Из воспоминаний Аны Марии Дали
На Пасху к нам должен был приехать друг Сальвадора, с которым мы еще не были знакомы, - Федерико Гарсиа Лорка. Мы решили провести праздники в Кадакесе, а не в Фигерасе, подумав, что и ему Кадакес больше придется по душе. Так и случилось.
Мы с тетушкой и отцом отправились в Кадакес заранее - прибраться в доме, где никто не жил целую зиму. А Сальвадор и Федерико приехали перед самым праздником, к обеду. Такси остановилось перед террасой. В официальных представлениях не было нужды:
- Это мой друг Федерико, я вам о нем говорил.
И все. Брат показал Федерико его комнату, и вскоре мы сели за стол. Не помню, о чем мы говорили за обедом, помню одно: весь обед мы хохотали. К десерту казалось, что мы знакомы целую вечность.
Кофе мы пили на террасе, под эвкалиптом. Федерико изумила красота пейзажа, и он все повторял, что Ампурдан напоминает ему Гранадскую долину. Но еще сильнее поразил его Кадакес. Он говорил: “Здешний пейзаж сиюминутен и вечен, и притом без изъяна”. А когда в сумерки мы с ним отправлялись на ежевечернюю прогулку к оливковой роще, ему казалось, что мы идем по Святой земле...
Это о наших оливковых рощах он потом написал:
Как хороши оливы Кадакеса!
Сонм белых тел и сумеречных душ...
Мы сразу полюбили Федерико. И когда Сальвадор сказал, что его друг сочинил пьесу, Федерико объявил, что хотел бы прочитать ее нам, потому что с нами он “сразу почувствовал себя просто и хорошо”. И вот в тишине, исполненной напряженного ожидания, в гостиной нашего дома в Кадакесе, у статуи Богоматери, улыбавшейся нам из ниши, затянутой зеленым шелком, он начал читать “Мариану Пинеду”.
А когда кончил, мы были потрясены. Отец в неописуемом восторге кричал, что Лорка - величайший поэт нашего времени. У меня в глазах стояли слезы. А Сальвадор, с торжеством поглядывая на нас, словно спрашивал: “Ну? Что я вам говорил?!” И, удовлетворенный увиденным, улыбался другу, а Федерико, смущенный и радостный, в сотый раз повторял слова благодарности.
С этого дня отец принял Федерико в свое сердце - он стал ему вторым сыном. И Федерико ответил ему глубокой привязанностью. Он знал, что у нас он - в родном доме, а не в гостях.
Гарсиа Лорка был невысок и казался приземистым, даже неуклюжим. На его простом, на редкость живом и умном лице с крупными, далеко не изысканными чертами мне запомнилось характерное, часто виденное выражение какой-то неясной тревоги. Таким я помню его в обыденной жизни. Но стоило Федерико оказаться в своей стихии, он совершенно преображался. Стоило Федерико взять в руки гитару, начать петь или читать стихи, как движения его становились легки и изящны, а в очертаниях лица, в глазах, в рисунке губ проступала дотоле скрытая гармония. И не было человека, не подвластного его обаянию. Федерико преображался - и преображалось все вокруг. Так светится изнутри озеро, когда по его глади скользит, отражаясь в воде, лебедь.
Федерико со всеми держался просто. Конечно, цену он себе знал, но заносчивости, свойственной моему брату, был начисто лишен. Но - тоже в отличие от брата - Федерико отличался поразительной устойчивостью к влияниям. Никто не мог заставить его переменить мнение, если речь шла о важных вещах, ни за что и никогда - Федерико оставался при своем.
По возвращении в Фигерас отец, заручившись согласием Федерико, пригласил друзей нашего дома на чтение “Марианы Пинеды”. (Все были восхищены и от души поздравляли автора.) А накануне отъезда Федерико отец устроил прощальный вечер и пригласил оркестр сыграть в честь нашего гостя сарданы Пепа Вентуры. Федерико прежде никогда их не слышал, и сарданы произвели на него сильное впечатление. Помню тот вечер во всех подробностях.
Доносившаяся издалека плакучая мелодия теноры наводила печаль. Разлука еще только близилась, а мы уже строили планы насчет возвращения Федерико. И договорились, что я обязательно сошью ему матроску, точно такую, какие носят у нас в Кадакесе моряки, только отделка будет не синяя, как у всех, а красная, как хочется Федерико. Этот разговор о пустяке вселил в нас уверенность в его скором возвращении. А сардана тем временем то накатывала волной, то замирала. Ясная, чистая мелодия баюкала весеннюю ночь.Мы еще долго бродили по бульвару, смотрели, как пляшут сардану. И легкий ветерок, налетая, словно бы обещал, что разлука будет недолгой, что скоро мы встретимся вновь - там же, в нашем доме у моря, и время, по которому мы заранее тосковали, - оно ведь еще не кончилось! - начнется снова...
Хочу заметить, что пребывание в Ампурдане Федерико Гарсиа Лорки не прошло не замеченным нашей прессой. В одном из еженедельников Фигераса - “Ла Веу дель Эмпорда” за 18 апреля 1925 года - была напечатана следующая заметка:
ПОЭТ ИЗ ГРАНАДЫ В ФИГЕРАСЕ
Дружба привела в наш город гранадского поэта Федерико Гарсиа Лорку, истинного поэта, которому удалось сказать не просто еще одно, а новое слово в поэзии. Гарсиа Лорка молод, но это уже зрелый поэт, одолевший все новомодные искушения. Его поэзия ориентирована на классику, язык благороден, а мысль и чувство - всегда человечны. В лучших своих образцах стихи его достигают тех высот, что покорялись лишь великим мастерам.
Таково наше мнение, но куда красноречивее свидетельствуют о Гарсиа Лорке его собственные сочинения. Множество стихотворений, но главное - драму в стихах “Мариана Пинеда” он прочел на вечере в узком кругу, где его проводили единодушной овацией. Все, кому посчастливилось слышать авторское чтение, надолго запомнили прекрасные стихи и сердечную атмосферу вечера.
Вскоре Федерико Гарсиа Лорка возвращается в Мадрид, где живет в настоящее время. Но перед отъездом он еще раз прочтет свои стихи в барселонском Атенее. Мы не сомневаемся ни в успехе, ни в том, что поэт сохранит в своем сердце прекрасные воспоминания о нашем крае, который, по его словам, произвел на него неизгладимое впечатление - “пленил его навеки”. С особенной нежностью поэт говорит о наших сарданах, которые впервые в жизни услышал в Фигерасе в прошлый вторник.
Пожелаем же прекрасному поэту Федерико Гарсиа Лорке счастливого пути и будем надеяться, что он еще не раз посетит Ампурдан - “пленительную землю”.
Федерико притягивал к себе людей. И в Кадакесе он вскоре перезнакомился со всеми, а со многими подружился. Однажды к нам по приглашению брата наехало множество народу с единственной целью - познакомиться с Федерико. Так у него появились новые друзья - художники, искусствоведы, писатели: Жозеп Мариа де Сагарра, Льюис Льимона, Алейсандре Плана, Жоаким Борральерас. День прошел в беседах о литературе, о живописи. А потом Федерико поехал в Барселону. Его пригласили прочесть в Атенее свои стихи. Об этом он сообщил родным: “Барселонский Атеней прислал мне приглашение. Они просят выступить и готовы оплатить все расходы на дорогу и даже обещают гонорар (сколько, пока не знаю). Приглашают и в Мурсию. А Барселона приглашает троих - Мачадо, Переса де Айялу и меня”.
В Фигерас тем временем приходили письма, в которых Федерико с нежностью вспоминал Кадакес. Многое в них может показаться метафорой, поэтической загадкой, хотя на самом деле ничего этого нет. Так в одном письме Федерико запечатлен живой образ нашего дома, в котором он в 1925 году провел Пасхальную неделю, таким, каким тот дом остался у него в памяти. В этом письме нет ничего литературного. Просто Федерико, воспринимая все через призму своего поэтического мира, пишет так, как ему видится. И когда он упоминает о вечерней заре, что зажгла коралловый огонек в руке Мадонны, речь идет о коралловой веточке, которую он сам принес и вложил в руку статуи. На рассвете, когда солнце вставало из-за моря, казалось, что веточка светится, но Федерико уверял меня, что огонек загорается и на закате, при одном условии - “если никого нет дома”. Федерико говорил это совершенно серьезно, и я готова была верить.
В описании плясуний-негритянок тоже нет ничего таинственного. Плясуний Федерико разглядел в наших занавесках из шнуров с нанизанными стеклянными шариками - белыми и зелеными. От ветра они колыхались и распугивали мух. Рисунок, что опутал Федерико, действительно существовал. Речь идет об автопортрете Сальвадора - несколько кривых линий на нем казались Федерико путами. Память его - живое существо. Она ест пасхальный пирог, пьет красное вино, усаживается в кресло, просит еще кусочек пирога, спрашивает, как будет по-каталански “облако”. Федерико вообще часто спрашивал: “Как это будет по-каталански? А это? А то?” Какие-то слова казались ему звучными и очень красивыми, какие-то он находил смешными, забавными, печальными, ласковыми или злыми. Слово “нуволь” (облако) нравилось ему необычайно, и он все переспрашивал, притворяясь, что забыл:
- Как будет по-каталански “облако”? Нуб... Нуба... Нум...
По каталонскому обычаю на Пасху крестный одаривает крестницу особым пирогом, который называется “мона”. И ежегодно я получала от крестного “мону” огромных размеров. За праздничным столом, поедая пирог, мы рассказали Федерико об этом обычае, который он оценил в полной мере (равно как и пирог), хотя название “мона” показалось ему ужасно смешным. Зато слово “кульеретта” (ложечка) он счел ласковым и милым...
В другом письме Федерико упоминает о Лидии. О ней надо рассказать поподробнее. Лидия - вдова рыбака, женщина лет пятидесяти, жила вблизи Кадакеса. Лицо на редкость выразительное, глаза немного навыкате. Кудряшки, к тому времени седые, обрамляли лоб точно так же, как когда-то в юности.
Много лет назад в Кадакесе гостили Пикассо и Дерен - они сняли на лето дом Лидии. Вспоминая то время, она говорила, что люди “косо посматривали на Пикассо, потому что жена его носила чересчур узкие юбки, да и в картинах ничего нельзя разобрать”.
- А я думаю, - говорила Лидия, - раз уж он писал так, а не иначе, значит, был в том тайный смысл!"
На следующее лето дом Лидии снял новый гость - Эухенио Д’Орс. И это перевернуло всю ее жизнь. Обаяние Д’Орса, его проникновенный голос, медлительность и изящные манеры поразили в самое сердце бедную женщину, и эта заноза так там и осталась навеки. Несусветная любовь к человеку, которого она почитала наравне с богом, вылилась в конце концов в сумасшествие особого рода. Лидия вообразила себя героиней романа Д’Орса - Тересой из “Умницы и красавицы”. Она стала писать Д’Орсу письма и не сомневалась, что он отвечает ей на страницах газет - в статьях, ибо в каждой она находила намеки на то, что ей пригрезилось.
Лидия всегда говорила образно, но со времен Д’Орса в обиход ее речи вошли метафоры. Так, например, себя она именовала “источником”, а Ксения - “водой”. И подобным образом объясняла что угодно. Неудивительно, что брат и Федерико могли слушать Лидию часами. Постепенно это странное помешательство усиливалось, и к старости Лидия совершенно сошла с ума и забросила дом. Ее дети (она называла их не иначе как “доблестные рыбари с мыса Кулип”) плохо кончили, и Лидия осталась одна в окружении книг Эухенио Д’0рса, которые постоянно перечитывала и толковала, - больше ей ничего не было нужно. В конце концов пришлось устроить ее в приют Гомиса де Агульяны, где она, прожив еще два года, тихо скончалась.
“Никакой это не приют, - писала она мне оттуда, - а самый настоящий дворец, а уж до чего кругом меня чисто! И сама я чистая, в белом платье - что твой ландыш в цвету!”
Спустя несколько лет судьба свела меня со старушкой из этого приюта. Она знала Лидию, дружила с ней, слушала ее бесконечные рассуждения. И вот что она мне рассказала:
- Лидия говорила, что знакома со знаменитыми людьми - “их печатными буквами в книгах печатают”. Она мне и растолковала, что в книгах сказано, - я сама читать не умею. Всего не упомню, но часто поминала она человека, что написал, как повстречаются они с Лидией “во славе Божьей”.
Я спросила, не помнит ли она, чьи это слова.
- А как же, - ответила старушка. - Лидия говорила про какого-то Ороса, который ей письма в книгах слал. Там она это и вычитала. “Обретем руг друга во славе Божьей!” Она это часто повторяла, я и запомнила.
...
Сальвадору снова приходится ехать в Барселону - ему предстоит работа над декорациями к драме Гарсиа Лорки “Мариана Пинеда”, которую Маргарита Ксиргу готовит к премьере в театре “Гойя”.
В Барселоне брат встретится с Федерико - они собираются вместе работать над декорациями. Дружба их крепнет с каждым днем.
Скажу, немного забегая вперед, что премьера “Марианы Пинеды” прошла с успехом, но, мне кажется, эта замечательная пьеса, прекрасная игра Маргариты Ксиргу и чудесные декорации заслуживали не просто успеха, а триумфа. До сих пор не понимаю, отчего этого не случилось, ведь “Мариана Пинеда” была, бесспорно, лучшей из постановок, виденных барселонским зрителем за последние годы.
После премьеры “Марианы Пинеды” мы долго гуляли по городу - Федерико, Ксиргу, Mаpaгетас, Гаш, Мунтайя, брат и еще несколько актеров. Обошли весь Готический квартал - Федерико страшно нравилась старая Барселона. Было тихо, почти совсем темно: ночи в июне темные, а фонарей у нас немного. На Королевской площади Гарсиа Лорка сыграл для нас спектакль - пародию на себя, драматурга. Он выходил на сцену, кланялся, благодарил публику - актер он был великолепный. Но тот, кто знал его душу, не мог не ощутить в этой пантомиме привкуса горечи. С площади Сан-Хайме по улице Фернандо мы спустились по Рамблас и там, на террасе “Золотого Льва”, еще долго праздновали премьеру.
Со временем горечь прошла, и, думаю, Федерико навсегда запомнил тот вечер, когда он впервые, рука об руку с Маргаритой Ксиргу, вышел на аплодисменты.
“Конечно, - говорила Ксиргу, - он боялся, что публика, воспитанная в старом вкусе, не примет "Марианы"”. И чтобы разубедить его, Ксиргу устроила спектакль в клубе, ставшем пристанищем ретроградов. Но и там пьеса имела успех - Федерико вызывали не только в конце, а всякий раз, когда опускали занавес. Он выходил, кланялся и, не выпуская руки Маргариты, тихо повторял: “Смотри, даже старухи аплодируют!.. Даже старые ведьмы!”
Мы с тетушкой и отцом отправились в Кадакес заранее - прибраться в доме, где никто не жил целую зиму. А Сальвадор и Федерико приехали перед самым праздником, к обеду. Такси остановилось перед террасой. В официальных представлениях не было нужды:
- Это мой друг Федерико, я вам о нем говорил.
И все. Брат показал Федерико его комнату, и вскоре мы сели за стол. Не помню, о чем мы говорили за обедом, помню одно: весь обед мы хохотали. К десерту казалось, что мы знакомы целую вечность.
Кофе мы пили на террасе, под эвкалиптом. Федерико изумила красота пейзажа, и он все повторял, что Ампурдан напоминает ему Гранадскую долину. Но еще сильнее поразил его Кадакес. Он говорил: “Здешний пейзаж сиюминутен и вечен, и притом без изъяна”. А когда в сумерки мы с ним отправлялись на ежевечернюю прогулку к оливковой роще, ему казалось, что мы идем по Святой земле...
Это о наших оливковых рощах он потом написал:
Как хороши оливы Кадакеса!
Сонм белых тел и сумеречных душ...
Мы сразу полюбили Федерико. И когда Сальвадор сказал, что его друг сочинил пьесу, Федерико объявил, что хотел бы прочитать ее нам, потому что с нами он “сразу почувствовал себя просто и хорошо”. И вот в тишине, исполненной напряженного ожидания, в гостиной нашего дома в Кадакесе, у статуи Богоматери, улыбавшейся нам из ниши, затянутой зеленым шелком, он начал читать “Мариану Пинеду”.
А когда кончил, мы были потрясены. Отец в неописуемом восторге кричал, что Лорка - величайший поэт нашего времени. У меня в глазах стояли слезы. А Сальвадор, с торжеством поглядывая на нас, словно спрашивал: “Ну? Что я вам говорил?!” И, удовлетворенный увиденным, улыбался другу, а Федерико, смущенный и радостный, в сотый раз повторял слова благодарности.
С этого дня отец принял Федерико в свое сердце - он стал ему вторым сыном. И Федерико ответил ему глубокой привязанностью. Он знал, что у нас он - в родном доме, а не в гостях.
Гарсиа Лорка был невысок и казался приземистым, даже неуклюжим. На его простом, на редкость живом и умном лице с крупными, далеко не изысканными чертами мне запомнилось характерное, часто виденное выражение какой-то неясной тревоги. Таким я помню его в обыденной жизни. Но стоило Федерико оказаться в своей стихии, он совершенно преображался. Стоило Федерико взять в руки гитару, начать петь или читать стихи, как движения его становились легки и изящны, а в очертаниях лица, в глазах, в рисунке губ проступала дотоле скрытая гармония. И не было человека, не подвластного его обаянию. Федерико преображался - и преображалось все вокруг. Так светится изнутри озеро, когда по его глади скользит, отражаясь в воде, лебедь.
Федерико со всеми держался просто. Конечно, цену он себе знал, но заносчивости, свойственной моему брату, был начисто лишен. Но - тоже в отличие от брата - Федерико отличался поразительной устойчивостью к влияниям. Никто не мог заставить его переменить мнение, если речь шла о важных вещах, ни за что и никогда - Федерико оставался при своем.
По возвращении в Фигерас отец, заручившись согласием Федерико, пригласил друзей нашего дома на чтение “Марианы Пинеды”. (Все были восхищены и от души поздравляли автора.) А накануне отъезда Федерико отец устроил прощальный вечер и пригласил оркестр сыграть в честь нашего гостя сарданы Пепа Вентуры. Федерико прежде никогда их не слышал, и сарданы произвели на него сильное впечатление. Помню тот вечер во всех подробностях.
Доносившаяся издалека плакучая мелодия теноры наводила печаль. Разлука еще только близилась, а мы уже строили планы насчет возвращения Федерико. И договорились, что я обязательно сошью ему матроску, точно такую, какие носят у нас в Кадакесе моряки, только отделка будет не синяя, как у всех, а красная, как хочется Федерико. Этот разговор о пустяке вселил в нас уверенность в его скором возвращении. А сардана тем временем то накатывала волной, то замирала. Ясная, чистая мелодия баюкала весеннюю ночь.Мы еще долго бродили по бульвару, смотрели, как пляшут сардану. И легкий ветерок, налетая, словно бы обещал, что разлука будет недолгой, что скоро мы встретимся вновь - там же, в нашем доме у моря, и время, по которому мы заранее тосковали, - оно ведь еще не кончилось! - начнется снова...
Хочу заметить, что пребывание в Ампурдане Федерико Гарсиа Лорки не прошло не замеченным нашей прессой. В одном из еженедельников Фигераса - “Ла Веу дель Эмпорда” за 18 апреля 1925 года - была напечатана следующая заметка:
ПОЭТ ИЗ ГРАНАДЫ В ФИГЕРАСЕ
Дружба привела в наш город гранадского поэта Федерико Гарсиа Лорку, истинного поэта, которому удалось сказать не просто еще одно, а новое слово в поэзии. Гарсиа Лорка молод, но это уже зрелый поэт, одолевший все новомодные искушения. Его поэзия ориентирована на классику, язык благороден, а мысль и чувство - всегда человечны. В лучших своих образцах стихи его достигают тех высот, что покорялись лишь великим мастерам.
Таково наше мнение, но куда красноречивее свидетельствуют о Гарсиа Лорке его собственные сочинения. Множество стихотворений, но главное - драму в стихах “Мариана Пинеда” он прочел на вечере в узком кругу, где его проводили единодушной овацией. Все, кому посчастливилось слышать авторское чтение, надолго запомнили прекрасные стихи и сердечную атмосферу вечера.
Вскоре Федерико Гарсиа Лорка возвращается в Мадрид, где живет в настоящее время. Но перед отъездом он еще раз прочтет свои стихи в барселонском Атенее. Мы не сомневаемся ни в успехе, ни в том, что поэт сохранит в своем сердце прекрасные воспоминания о нашем крае, который, по его словам, произвел на него неизгладимое впечатление - “пленил его навеки”. С особенной нежностью поэт говорит о наших сарданах, которые впервые в жизни услышал в Фигерасе в прошлый вторник.
Пожелаем же прекрасному поэту Федерико Гарсиа Лорке счастливого пути и будем надеяться, что он еще не раз посетит Ампурдан - “пленительную землю”.
Федерико притягивал к себе людей. И в Кадакесе он вскоре перезнакомился со всеми, а со многими подружился. Однажды к нам по приглашению брата наехало множество народу с единственной целью - познакомиться с Федерико. Так у него появились новые друзья - художники, искусствоведы, писатели: Жозеп Мариа де Сагарра, Льюис Льимона, Алейсандре Плана, Жоаким Борральерас. День прошел в беседах о литературе, о живописи. А потом Федерико поехал в Барселону. Его пригласили прочесть в Атенее свои стихи. Об этом он сообщил родным: “Барселонский Атеней прислал мне приглашение. Они просят выступить и готовы оплатить все расходы на дорогу и даже обещают гонорар (сколько, пока не знаю). Приглашают и в Мурсию. А Барселона приглашает троих - Мачадо, Переса де Айялу и меня”.
В Фигерас тем временем приходили письма, в которых Федерико с нежностью вспоминал Кадакес. Многое в них может показаться метафорой, поэтической загадкой, хотя на самом деле ничего этого нет. Так в одном письме Федерико запечатлен живой образ нашего дома, в котором он в 1925 году провел Пасхальную неделю, таким, каким тот дом остался у него в памяти. В этом письме нет ничего литературного. Просто Федерико, воспринимая все через призму своего поэтического мира, пишет так, как ему видится. И когда он упоминает о вечерней заре, что зажгла коралловый огонек в руке Мадонны, речь идет о коралловой веточке, которую он сам принес и вложил в руку статуи. На рассвете, когда солнце вставало из-за моря, казалось, что веточка светится, но Федерико уверял меня, что огонек загорается и на закате, при одном условии - “если никого нет дома”. Федерико говорил это совершенно серьезно, и я готова была верить.
В описании плясуний-негритянок тоже нет ничего таинственного. Плясуний Федерико разглядел в наших занавесках из шнуров с нанизанными стеклянными шариками - белыми и зелеными. От ветра они колыхались и распугивали мух. Рисунок, что опутал Федерико, действительно существовал. Речь идет об автопортрете Сальвадора - несколько кривых линий на нем казались Федерико путами. Память его - живое существо. Она ест пасхальный пирог, пьет красное вино, усаживается в кресло, просит еще кусочек пирога, спрашивает, как будет по-каталански “облако”. Федерико вообще часто спрашивал: “Как это будет по-каталански? А это? А то?” Какие-то слова казались ему звучными и очень красивыми, какие-то он находил смешными, забавными, печальными, ласковыми или злыми. Слово “нуволь” (облако) нравилось ему необычайно, и он все переспрашивал, притворяясь, что забыл:
- Как будет по-каталански “облако”? Нуб... Нуба... Нум...
По каталонскому обычаю на Пасху крестный одаривает крестницу особым пирогом, который называется “мона”. И ежегодно я получала от крестного “мону” огромных размеров. За праздничным столом, поедая пирог, мы рассказали Федерико об этом обычае, который он оценил в полной мере (равно как и пирог), хотя название “мона” показалось ему ужасно смешным. Зато слово “кульеретта” (ложечка) он счел ласковым и милым...
В другом письме Федерико упоминает о Лидии. О ней надо рассказать поподробнее. Лидия - вдова рыбака, женщина лет пятидесяти, жила вблизи Кадакеса. Лицо на редкость выразительное, глаза немного навыкате. Кудряшки, к тому времени седые, обрамляли лоб точно так же, как когда-то в юности.
Много лет назад в Кадакесе гостили Пикассо и Дерен - они сняли на лето дом Лидии. Вспоминая то время, она говорила, что люди “косо посматривали на Пикассо, потому что жена его носила чересчур узкие юбки, да и в картинах ничего нельзя разобрать”.
- А я думаю, - говорила Лидия, - раз уж он писал так, а не иначе, значит, был в том тайный смысл!"
На следующее лето дом Лидии снял новый гость - Эухенио Д’Орс. И это перевернуло всю ее жизнь. Обаяние Д’Орса, его проникновенный голос, медлительность и изящные манеры поразили в самое сердце бедную женщину, и эта заноза так там и осталась навеки. Несусветная любовь к человеку, которого она почитала наравне с богом, вылилась в конце концов в сумасшествие особого рода. Лидия вообразила себя героиней романа Д’Орса - Тересой из “Умницы и красавицы”. Она стала писать Д’Орсу письма и не сомневалась, что он отвечает ей на страницах газет - в статьях, ибо в каждой она находила намеки на то, что ей пригрезилось.
Лидия всегда говорила образно, но со времен Д’Орса в обиход ее речи вошли метафоры. Так, например, себя она именовала “источником”, а Ксения - “водой”. И подобным образом объясняла что угодно. Неудивительно, что брат и Федерико могли слушать Лидию часами. Постепенно это странное помешательство усиливалось, и к старости Лидия совершенно сошла с ума и забросила дом. Ее дети (она называла их не иначе как “доблестные рыбари с мыса Кулип”) плохо кончили, и Лидия осталась одна в окружении книг Эухенио Д’0рса, которые постоянно перечитывала и толковала, - больше ей ничего не было нужно. В конце концов пришлось устроить ее в приют Гомиса де Агульяны, где она, прожив еще два года, тихо скончалась.
“Никакой это не приют, - писала она мне оттуда, - а самый настоящий дворец, а уж до чего кругом меня чисто! И сама я чистая, в белом платье - что твой ландыш в цвету!”
Спустя несколько лет судьба свела меня со старушкой из этого приюта. Она знала Лидию, дружила с ней, слушала ее бесконечные рассуждения. И вот что она мне рассказала:
- Лидия говорила, что знакома со знаменитыми людьми - “их печатными буквами в книгах печатают”. Она мне и растолковала, что в книгах сказано, - я сама читать не умею. Всего не упомню, но часто поминала она человека, что написал, как повстречаются они с Лидией “во славе Божьей”.
Я спросила, не помнит ли она, чьи это слова.
- А как же, - ответила старушка. - Лидия говорила про какого-то Ороса, который ей письма в книгах слал. Там она это и вычитала. “Обретем руг друга во славе Божьей!” Она это часто повторяла, я и запомнила.
...
Сальвадору снова приходится ехать в Барселону - ему предстоит работа над декорациями к драме Гарсиа Лорки “Мариана Пинеда”, которую Маргарита Ксиргу готовит к премьере в театре “Гойя”.
В Барселоне брат встретится с Федерико - они собираются вместе работать над декорациями. Дружба их крепнет с каждым днем.
Скажу, немного забегая вперед, что премьера “Марианы Пинеды” прошла с успехом, но, мне кажется, эта замечательная пьеса, прекрасная игра Маргариты Ксиргу и чудесные декорации заслуживали не просто успеха, а триумфа. До сих пор не понимаю, отчего этого не случилось, ведь “Мариана Пинеда” была, бесспорно, лучшей из постановок, виденных барселонским зрителем за последние годы.
После премьеры “Марианы Пинеды” мы долго гуляли по городу - Федерико, Ксиргу, Mаpaгетас, Гаш, Мунтайя, брат и еще несколько актеров. Обошли весь Готический квартал - Федерико страшно нравилась старая Барселона. Было тихо, почти совсем темно: ночи в июне темные, а фонарей у нас немного. На Королевской площади Гарсиа Лорка сыграл для нас спектакль - пародию на себя, драматурга. Он выходил на сцену, кланялся, благодарил публику - актер он был великолепный. Но тот, кто знал его душу, не мог не ощутить в этой пантомиме привкуса горечи. С площади Сан-Хайме по улице Фернандо мы спустились по Рамблас и там, на террасе “Золотого Льва”, еще долго праздновали премьеру.
Со временем горечь прошла, и, думаю, Федерико навсегда запомнил тот вечер, когда он впервые, рука об руку с Маргаритой Ксиргу, вышел на аплодисменты.
“Конечно, - говорила Ксиргу, - он боялся, что публика, воспитанная в старом вкусе, не примет "Марианы"”. И чтобы разубедить его, Ксиргу устроила спектакль в клубе, ставшем пристанищем ретроградов. Но и там пьеса имела успех - Федерико вызывали не только в конце, а всякий раз, когда опускали занавес. Он выходил, кланялся и, не выпуская руки Маргариты, тихо повторял: “Смотри, даже старухи аплодируют!.. Даже старые ведьмы!”