогда я всё ещё носил кипу!), я пошёл и поставил свечку за упокой его души. Теперь всякий раз, бывая там с мамой или один, я ставлю за него свечу. Если не забываю - а забывать, с моей стороны, большое свинство, потому как, наверное, нет больше сегодня во всём мiре человека, который помнил бы о рабе Божием Борисе.