Ладошки
Гуляли с Тузей. Тузя держит меня за руку, говорит: "Бусечка, как хорошо, ладошки зажили!". Я, закаленная десятилетиями найродермитов разной степени тяжести, почти уже и не замечаю, когда у меня расчесаны ладони. А друг Тузя помнит - и это так мило, что обнимаю его большую голову в приступе нежности.
У меня есть подозрение насчет этого ладошечного нейродермита. Мне кажется, он приходит, когда нельзя гладить. Всем важно, чтобы их гладили, и не менее важно - гладить кого-то. Когда не случается, ладохи зацветают волдырями, чешутся, - просятся ладохи.
И да, они зажили, как только случилось всласть нагладить одного мальчика, которого давно, знаете, гладить хотела. Трогать его, теплого и твердокаменного, вести ладонью по огромной спине, собирать в горсть затылок, пальцы его перебирать, держаться за щиколотку, утыкаться в родинки на груди. По нему можно долго ползать, вести руками - такой большой, такой интересный, века не хватит нагладиться досыта.
Такого мальчика любить - как любить гору. Когда не приди - всегда хорошо, спокойно, интересно, радостно. Знаете, камни казалось бы и мхи, но ни черта не скучно, не одинаково - там каждый изгиб особенный, там величие арктического циклона и блеск брусничной ягоды одинаково значимы и одинаково прекрасны, там никакой суеты не бывает, вся шелуха вниз ушла, только главное, успокоенное, живое.
Вот только странно ждать, что гора с тобой заговорит. Писем гора тоже не пишет, телефон там не ловит. Гора всегда есть, всегда неизменно хороша и неизменно добродушно-равнодушна. Гора не ходит к Магомеду.
Хочешь трогать теплый горный склон - едь, иди, карабкайся. Других способов не придумано.
Я не всегда могу карабкаться. Я у моря живу, от нас горы далеко. В лучшем городе на земле, если кому-то интересно, но без гор.
И все у меня хорошо, вот только на ладошках снова зацветают волдыри.
У меня есть подозрение насчет этого ладошечного нейродермита. Мне кажется, он приходит, когда нельзя гладить. Всем важно, чтобы их гладили, и не менее важно - гладить кого-то. Когда не случается, ладохи зацветают волдырями, чешутся, - просятся ладохи.
И да, они зажили, как только случилось всласть нагладить одного мальчика, которого давно, знаете, гладить хотела. Трогать его, теплого и твердокаменного, вести ладонью по огромной спине, собирать в горсть затылок, пальцы его перебирать, держаться за щиколотку, утыкаться в родинки на груди. По нему можно долго ползать, вести руками - такой большой, такой интересный, века не хватит нагладиться досыта.
Такого мальчика любить - как любить гору. Когда не приди - всегда хорошо, спокойно, интересно, радостно. Знаете, камни казалось бы и мхи, но ни черта не скучно, не одинаково - там каждый изгиб особенный, там величие арктического циклона и блеск брусничной ягоды одинаково значимы и одинаково прекрасны, там никакой суеты не бывает, вся шелуха вниз ушла, только главное, успокоенное, живое.
Вот только странно ждать, что гора с тобой заговорит. Писем гора тоже не пишет, телефон там не ловит. Гора всегда есть, всегда неизменно хороша и неизменно добродушно-равнодушна. Гора не ходит к Магомеду.
Хочешь трогать теплый горный склон - едь, иди, карабкайся. Других способов не придумано.
Я не всегда могу карабкаться. Я у моря живу, от нас горы далеко. В лучшем городе на земле, если кому-то интересно, но без гор.
И все у меня хорошо, вот только на ладошках снова зацветают волдыри.