* * *
Там русский свет стоит в углу
за тихой ширмочкой китайской,
и два дракона на полу,
когтя друг друга, там катаются.
Там свет еврейский, дикий свет,
лежит, разбросанный повсюду,
сбиваясь в клочья много лет, -
в густой подшерсток чуду-юду.
Там свет ничейный говорит
на улице одно и то же,
как будто вечный Вечный жид:
«Мне б только отдышаться, боже...»
* * *
Запах мокрого снега
с утра пораньше,
это так называется у прохожих,
это - чистая шняга,
сибирский Russian,
это быстро растает с утра попозже.
Это будет, конечно, -
в другое время,
десять тысяч поэтов о нем напишут
в первый день, будет вечно,
как плод и семя.
И чем дальше, дальше, тем тише и тише
эти зимние песни
слышны отсюда,
в них всё больше снега, и день всё короче,
и сжимается тесно,
до сна, до чуда,
всё, что там осталось до божьей ночи.
* * *
Блок разговорный, Блок учебный,
что скажешь этим дням в ответ,
всей жизни милой, непотребной,
румяной, жирной, солехлебной?
Ведь что-то надо, кроме «нет».
Ведь что-то надо, надо что-то
такое, чтобы навсегда,
чтоб эти сладость и блевота,
без утвержденья, без отчета,
в одно смешались. Может - «да»?
* * *
Слова невысокие, по плечо
каждому, кто встанет с ними рядом
и услышит, как шепчут они горячо
слова, с каким-то разумным ядом,
друг другу шепчут себя самих
о том, что надо чаще смотреть под ноги,
потому что некоторые из них -
цветные стекляшки - валяются на дороге.
* * *
Словарный ангел залетает сюда
на серых суффиксах, -ышках,
он в запасе, его оставили навсегда
в мальчишкиных книжках.
Это ангел историй, страшных, простых,
страшно простых историй,
где ходит ходуном полутораногий псих
по берегу моря
и стих полуторастрокий бормочет без конца,
подвывая дальнему грому:
«Пятнадцать человек на сундук мертвеца,
йо-хо-хо, и бутылка рому!»
И мальчик следом сбивается с ног
и о чем-то спросить боится,
потому что за ним сквозь надплечный дымок
следит говорящая птица.
Тропический ангел галлонов и пинт,
на квинте сорвавший голос,
сжимает в зубах Капитан Флинт
серебряный Сильвера волос.
* * *
светит месяц но не греет
в уголке молчит звезда
говори со мной скорее
невысокая звезда
подрожи со мной немного
сквозь просветы облаков
повитийствуй ради бога
что куда-то был таков
посиди со мной на ветке
покачайся на ветру
на реснице на планетке
я тебя потом сотру
* * *
Так это, оказывается, желуди
падают в темноте, по листьям стуча,
как по клавишам, о своем голоде -
треснуться сгоряча
об асфальт, уже тепла не помнящий,
о серое дно,
о мертвое море то еще,
над которым свету темно.
* * *
В подкорке воздушной, в размягшем мозгу
осеннего макроцефала
пространство согнулось в электродугу
и нежно себя целовало
в причинное место своей пустоты,
в огромную черную дырку,
и сыпались всё голубые цветы
косому придурку за шкирку,
а он всё стоял и большой головой
направо-налево ворочал,
и голубь ворчал у него в горловой
щели, ворковал голубочек...
* * *
Маленькие плеши на траве,
больше не прогневанные осы,
ветер оставляет в рукаве
будущего первые занозы.
Слишком чутки к будущему все
(вечная осенняя обманка):
может - к школьной, троечной, Красе,
может - к смотровому люку танка.
* * *
Высокое темное чувство дождя,
упавшей воды оболочка
на сердце, дождь днесь, был, пойдет погодя
под шухерный стук своего молоточка.
Кто с неба на землю однажды упал,
тот принял ее с потрохами,
и стон вертикально поставленных шпал,
и поезд ветрюги, идущий верхами.
Что воля на небе, то боль на земле,
но вольному воля дороже:
хоть шпалой бежать в остро пахнущей мгле
с пощечиной мокрой на роже!
* * *
Слова безвесны и крылаты,
оставьте свой нигдешний звон,
пусть будут ваши икры, латы
всего лишь белые заплаты
на грязной скатерти времен.
* * *
Молчи, дурак, смотри на всё,
как на выкругленную сумму,
как на толкущийся посев
мучинок твоего ума.
Чуть сито дернется, они
летят, помалкивая сухо, -
тонкий помол, мучений тени,
дыхание осмысленных краюх.
* * *
По ступенечкам - виском!
Так выходят из вокзала,
увидав одним глазком,
что снаружи света мало,
что снаружи - снег, и век,
и железная обида,
что снаружи - снеговик
с красным носом Еврипида,
что у них чего-то там
не заладилось на свете,
и они по темнотам
все попрятались как дети...
И уже не чуя ног,
и уже души не чая:
«Им - цветов, а нам - острог,
солнца им, а нам - свеча и...»
* * *
Как Озимандия в болотных сапогах
стоит предзимний царский воздух,
и правда вся стоит в его ногах -
усталая вода в сверкающих бороздах.
Кругом - пустыня вер, но верится с трудом,
что здесь когда-то что-то было
и сбудется еще, пускай каленым льдом,
пускай разливом кала или Нила.
Всё глубже в горний ил уходят сапоги
под весом горя, взглядом Гора,
и зга в твоем глазу не видит божьей зги
среди стесненного простора.
* * *
Шурши, шурши, и прошуршит в ответ
великая витийственная стружка,
молчанье золотое, чистый бред
опять несет она, твоя подружка.
Шурши, шурши, и прибежит назад
вся эта золотая груда,
поструганный, уже забритый сад
с улыбкою придуманного друга.
Там русский свет стоит в углу
за тихой ширмочкой китайской,
и два дракона на полу,
когтя друг друга, там катаются.
Там свет еврейский, дикий свет,
лежит, разбросанный повсюду,
сбиваясь в клочья много лет, -
в густой подшерсток чуду-юду.
Там свет ничейный говорит
на улице одно и то же,
как будто вечный Вечный жид:
«Мне б только отдышаться, боже...»
* * *
Запах мокрого снега
с утра пораньше,
это так называется у прохожих,
это - чистая шняга,
сибирский Russian,
это быстро растает с утра попозже.
Это будет, конечно, -
в другое время,
десять тысяч поэтов о нем напишут
в первый день, будет вечно,
как плод и семя.
И чем дальше, дальше, тем тише и тише
эти зимние песни
слышны отсюда,
в них всё больше снега, и день всё короче,
и сжимается тесно,
до сна, до чуда,
всё, что там осталось до божьей ночи.
* * *
Блок разговорный, Блок учебный,
что скажешь этим дням в ответ,
всей жизни милой, непотребной,
румяной, жирной, солехлебной?
Ведь что-то надо, кроме «нет».
Ведь что-то надо, надо что-то
такое, чтобы навсегда,
чтоб эти сладость и блевота,
без утвержденья, без отчета,
в одно смешались. Может - «да»?
* * *
Слова невысокие, по плечо
каждому, кто встанет с ними рядом
и услышит, как шепчут они горячо
слова, с каким-то разумным ядом,
друг другу шепчут себя самих
о том, что надо чаще смотреть под ноги,
потому что некоторые из них -
цветные стекляшки - валяются на дороге.
* * *
Словарный ангел залетает сюда
на серых суффиксах, -ышках,
он в запасе, его оставили навсегда
в мальчишкиных книжках.
Это ангел историй, страшных, простых,
страшно простых историй,
где ходит ходуном полутораногий псих
по берегу моря
и стих полуторастрокий бормочет без конца,
подвывая дальнему грому:
«Пятнадцать человек на сундук мертвеца,
йо-хо-хо, и бутылка рому!»
И мальчик следом сбивается с ног
и о чем-то спросить боится,
потому что за ним сквозь надплечный дымок
следит говорящая птица.
Тропический ангел галлонов и пинт,
на квинте сорвавший голос,
сжимает в зубах Капитан Флинт
серебряный Сильвера волос.
* * *
светит месяц но не греет
в уголке молчит звезда
говори со мной скорее
невысокая звезда
подрожи со мной немного
сквозь просветы облаков
повитийствуй ради бога
что куда-то был таков
посиди со мной на ветке
покачайся на ветру
на реснице на планетке
я тебя потом сотру
* * *
Так это, оказывается, желуди
падают в темноте, по листьям стуча,
как по клавишам, о своем голоде -
треснуться сгоряча
об асфальт, уже тепла не помнящий,
о серое дно,
о мертвое море то еще,
над которым свету темно.
* * *
В подкорке воздушной, в размягшем мозгу
осеннего макроцефала
пространство согнулось в электродугу
и нежно себя целовало
в причинное место своей пустоты,
в огромную черную дырку,
и сыпались всё голубые цветы
косому придурку за шкирку,
а он всё стоял и большой головой
направо-налево ворочал,
и голубь ворчал у него в горловой
щели, ворковал голубочек...
* * *
Маленькие плеши на траве,
больше не прогневанные осы,
ветер оставляет в рукаве
будущего первые занозы.
Слишком чутки к будущему все
(вечная осенняя обманка):
может - к школьной, троечной, Красе,
может - к смотровому люку танка.
* * *
Высокое темное чувство дождя,
упавшей воды оболочка
на сердце, дождь днесь, был, пойдет погодя
под шухерный стук своего молоточка.
Кто с неба на землю однажды упал,
тот принял ее с потрохами,
и стон вертикально поставленных шпал,
и поезд ветрюги, идущий верхами.
Что воля на небе, то боль на земле,
но вольному воля дороже:
хоть шпалой бежать в остро пахнущей мгле
с пощечиной мокрой на роже!
* * *
Слова безвесны и крылаты,
оставьте свой нигдешний звон,
пусть будут ваши икры, латы
всего лишь белые заплаты
на грязной скатерти времен.
* * *
Молчи, дурак, смотри на всё,
как на выкругленную сумму,
как на толкущийся посев
мучинок твоего ума.
Чуть сито дернется, они
летят, помалкивая сухо, -
тонкий помол, мучений тени,
дыхание осмысленных краюх.
* * *
По ступенечкам - виском!
Так выходят из вокзала,
увидав одним глазком,
что снаружи света мало,
что снаружи - снег, и век,
и железная обида,
что снаружи - снеговик
с красным носом Еврипида,
что у них чего-то там
не заладилось на свете,
и они по темнотам
все попрятались как дети...
И уже не чуя ног,
и уже души не чая:
«Им - цветов, а нам - острог,
солнца им, а нам - свеча и...»
* * *
Как Озимандия в болотных сапогах
стоит предзимний царский воздух,
и правда вся стоит в его ногах -
усталая вода в сверкающих бороздах.
Кругом - пустыня вер, но верится с трудом,
что здесь когда-то что-то было
и сбудется еще, пускай каленым льдом,
пускай разливом кала или Нила.
Всё глубже в горний ил уходят сапоги
под весом горя, взглядом Гора,
и зга в твоем глазу не видит божьей зги
среди стесненного простора.
* * *
Шурши, шурши, и прошуршит в ответ
великая витийственная стружка,
молчанье золотое, чистый бред
опять несет она, твоя подружка.
Шурши, шурши, и прибежит назад
вся эта золотая груда,
поструганный, уже забритый сад
с улыбкою придуманного друга.