Умер Виктор Андреевич Заргаров. Человек, который был самым значимым в моей жизни.
В таких случаях принято говорить про потерю близкого человека, душевную утрату и моральные достоинства умершего. Но у меня нет такой возможности. Он не был другом. (Был ли он другом кому-то?) Связь с ним не была душевной, и вообще здесь скорее уместны слова Лукача, которые тот сказал о себе в конце жизни: Ich hab keine Seele - у него, скорее всего, не было души. Что касается моральных и прочих социальных качеств, то он был, так скажем, очень неоднозначным человеком, к которому трудно подходить с общей меркой. Поэтому, если суммировать мои чувства, то получается, что я питаю к нему общее чувство благодарности, - за его значимость для меня и других, за то, что мне повезло, и в моей жизни была встреча и совместная деятельность с такой интересной и яркой личностью.
Он точно был ярким и неординарным человеком. Сын репрессированного и сам в молодости репрессированный - он как-то умудрился уже в 60-х угодить в ссылку на северный Урал. При этом ни разу не диссидент, а наоборот, человек коммунистических, марксистских взглядов, опять же - без всякой ортодоксии, а самым живым и органичным образом. Его страстью было - «быть в курсе» окружающих процессов и влиять на них. (Пик его активности и влияния - организация встречи Ельцина и Горбачева после ГКЧП, во время суда над КПСС.) Он без конца расширял сферу своих интересов, доходя при этом до некоторого интеллектуального кокетства: «Игорь Владимирович, а не займетесь ли вы философией майонеза?» (это он увлекся консультированием местного предпринимателя) - «Философия майонеза»?! Но это уж слишком!» - «А вот это, Игорь Владимирович, уже высокомерие с вашей стороны!») Он с охотой вовлекал в свои интересы окружающих (включая рыбалку, собак и котов) и сам очень живо входил в интересы других (в самые разные интересы). (Типичная ситуация, одна из тех, с которыми у меня связаны приятные воспоминания: звонок по внутренней связи - «Игорь Владимирович, поет Элла Фитцджеральд (играет Дебюсси, читают «Евгения Онегина» …). Я иду к нему в кабинет, обставленный книгами и цветами, и мы слушаем радио, курим трубки, пьем кофе, плавно переходя на философские, методологические и рабочие вопросы.) При этом, будучи щедрым и отзывчивым с человеком, пока тот оставался с ним, после расставания он вычеркивал его из «книги живых». (После моего ухода из организации мы пару раз ехали в автобусе в Академгородок, сидели на соседних местах, и он делал вид, что меня нет рядом. Или не делал вид.)
Он был изощренный манипулятор, хорошо знающий достоинства и недостатки окружающих, умеющий тонко и дозированно льстить или, наоборот, провоцировать, вызывать на противодействие, умеющий привлекать их к себе и использовать их в своих делах и, насколько возможно, отгораживать их от остального мира. Собственно, его можно отнести к тому типу, который называют теперь «гуру» или «коуч». Он был прекрасный лидер и, кажется, посредственный начальник. (Уходя от него, я сказал, что, в конце концов, предпочту работать с дураками, если они самостоятельные и любят свое дело.)
В качестве лидера, генератора идей и всевозможных проектов (за провалы которых, разумеется, всегда отвечали другие) он умел соединять вокруг себя самых разных людей и разные позиции. Поскольку все это (проектирование публичной сферы, городской коммуникации, создание имиджей, мониторинг СМИ и т. п.) было связано с новыми социальными и историческими ситуациями и реалиями, не имеющими аналогов или находившимися у нас в еще неустаканившемся виде, то требовались специальные усилия, чтобы разобраться, концептуально сориентироваться в проблематике. Все это выливалось в многочисленные обсуждения, «семинарствования», в которых большую роль играла и общая философская проработка. В этой работе он проявлял себя как хороший педагог: где-то он подталкивал к свободному поиску (источников, фактов, концепций), где-то подвергал наши наработки жесткой критике, никогда не снижая планку своих требований, где-то старательно объяснял по десять раз то, что было понятно ему и не понятно нам, а где-то, особенно, если это касалось мировоззренческих позиций, отказывал в какой-либо снисходительности и возможности дискутировать. Поскольку же это общение было еще украшено его живостью и остроумием, то я вспоминаю теперь о том времени с большим удовольствием - как об очень творческом, плодотворном и «вкусном» периоде своей жизни.
Под его влиянием я стал сознательным «красным» философом. (Хотя, моя собственная вражда с «умниками» вела в этом же направлении.) В целом же, я обязан ему тем, что он наглядным образом реализовал тот философский посыл, который очень важен для меня: а именно, что общественная теория жива только связью с практикой и что центром и опосредствующим звеном этой связи является политика.
В последние год-два до меня стало долетать, что он - в нарушение всех своих принципов - вдруг стал с симпатией вспоминать обо мне. Я хотел зайти к нему, но боялся разочаровать его (мне нечем похвастаться). На прощании в крематории собралось относительно немного народу, человек тридцать. В основном, бывшие сотрудники и клиенты. Все 40 минут все молча стояли. На предложение «служительницы» подойти к умершему и сказать прощальные слова о нем никто не вышел. Я понимаю, что это выглядит не совсем правильно, Но тогда я почувствовал (и сейчас чувствую то же самое), что то общее переживание, которое всех объединяло, оно не нуждалось в чьих-то конкретных словах и эмоциях. Наверное, так и должно было быть.