О преемственности (по поводу последнего поста Л.И.Блехера в ФБ)
Мне уже приходилось высказываться на эту тему, поэтому постараюсь по возможности не повторяться и не растекаться ни по древу, ни по экрану. В последнее время довольно часто приходится слышать сетования - иногда с надеждой на перемены к лучшему, но чаще совершенно беспросветные - об «отсутствии преемственности РФ и исторической России». Я взял эту фразу в кавычки по двум причинам: во-первых, сам я принципиально не употребляю аббревиатур типа «РФ» и «РПЦ» (иногда, впрочем, делая исключение для СССР, и то из лени), во-вторых, здесь очень показательно сочетание «историческая Россия». Никому не придёт в голову сказать «исторический Китай» или «историческая Швейцария», поскольку любому ясно, что никакого иного Китая и Швейцарии, помимо «исторических» (что́, в данном случае, означает это слово, никто из употребляющих его объяснить не удосуживается) не было и нет. А вот Россия, оказывается, бывает двух сортов, как мука в советском магазине - высшего («историческая») и «первого» (то есть, последнего) - нынешняя.
В основе этого мироощущения лежит одно из самых неприятных человеческих переживаний - чувство утраченного raison d’être. Я не имею в виду многочисленных сетевых историософов, которым, видимо, обличение действительности с, как им кажется, консервативных позиций, доставляет садо-мазохистское наслаждение. Их камлания, в сущности, столь же однообразны и неинтересны, как давно исчерпавшая себя риторика a la M-me Oulitskaïa, и так же напоминают «Бесов» Достоевского (там ведь их тоже много разных, и Шатов беснуется совсем не так, как, скажем Кириллов). Короче, не о них речь. Гораздо больнее задевают подобные рассуждения в устах человека, всем своим обликом олицетворяющего ровно то, утрату чего он оплакивает.
Я имею в виду прот. Георгия Митрофанова, чьё почти полуторачасовое интервью я послушал благодаря ссылке в ФБ Л.И.Блехера.К сожалению, среди русского священства мало найдётся людей, способных не только к пастырскому служению, но и к глубокому и выстраданному взгляду на действительность. Первое и главное, на мой взгляд, впечатление от этого интервью - вот говорит свободный человек. Свободный, самостоятельно и нетрафаретно мыслящий, смелый в оценках и не стесняющийся сказать «я не знаю» - последнее в наши дни встречается не чаще владения древнекитайским.
Тем горше услышать и от него, что «исторической России больше нет», что происходящее в стране уже не затрагивает его так глубоко как прежде, поскольку, в любом случае, речь идёт не о той стране, которую он воспринимал бы как родину в подлинном, не паспортном, смысле слова. Естественно, вопрос о Крыме («Чей Крым?») звучит на этом фоне примерно как вопрос врача в известном несмешном анекдоте - «Пропотел ли больной перед смертью?». Тем не менее, ответ на него он даёт, и ответ блестящий - в рамках предлагаемой концепции, разумеется: «Крым сдан» (из одной из последних телеграмм барона П.Н.Врангеля перед эвакуацией).
Мне бы не хотелось выступить в качестве дурного литературного критика: «Конечно, г-н N - великий писатель (глубокий философ, гениальный учёный и т. д.), но вот здесь он, в силу своей классовой ограниченности (скованности религиозными предрассудками, национальной предвзятости, духа времени и т. п.) ошибается; впрочем, это дело поправимое, сейчас я вам всё растолкую». Если о. Георгий пришёл к тем выводам, к которым пришёл, значит, имел для этого веские основания. Тем не менее, именно из уважения к нему, я не могу просто принять его точку зрения к сведению и более к ней не возвращаться (кстати, единственно правильная стратегия в 90% случаев), тем более, что, при всей своей внутренней противоречивости (о которой ниже), вопрос об исторической преемственности, по-моему, на сегодняшний день - из самых важных.
На мин. 1.22 о. Георгий говорит: «Теперь я понимаю, что, во-первых, историческая Россия - та - невосстановима, и не только потому что она прекрасна, а нынешняя ужасна (по сравнению с нею), но и потому что она была не столь прекрасна, как мне казалось, и многое в современной России, которая меня не очень вдохновляет своим состояним, на самом деле, коренится ещё в той России, как и в Московской Руси и так далее». Мне кажется, здесь налицо логическое противоречие: пресловутая «историческая Россия» невосстановима, а преемственность непоправимо нарушена - именно потому, что «…многое в современной России… коренится ещё в той России». Если бы я имел в виду показать несостоятельность позиции о. Георгия, этой логической ошибки было бы вполне достаточно; что называется, Q.E.D, проехали, можно не обращать внимания, и далее, как было сказано выше. Но проблема не в том, что мешающая мне концепция недостаточно корректно, в данном случае, аргументируется. Суть в том, чтобы понять её внутреннюю относительную оправданность и проверить, отражает ли она реальность более высокого порядка.
Может показаться, будто я противоречу самому себе, утверждая, что позиция о. Георгия внутренне оправданна и коренится едва ли не в самой чистой и свободной от идеологического шлака составляющей подлинного патриотизма - «любви к отеческим гробам». На самом деле, это не так, и противоречия здесь никакого нет. Суть же вот в чём: действительность может раздражать, не устраивать по разным причинам, даже угнетать - но хуже всего, когда она начинает оскорблять нравственное чувство. Когда это происходит, возникает болезненное желание «вырвать себе глаз». В нынешней российской действительности, независимо от всевозможных нестроений, как обусловленных объективно, так и созданных злонамеренно или по глупости, есть вещи, оскорбительные для чуткого человека. Если бы при этом они были чётко очерчены, и можно было бы себя им противопоставить, никакой трагедии в этом не было бы. Но трагедия - именно трагедия - есть, и заключается она в том, что кощунство разлито в эфире, перетекает из одних форм в другие, меняя по ходу дела идеологические обличья, но оставаясь кощунством. Ощущение непоправимой порочности нынешней России - к сожалению, отнюдь не прерогатива тех, кто только к нему и стремится, можно сказать, им живёт и наслаждается; оно возникает у всякого, кто сталкивается с нарастающей волной поклонения идолу государственной мощи, оправдывающего решительно всё, в чём психически нормальный человек не мог бы не усмотреть преступления.
Поскольку сегодня патриотизм стал ассоциироваться именно с холопским чванством в сочетании с пренебрежением к гекатомбам, если они, в конечном счёте, привели к созданию «великого государства» (неважно, что оно после этого и полувека не протянуло), то русский патриот, которого от этой адской смеси воротит, естественным образом приходит к выводу, что он и те, другие патриоты любят что-то совершенно разное. Остаётся лишь додумать эту мысль до конца (а это занятие, между прочим, всегда чревато тяжёлыми последствиями), и напрашивается вывод: «та» Россия и «эта» - не просто различны, это едва ли не антиподы.
Но, если бы всё дело было в чьих-то идеологических заскоках и порождаемого ими уныния, всё было бы не так плохо. Основная проблема в том, что у мотива «пала связь времён» есть и иная, гораздо более глубокая основа - острое ощущение невосполнимой потери и невозможности повернуть время вспять. Думаю, лучше, нежели это делает Адина Блады-Швайгер (1917-1993) в интервью Анке Групиньской (фрагменты которого я выкладывал здесь и здесь), мне не сформулировать:
...Тот (предвоенный, Д.Б.) мир для Вас - прошлое, которое не смешивается с настоящим?
Это прошлое, которое всё изменило… Я говорила Вам - я вышла из дому в июле 1942 года и больше не возвращалась… И никогда, нигде не буду я у себя дома! Иногда только снится мне дом… Наверное, мы все бездомные.
Все, кто через это прошёл?
Да. Думаю, да. То, где мы теперь, то, где мы живём - всё это только квартиры… Понимаете - квартиры! Вы знаете, это забавно! У человека такое чувство, будто всё вокруг какое-то ненастоящее.
А то - настоящее.
Да. И не то, что было во время Войны. То - значит, то, что было до Войны. Тот дом, та жизнь были настоящими. То было истинным. Вы знаете, даже смешно: когда долгие годы я жила в довольно стеснённых обстоятельствах - это тоже казалось мне нереальным!
Это что касается довоенного времени. A Война, гетто, Умшлаг? Это реальность? Сформулирую вопрос иначе. Тот мир присутствует в этом, нынешнем мире? Или это два особых мира, разделённых чёткой линией?
Нет, всё - последствие того. Тот мир присутствует в этом. Потому что, понимаете, если бы можно было вернуться… Вот тогда бы это могло быть перевёрнутой страницей! Но вернуться невозможно. To, что произошло, необратимо. Никогда уже не вернуться к пункту выхода. То есть, всё, что происходит сейчас, - последствие того, что было тогда. To, что здесь и сейчас - в каком-то смысле ненастоящее, a ненастоящим оно стало из-за того, шло произошло тогда. Всё, всё иное. И всё это, вероятно, лишь суррогат того, что должно быть. Проще говоря, нет возврата к истинной жизни.
Думаю, почти у любого человека есть какие-то свои места или ситуации, в которых он чувствует себя хорошо, у себя, дома. A Вы?
Нет, нет. Бывало иногда, когда дети были маленькими, иногда с внуком, но всё это очень короткие мгновения. И Вы знаете, я не хочу сказать, что наша жизнь тогда кончилась - нет! Oна тогда просто совершенно изменилась, и нет возврата к тому, что было, и что должно быть… A теперь приходится жить в этом чужом мире.
Стало быть, неверно то, что Вы говорите в своей собственной книге, что «всё кануло во мраке истории» - это не так! Тогдашнее живёт в нынешнем, а не в истории…
Может, и так. Оно живёт во мне.
В Вас и ещё в некоторых людях. A раз так - значит, оно настоящее, оно присутствует в этом мире. <…>
Это разрыв. Ничто в Польше не осталось таким, как было, всё изменилось.
Вы говорите об изменениях вокруг, a я думаю, что гораздо важнее перемены в нас, в нашем мышлении о мире.
И вокруг нас, и в нас самих. Здесь был смешанный, богатый лес. Однажды пришёл дровосек и вырубил все берёзы. И лес уже больше не смешанный. А кроме всего прочего, смешанный лес имеет гораздо больше шансов на выживание, нежели лес однородный. Это совсем иная Польша, поверьте мне.
…Где бы кто из нас ни жил - в России ли, в Европе или ещё где-нибудь - нас буквально со всех сторон обступают свидетельства того, что не одна лишь Россия, а едва ли не весь мир в ХХ веке оказался безнадёжно изувечен и изгажен, причём ни покаяние, ни нравственное очищение, ни что бы то ни было, столь же возвышенное и, с христианской точки зрения, безусловно необходимое, не в состоянии вернуть того, что погибло безвозвратно. За чувством непреодолимого разрыва, увы, стоит жестокая реальность. Её жестокости ни в малой степени не противоречит то обстоятельство, что, по «объективным» критериям, вроде количества килокалорий на душу населения в день, средней продолжительности жизни, уровня детской и не только детской смертности и т. п., никогда ещё людям не жилось так хорошо, как теперь - и Россия в этом смысле не исключение. Но уныние по этому поводу я считаю не столько грехом, сколько непозволительной роскошью: подобно тому как человеку дана Богом страна рождения, и это его к чему-то обязывает, так и время рождения дано ему Им же, и это тоже требует определённого мужества и готовности принимать действительность, со всеми её постфактумами. Надежды же на «возрождение», на утрату которых сетует о. Георгий, на мой взгляд, не оказались тщетны лишь в данном случае, а утопичны по самой своей сути. Ещё никому и никогда не удавалось ничего «возродить», а если, как кажется, удавалось, то, как правило, ничего хорошего из этого не выходило. Романтическая утопия, черпающая вдохновение в прошлом, не столь порочна и уродлива, как утопия социалистическая, поскольку предмет её в меньшей степени определяется прихотью человеческого ума. Но реализация сколь угодно привлекательного возрожденческого проекта чревата, в лучшем случае, личной трагедией возродителей, в худшем же, большой кровью. Слава Богу, что нас не постигло ничего значительно более тяжкого, нежели разочарование.
В основе этого мироощущения лежит одно из самых неприятных человеческих переживаний - чувство утраченного raison d’être. Я не имею в виду многочисленных сетевых историософов, которым, видимо, обличение действительности с, как им кажется, консервативных позиций, доставляет садо-мазохистское наслаждение. Их камлания, в сущности, столь же однообразны и неинтересны, как давно исчерпавшая себя риторика a la M-me Oulitskaïa, и так же напоминают «Бесов» Достоевского (там ведь их тоже много разных, и Шатов беснуется совсем не так, как, скажем Кириллов). Короче, не о них речь. Гораздо больнее задевают подобные рассуждения в устах человека, всем своим обликом олицетворяющего ровно то, утрату чего он оплакивает.
Я имею в виду прот. Георгия Митрофанова, чьё почти полуторачасовое интервью я послушал благодаря ссылке в ФБ Л.И.Блехера.К сожалению, среди русского священства мало найдётся людей, способных не только к пастырскому служению, но и к глубокому и выстраданному взгляду на действительность. Первое и главное, на мой взгляд, впечатление от этого интервью - вот говорит свободный человек. Свободный, самостоятельно и нетрафаретно мыслящий, смелый в оценках и не стесняющийся сказать «я не знаю» - последнее в наши дни встречается не чаще владения древнекитайским.
Тем горше услышать и от него, что «исторической России больше нет», что происходящее в стране уже не затрагивает его так глубоко как прежде, поскольку, в любом случае, речь идёт не о той стране, которую он воспринимал бы как родину в подлинном, не паспортном, смысле слова. Естественно, вопрос о Крыме («Чей Крым?») звучит на этом фоне примерно как вопрос врача в известном несмешном анекдоте - «Пропотел ли больной перед смертью?». Тем не менее, ответ на него он даёт, и ответ блестящий - в рамках предлагаемой концепции, разумеется: «Крым сдан» (из одной из последних телеграмм барона П.Н.Врангеля перед эвакуацией).
Мне бы не хотелось выступить в качестве дурного литературного критика: «Конечно, г-н N - великий писатель (глубокий философ, гениальный учёный и т. д.), но вот здесь он, в силу своей классовой ограниченности (скованности религиозными предрассудками, национальной предвзятости, духа времени и т. п.) ошибается; впрочем, это дело поправимое, сейчас я вам всё растолкую». Если о. Георгий пришёл к тем выводам, к которым пришёл, значит, имел для этого веские основания. Тем не менее, именно из уважения к нему, я не могу просто принять его точку зрения к сведению и более к ней не возвращаться (кстати, единственно правильная стратегия в 90% случаев), тем более, что, при всей своей внутренней противоречивости (о которой ниже), вопрос об исторической преемственности, по-моему, на сегодняшний день - из самых важных.
На мин. 1.22 о. Георгий говорит: «Теперь я понимаю, что, во-первых, историческая Россия - та - невосстановима, и не только потому что она прекрасна, а нынешняя ужасна (по сравнению с нею), но и потому что она была не столь прекрасна, как мне казалось, и многое в современной России, которая меня не очень вдохновляет своим состояним, на самом деле, коренится ещё в той России, как и в Московской Руси и так далее». Мне кажется, здесь налицо логическое противоречие: пресловутая «историческая Россия» невосстановима, а преемственность непоправимо нарушена - именно потому, что «…многое в современной России… коренится ещё в той России». Если бы я имел в виду показать несостоятельность позиции о. Георгия, этой логической ошибки было бы вполне достаточно; что называется, Q.E.D, проехали, можно не обращать внимания, и далее, как было сказано выше. Но проблема не в том, что мешающая мне концепция недостаточно корректно, в данном случае, аргументируется. Суть в том, чтобы понять её внутреннюю относительную оправданность и проверить, отражает ли она реальность более высокого порядка.
Может показаться, будто я противоречу самому себе, утверждая, что позиция о. Георгия внутренне оправданна и коренится едва ли не в самой чистой и свободной от идеологического шлака составляющей подлинного патриотизма - «любви к отеческим гробам». На самом деле, это не так, и противоречия здесь никакого нет. Суть же вот в чём: действительность может раздражать, не устраивать по разным причинам, даже угнетать - но хуже всего, когда она начинает оскорблять нравственное чувство. Когда это происходит, возникает болезненное желание «вырвать себе глаз». В нынешней российской действительности, независимо от всевозможных нестроений, как обусловленных объективно, так и созданных злонамеренно или по глупости, есть вещи, оскорбительные для чуткого человека. Если бы при этом они были чётко очерчены, и можно было бы себя им противопоставить, никакой трагедии в этом не было бы. Но трагедия - именно трагедия - есть, и заключается она в том, что кощунство разлито в эфире, перетекает из одних форм в другие, меняя по ходу дела идеологические обличья, но оставаясь кощунством. Ощущение непоправимой порочности нынешней России - к сожалению, отнюдь не прерогатива тех, кто только к нему и стремится, можно сказать, им живёт и наслаждается; оно возникает у всякого, кто сталкивается с нарастающей волной поклонения идолу государственной мощи, оправдывающего решительно всё, в чём психически нормальный человек не мог бы не усмотреть преступления.
Поскольку сегодня патриотизм стал ассоциироваться именно с холопским чванством в сочетании с пренебрежением к гекатомбам, если они, в конечном счёте, привели к созданию «великого государства» (неважно, что оно после этого и полувека не протянуло), то русский патриот, которого от этой адской смеси воротит, естественным образом приходит к выводу, что он и те, другие патриоты любят что-то совершенно разное. Остаётся лишь додумать эту мысль до конца (а это занятие, между прочим, всегда чревато тяжёлыми последствиями), и напрашивается вывод: «та» Россия и «эта» - не просто различны, это едва ли не антиподы.
Но, если бы всё дело было в чьих-то идеологических заскоках и порождаемого ими уныния, всё было бы не так плохо. Основная проблема в том, что у мотива «пала связь времён» есть и иная, гораздо более глубокая основа - острое ощущение невосполнимой потери и невозможности повернуть время вспять. Думаю, лучше, нежели это делает Адина Блады-Швайгер (1917-1993) в интервью Анке Групиньской (фрагменты которого я выкладывал здесь и здесь), мне не сформулировать:
...Тот (предвоенный, Д.Б.) мир для Вас - прошлое, которое не смешивается с настоящим?
Это прошлое, которое всё изменило… Я говорила Вам - я вышла из дому в июле 1942 года и больше не возвращалась… И никогда, нигде не буду я у себя дома! Иногда только снится мне дом… Наверное, мы все бездомные.
Все, кто через это прошёл?
Да. Думаю, да. То, где мы теперь, то, где мы живём - всё это только квартиры… Понимаете - квартиры! Вы знаете, это забавно! У человека такое чувство, будто всё вокруг какое-то ненастоящее.
А то - настоящее.
Да. И не то, что было во время Войны. То - значит, то, что было до Войны. Тот дом, та жизнь были настоящими. То было истинным. Вы знаете, даже смешно: когда долгие годы я жила в довольно стеснённых обстоятельствах - это тоже казалось мне нереальным!
Это что касается довоенного времени. A Война, гетто, Умшлаг? Это реальность? Сформулирую вопрос иначе. Тот мир присутствует в этом, нынешнем мире? Или это два особых мира, разделённых чёткой линией?
Нет, всё - последствие того. Тот мир присутствует в этом. Потому что, понимаете, если бы можно было вернуться… Вот тогда бы это могло быть перевёрнутой страницей! Но вернуться невозможно. To, что произошло, необратимо. Никогда уже не вернуться к пункту выхода. То есть, всё, что происходит сейчас, - последствие того, что было тогда. To, что здесь и сейчас - в каком-то смысле ненастоящее, a ненастоящим оно стало из-за того, шло произошло тогда. Всё, всё иное. И всё это, вероятно, лишь суррогат того, что должно быть. Проще говоря, нет возврата к истинной жизни.
Думаю, почти у любого человека есть какие-то свои места или ситуации, в которых он чувствует себя хорошо, у себя, дома. A Вы?
Нет, нет. Бывало иногда, когда дети были маленькими, иногда с внуком, но всё это очень короткие мгновения. И Вы знаете, я не хочу сказать, что наша жизнь тогда кончилась - нет! Oна тогда просто совершенно изменилась, и нет возврата к тому, что было, и что должно быть… A теперь приходится жить в этом чужом мире.
Стало быть, неверно то, что Вы говорите в своей собственной книге, что «всё кануло во мраке истории» - это не так! Тогдашнее живёт в нынешнем, а не в истории…
Может, и так. Оно живёт во мне.
В Вас и ещё в некоторых людях. A раз так - значит, оно настоящее, оно присутствует в этом мире. <…>
Это разрыв. Ничто в Польше не осталось таким, как было, всё изменилось.
Вы говорите об изменениях вокруг, a я думаю, что гораздо важнее перемены в нас, в нашем мышлении о мире.
И вокруг нас, и в нас самих. Здесь был смешанный, богатый лес. Однажды пришёл дровосек и вырубил все берёзы. И лес уже больше не смешанный. А кроме всего прочего, смешанный лес имеет гораздо больше шансов на выживание, нежели лес однородный. Это совсем иная Польша, поверьте мне.
…Где бы кто из нас ни жил - в России ли, в Европе или ещё где-нибудь - нас буквально со всех сторон обступают свидетельства того, что не одна лишь Россия, а едва ли не весь мир в ХХ веке оказался безнадёжно изувечен и изгажен, причём ни покаяние, ни нравственное очищение, ни что бы то ни было, столь же возвышенное и, с христианской точки зрения, безусловно необходимое, не в состоянии вернуть того, что погибло безвозвратно. За чувством непреодолимого разрыва, увы, стоит жестокая реальность. Её жестокости ни в малой степени не противоречит то обстоятельство, что, по «объективным» критериям, вроде количества килокалорий на душу населения в день, средней продолжительности жизни, уровня детской и не только детской смертности и т. п., никогда ещё людям не жилось так хорошо, как теперь - и Россия в этом смысле не исключение. Но уныние по этому поводу я считаю не столько грехом, сколько непозволительной роскошью: подобно тому как человеку дана Богом страна рождения, и это его к чему-то обязывает, так и время рождения дано ему Им же, и это тоже требует определённого мужества и готовности принимать действительность, со всеми её постфактумами. Надежды же на «возрождение», на утрату которых сетует о. Георгий, на мой взгляд, не оказались тщетны лишь в данном случае, а утопичны по самой своей сути. Ещё никому и никогда не удавалось ничего «возродить», а если, как кажется, удавалось, то, как правило, ничего хорошего из этого не выходило. Романтическая утопия, черпающая вдохновение в прошлом, не столь порочна и уродлива, как утопия социалистическая, поскольку предмет её в меньшей степени определяется прихотью человеческого ума. Но реализация сколь угодно привлекательного возрожденческого проекта чревата, в лучшем случае, личной трагедией возродителей, в худшем же, большой кровью. Слава Богу, что нас не постигло ничего значительно более тяжкого, нежели разочарование.