"Человек театра", день 5
Последний день фестиваля начался с московского театра «Апарте» и его «Пробки» по пьесе Ксении Драгунской в постановке Ивана Косичкина.
Это скорее гражданское высказывание, чем художественное; этакое театральное осмысление судеб современной России - но не то чтоб слишком серьёзное и объёмное. Называется проблема детей, «которые не должны были рождаться», но не оговаривается чётко ответственность родителей и среды, и возможный выход представлен очень сомнительным. Предполагаемая новая страна будет основана на невозможном, неправдоподобном законе регулирования рождаемости, который, как представляется, вскорости заведёт в очередной тупик. И опять же всплывает вопрос «а судьи кто?», то есть кому будет предоставлена доля решать за других, определять возможность жизни или «лечения беременности», вершить судьбы.
Герои старшего поколения определились с приоритетами, крепко держатся за них и в них же застряли: начало советчины для Лины Петровны (тут играет задняя часть декорации - хрупкие заклеенные старыми газетами стены, бюсты-матрёшки деда в духе вождей-социалистов), время Вертинского для её дочери Лизы (только шляпка, горжетка и песни), японская культура для Максима (первый план декорации, куда хорошо вписалась проекция видеосъёмки). Филипп, представитель нового поколения, никак не может определиться, да, по сути, и не хочет: всё равно, быть ли обнажённой натурой для студентов или получать деньги за поджоги крупных торговых точек. Такая же «потерянная» и Романенко, говорящая только о покупках, магазинах и машинах и утверждающая, что убить можно «от жалости».
Основное достоинство этой вещи - её непродолжительность. Дальше тянуть было бы преступно.
Последний участник - театр «Zooпарк» с «Человеком-Подушкой» (Ирина Зубжицкая по МакДонаху).
На фоне множественного предшествующего Достоевского усиленно обозначилась тема «имения права» и собственной воли: может ли наказывать тот, кто пережил наказания и насилие, можно ли оправдывать преступления тяжёлым детством или идеей «инсценировать рассказы». Против фрейдистской позиции наследования родительской модели поведения словесно выступает Тупольски (Александр Сучков первый акт несколько смазал, во втором вернул позиции), но его действия не идут вразрез остальных.
Перекликалась для меня с героями Фёдора Михайловича и ключевая история о Человеке-Подушке. Встреча Подушки-ребёнка и Подушки-взрослого, самосожжение «добряка» условно иллюстрирует идею Кириллова: если бога нет, тогда на всё моя воля, и я бог, и первая моя задача - умертвить себя.
Активнее обычного проявился (или увиделся) Валентин Омётов: неврастения его Ариэля стала не бешенством полицейского пса, нацеленным на любого преступника, априори ненавистного врага и подонка, но воплем о несправедливости, искренним переживанием и за убитых детей, и за возможное неправомерное и не по совести наказание подозреваемого. И громче прозвучала радость, когда нашлась зелёная немая девочка, и сильнее были сомнения перед сожжением рассказов.
Хороши, очень хороши и любимые мною Лев Харламов и Сергей Блохин, но об этом уже столько было сказано... и жаль, что цветов на всех не хватило.
Сценография хорошо перекликается с площадкой НХТ: чёрные стены и торчащие из них крупные металлические трубы служат дополнением металлических щитов, столов и шкафов на сцене.
Это единственный показ фестиваля, на котором был такой перебор зрителей, и единственный, с которого уходили зрители (в антракте слышалось: «Все хороши, но уж очень тяжело, пусть продолжают без меня»).
P.S. Когда Михал Сергея Блохина вдруг переходит на серьёзную интонацию ("твоя пытка длилась два часа, а моя всю жизнь"), когда он разом теряет свою идиотскость, мелькнула мысль, что слабоумие может быть маской: гораздо удобнее играть дурачка и самому уверовать в это, чем жить в здравом уме с таким багажом за плечами, примириться со своими прошлыми мучениями.
Это скорее гражданское высказывание, чем художественное; этакое театральное осмысление судеб современной России - но не то чтоб слишком серьёзное и объёмное. Называется проблема детей, «которые не должны были рождаться», но не оговаривается чётко ответственность родителей и среды, и возможный выход представлен очень сомнительным. Предполагаемая новая страна будет основана на невозможном, неправдоподобном законе регулирования рождаемости, который, как представляется, вскорости заведёт в очередной тупик. И опять же всплывает вопрос «а судьи кто?», то есть кому будет предоставлена доля решать за других, определять возможность жизни или «лечения беременности», вершить судьбы.
Герои старшего поколения определились с приоритетами, крепко держатся за них и в них же застряли: начало советчины для Лины Петровны (тут играет задняя часть декорации - хрупкие заклеенные старыми газетами стены, бюсты-матрёшки деда в духе вождей-социалистов), время Вертинского для её дочери Лизы (только шляпка, горжетка и песни), японская культура для Максима (первый план декорации, куда хорошо вписалась проекция видеосъёмки). Филипп, представитель нового поколения, никак не может определиться, да, по сути, и не хочет: всё равно, быть ли обнажённой натурой для студентов или получать деньги за поджоги крупных торговых точек. Такая же «потерянная» и Романенко, говорящая только о покупках, магазинах и машинах и утверждающая, что убить можно «от жалости».
Основное достоинство этой вещи - её непродолжительность. Дальше тянуть было бы преступно.
Последний участник - театр «Zooпарк» с «Человеком-Подушкой» (Ирина Зубжицкая по МакДонаху).
На фоне множественного предшествующего Достоевского усиленно обозначилась тема «имения права» и собственной воли: может ли наказывать тот, кто пережил наказания и насилие, можно ли оправдывать преступления тяжёлым детством или идеей «инсценировать рассказы». Против фрейдистской позиции наследования родительской модели поведения словесно выступает Тупольски (Александр Сучков первый акт несколько смазал, во втором вернул позиции), но его действия не идут вразрез остальных.
Перекликалась для меня с героями Фёдора Михайловича и ключевая история о Человеке-Подушке. Встреча Подушки-ребёнка и Подушки-взрослого, самосожжение «добряка» условно иллюстрирует идею Кириллова: если бога нет, тогда на всё моя воля, и я бог, и первая моя задача - умертвить себя.
Активнее обычного проявился (или увиделся) Валентин Омётов: неврастения его Ариэля стала не бешенством полицейского пса, нацеленным на любого преступника, априори ненавистного врага и подонка, но воплем о несправедливости, искренним переживанием и за убитых детей, и за возможное неправомерное и не по совести наказание подозреваемого. И громче прозвучала радость, когда нашлась зелёная немая девочка, и сильнее были сомнения перед сожжением рассказов.
Хороши, очень хороши и любимые мною Лев Харламов и Сергей Блохин, но об этом уже столько было сказано... и жаль, что цветов на всех не хватило.
Сценография хорошо перекликается с площадкой НХТ: чёрные стены и торчащие из них крупные металлические трубы служат дополнением металлических щитов, столов и шкафов на сцене.
Это единственный показ фестиваля, на котором был такой перебор зрителей, и единственный, с которого уходили зрители (в антракте слышалось: «Все хороши, но уж очень тяжело, пусть продолжают без меня»).
P.S. Когда Михал Сергея Блохина вдруг переходит на серьёзную интонацию ("твоя пытка длилась два часа, а моя всю жизнь"), когда он разом теряет свою идиотскость, мелькнула мысль, что слабоумие может быть маской: гораздо удобнее играть дурачка и самому уверовать в это, чем жить в здравом уме с таким багажом за плечами, примириться со своими прошлыми мучениями.