И снова о Германе -1
Есть у меня друг, с которым мы не виделись много лет - мой земляк, ныне житель США, прекрасный человек и режиссер Ефим Михайлович Гальперин. Когда-то он снимал полный метр в СССР, работал в "Ералаше", снова снимал полный метр уже в перестроечном СССР. Уехал в Штаты, работал на одном из телеканалов, потом снял фильм о Губермане...
В общем, я его люблю и уважаю - за ум, за талант, за внутренний стержень, за упорство, интеллигентность, начитанность, способности к анализу и обобщению... Долго рассказывать. Поверьте мне на слово - талантливый хороший человек.
Сейчас я пытаюсь помочь ему найти деньги на фильм по его сценарию. Или на спектакль в театре Франко, для чего почти все готово, кроме, увы, как всегда - денег.
Сценарий хорош, часть денег есть, но найти спонсора на Украине пока не получается. Несмотря на то, что фильм непосредственно Украины касается, рассказывает о ней и ее людях. Прекрасная история о столкновении двух культур, рассказанная с доброй усмешкой, любовью и дружелюбием... Фантасмагорическая комедия.
Ну, кого сейчас заинтересуешь таким жанром? Где маньяки? Где реки крови? Где брызги спермы, в конце концов? Где насилие, как инструмент, основная мысль и художественный образ? Ладно - насилие! Даже патриотизм шароварный в романтическом украинском стиле отсутствует! Есть, правда, согласие Дастина Хоффмана на участие в проекте и высококлассный материал, из которого можно сделать хорошее кино! Но вот украсть на этом проекте нечего, а значит современных кинодеятелей это не интересует.
Вчера мы с Фимой созвонились по скайпу, поговорили о сценарии, придумали несколько ходов реализации проекта - фантастических, конечно, но под лежачий камень...
Потом разговор ушел в сторону Кино в целом, вспомнили Германа, которого оба любим и уважаем. И Фима прислал мне интереснейшую статью об ушедшем мастере. Говорят, в России у этого материала сложная судьба. Не удивлен. Думаю, что если бы в Украине были структуры мониторящие прессу на лояльность, то их отношение к этой статье было бы крайне отрицательным.
В любом случае, этот материал, написанный Александрой Свиридовой на основе интервью с Алексеем Германом, настолько хорош, что не поделиться с вами я просто не могу.
Вот первоисточник:
http://magazines.russ.ru/studio/2004/8/svir15.html
для ленивых
Статья не для читателя о фильме не для зрителя
Энциклопедическая справка: Алексей Герман. Режиссер, народный артист России, дважды лауреат Государственной премии. Родился 20 июля 1938 года. В 1960 году окончил ЛГИТМиК - мастерскую Г.М.Козинцева. С 1964 г. работает на киностудии "Ленфильм". Дебютировал в 1968 г. картиной "Седьмой спутник" (по Б. Лавренёву, совместно с Г.Ароновым).
В 1971 г. Герман поставил фильм "Операция "С Новым годом", в 1976 г. - "Двадцать дней без войны" (по К.Симонову), затем - фильмы "Мой друг Иван Лапшин", "Проверки на дорогах", "Хрусталев, машину!" Сейчас снимает картину "Трудно быть богом" (по роману Стругацких).
Приз критиков в Каннах 1977г., Премия Жоржа Садуля, Франция, 1977, "Бронзовый Леопард" в Локарно в 1986, награда ФИПРЕССИ, фестиваль в Ля Рошель,1986, и другие. В конце 1998 года удостоен высшей награды России - премии "Триумф".
На исходе 1999 года Музей современного искусства в Нью-Йорке, МОМА, хранитель одной из богатейших коллекций произведений искусства двадцатого века, приобрел фильм А.Германа "Хрусталёв, машину!" Киноотдел МОМА начал формировать свою коллекцию в 1935 году, первыми закупив ленты Сергея Эйзенштейна и Дзаги Вертова. Последней лентой, пополнившей в уходящем веке собрание из 14 тысяч лучших кинолент мира, стал тоже российский шедевр.
В 1998 году Алексей Герман закончил этот фильм по сценарию, написанному совместно с женой, Светланой Кармалитой. Лента была представлена на конкурсном показе Международного кинофестиваля в Каннах.
Производство картины тянулось 7 (семь!) лет.
- Почему так долго?
- Когда в перестройку меня впервые выпустили за границу, я ездил-ездил, и снимать мне вообще совершенно не хотелось. А потом французы подбили. Когда распад кино начался, когда вся нечисть пришла с деньгами и разрушила наше кино, уважение и доверие к нему, когда плёнка кончилась и электроэнергия перестала поступать - тут-то я и начал снимать эту очень большую картину. И должен был закончить, чтобы француз не вылетел в трубу. Запуск, конечно, был кошмарной ошибкой: всё разваливалось, кончались деньги, нас обманывали. Но, как лошадь, которая попала в упряжку, я должен был дотащить этот воз. Поэтому всё растянулось на семь лет. И мне до сих пор совершенно непонятно, как я вообще пошёл пастись на это минное поле...
Эта лента - вершина художественного кино как искусства. Как кинематограф будет жить, осознав даже не величие, а просто наличие этой ленты - непонятно. Пока же им движет здоровый инстинкт самосохранения, и встречи не происходит. Происходит не-встреча. Индустрия кино, как бизнеса, отторгает фильм, как инородное тело, каким по сути и является искусство для бизнеса.
На МКФ в Каннах ложа прессы покинула просмотровый зал через двадцать минут после начала показа. На фестивале в Нью-Йорке профессиональные зрители вышли через час (фильм идет больше двух!). Это естественно для коррумпированных "профи" от кино: Алексей Герман, как всякий обычный гений, нарушил слишком много границ "нормативного" поведения. Его кино вышло за рамки дозволенного денежными мешками. Но и задачу он поставил такую, что ни в каких рамках было не уместиться.
- О чём фильм, Алёша?
- О русских, о нас. О том, что мы такое. Загадка! Но - вот такие мы... О пятьдесят третьем годе. Дело происходит, когда умирает Сталин и никто об этом ещё не знает.
- Кто ваш герой?
- Русский генерал. Огромный, красивый, который считает, что всё это его не касается - то, что происходит в стране. Все занимаются евреями, а его - пронесет. И вот его судьба. Достаточно драматичная и любопытная. Ещё там есть иностранец, который приехал, чтоб всем сделать хорошо, а сделал плохо. Есть мальчик, который вроде бы я сам, и чуть-чуть моя семья. Сталин и Берия тоже там существуют, но через призму этого генерала. И так плетутся три линии: генерал, иностранец, мальчик... Мальчик достаточно дрянной. Я, например, никогда не доносил на собственного отца, а в фильме мальчик пытается это сделать. Такая картина нравов Москвы высокопоставленной...
Я слушаю Алексея и сверяю с увиденным. Сходится, но мало. И он не виноват: словом в этой ленте действительно можно передать только фабулу. Невероятность ленты в том, как это снято. Как художник реконструировал картину мира в момент смерти Ирода.
"Какие же мы?" - я не спрашиваю, потому что вижу: мы - рабы. Это первое, что следует из фильма Алексея Германа "Хрусталёв, машину!" Рабы не чего-то определенного, а абсолютно всего: что есть, кто есть - того рабы и будем. Потому что это единственное, что мы хорошо умеем делать: давно привыкли.
Мы - это русский народ. Не этнические "русские", а граждане, обитатели России как государства и территории.
"Вот такие мы..." повторял А.Герман без пафоса и разводил руками на сцене фестивального просмотрового зала в Линкольн-Центре. Просто констатировал факт и предъявлял в доказательство фильм, в котором герой - генерал, столичный военный врач-нейрохирург Юрий Кленский, не очень "русский", так как с татаро-монгольской прорезью глаз, проживает сутки. Выходит утром на работу в госпиталь, сталкивается там со своим двойником-пациентом, после работы успевает на вечеринке у коллеги обронить неаккуратную фразу о здоровье вождя, быть арестованным, садистски изнасилованным уголовниками в милицейском "воронке" и освобожденным!
Генерала в срочном порядке привозят на дачу к Сталину, где под надзором Берии он безуспешно пытается оказать помощь отходящему вождю и - присутствует при том, как Отец Всех Народов испускает дух. Отнюдь не носом...
Но самое главное и страшное, что успевает генерал, это - не подобрав портов, которые урки разорвали на нем, когда употребляли его во все отверстия, подобострастно исцеловать холодеющие руки своего тирана...
Лаврентий Павлович благодарит генерала медицинской службы и отпускает, отдав команду: "Хрусталёв, машину!"
- Почему это вынесено в название?
- Просто потому что это - исторический факт: когда Сталин умер, Берия крикнул "Хрусталёв, машину!" Это все слышали (кто - "все", я не спрашиваю: сказал "все" - значит "все"). Так что никакого тайного значения название не имеет, - объясняет Алексей. - Всего лишь одна секунда и - пошла в другую сторону вся история! Потому что проживи Сталин ещё лет десять, мы бы тут не сидели: вместо Манхеттена здесь была бы, например, ядерная воронка или радио бы вело репортаж о неплохом урожае на Вашингтонщине... Мы вообще не очень снимали про 53-й - так уж получилось. Мы хотели разобраться в себе. Например, почему мы такие добрые, что всё прощаем друг другу. Вот Анну Ахматову всё волновало, что встретятся Россия, которая сидела, с Россией, которая сажала. А потом выпустили людей, все встретились. Ну что было бы в другой стране? Наверное, резня, а у нас - все сказали "спасибо большое" - и всё. Вот такие мы.
Слушать текст Германа тяжело. Тяжело соглашаться. Не соглашаться - тяжелее. Потому что портрет твой может тебе не нравиться, но зеркало - не врёт. Герман подносит зеркало тебе и печалится вместе с тобой по поводу отражения.
Примирить с отражением может тезис из посмертной книги российского философа Мераба Мамардашвили (ушедшего в 1990 году): "Сейчас в России критический период в том смысле, что если русский народ сейчас же, каждый по отдельности и по личной своей воле не содрогнется от отвращения к себе, к своему образу, тогда в России ничего не изменится".
Чтобы содрогнуться от отвращения к себе, следует, как минимум, себя увидеть. Именно это помогает сделать А.Герман.
В картине, как в живописном полотне с лиссировкой, множество слоёв. Внешний - сюжетный - самый простой. Дальше - тоньше. Ровно ничего не значащая фраза Берии обретает у Германа космическое звучание, когда видишь, что от неё Алексей ведёт отсчет нового исторического времени: Жизнь после Смерти Дьявола. Новое время жизни - по Герману - наступает в первую очередь для евреев, к депортации которых из Москвы у вождя всё было настолько готово, что остановить неизбежное могла только Смерть. Которая и пришла. Об руку с генералом Кленским.
- Сталин же себе сам смерть устроил, - говорит Алексей. - Цвет медицины сидел, и он самостоятельно лечился: по медицинскому справочнику. Он же плохо себя почувствовал и пошёл в баню! Вот и инсульт. А были бы врачи - он был бы жив: врачи бы поняли, что у него высокое давление, и они бы его понижали. Так что, как сказала тётя моего приятеля, когда началась история с врачами: "Плохо его дело: он связался с евреями". Совершенно неожиданный поворот, правда?...
Генерал тревожится о себе не напрасно: он внятно произносит, что следом за евреями пойдут другие нерусские. И небрежно, но прикрывает собой коллег врачей-евреев. Прячет у себя в доме еврейских девочек-кузин, которые скрываются в шкафу, едва кто-то входит в квартиру. Это родственницы татаро-монгольского генерала, ровесницы его сына-подростка. Мелким бисером сыплются детали, и ближе к концу ленты уже безымянные евреи-переселенцы появляются крупно, во весь рост, в кадре. И проникновенно поют оду жизни, так как чуют, что смерть их миновала: чудо свершилось! В кадре - чистый Пурим.
Алексей Герман говорит о себе "я - русский интеллигент", не преминув добавить на сцене "Аллис Тули Холла", что он - "полукровка". И общую беду евреев России принимал и принимает близко к сердцу.
Следующий слой воссоздает атмосферу тотальной слежки в стране накануне Великого Сдоха. Следят все, следят за всеми и доносят, куда могут. Фильм начинается с показа невинного подвыпившего человека. Он просто приближается к стоящему автомобилю, который набит агентами наружного наблюдения и... человека хватают, бьют, волокут, арестовывают и сажают. И дальше следят - за иностранцем, идущим по заснеженному городу в дом Кленских.
Слежка становится опоясывающей темой фильма, поскольку повествование идёт от лица сына Кленского - худенького мальчика, восходящего к Бурляевскому "Ивану" Андрея Тарковского.
Генеральский сын, у которого всё есть, в одночасье лишается всего, когда неинтеллигентного вида дядьки в штатском опечатывают комнаты их квартиры, угощают конфетой и оставляют телефон, по которому велят позвонить, когда появится отец. Отец появляется. И сын идет набирать номер... Он не знает, что отца искали, чтоб арестовать, а тот, который пришел, - уже даже реабилитирован. Отец очень буднично бросает сыну, что звонить уже нет нужды. И - проваливается сквозь землю сюжета... "Отца я больше не видел" - заканчивает рассказ мечущийся по ночной улице подросток.
А зрителя Герман одаривает развязкой: в другой реальности, десять лет спустя выходит из зоны подвыпивший идиот, который был арестован в первом кадре. Садится в поезд и видит в нём - Кленского! Который пересаживается с каким-то мешком картошки на открытую платформу странного эшелона. И там - свой в компании безликих и безымянных спившихся уродов, бывший генерал со следами шрамов и увечий, зато живой, исполняет трюк: широко расставив ноги и приседая на стыках, чтоб не расплескать, - на пари держит на ходу поезда стакан водки на лысой голове под общий хохот и понукание. Так и уезжает он в глубину кадра, в глубину страны, в неизвестном направлении с полным стаканом на голове.
Конец ленты. Физический. На метафизическом плане у этой ленты нет конца прежде всего потому, что в ней скрыто много слоев, - и поэтому у неё много концов. Герман подводит итог "прекрасной" эпохи советского сталинизма. И делает открытие, что главным в российском аду было внутреннее состояние. Которое такая коварная штука, что проникнуться им можно не только в Москве 1953-го года, но даже в Нью-Йорке в конце века. Где угодно -- была бы готовность и способность к состраданию. Потому в Каннах фильму не оказалось места: не страдать же туда приезжает кинолюд и не сострадать.
- Да и председателем жюри был Мартин Скорсезе, - сказал Алексей. - Было совершенно ясно, что он мне ничего не даст… Я бы, правда, ему тоже ничего не дал...
Перед показом фильма в Америке Алексей старательно пытался что-то дообъяснить, предваряя просмотр.
- Какие-то вещи, которые мы второпях или по высокомерию не разъяснили, - говорил он, травмированный опытом Франции. - Нам казалось, что всё абсолютно ясно, а оказалось, что французы, например, про нас вообще ничего не знают. Например, мы долго искали Берию. Нашли на Кавказе очень похожего человека. Долго учили его на артиста, потому что он был певец. Придумали: вот такой Берия. Может, он был другой - откуда я знаю? А оказалось, что из десяти французов девять вообще не знают, кто такой Берия. Я запросто мог пригласить любую женщину на эту роль. Со Сталиным я тоже путался: мне надо было, чтоб он был НЕ похож и похож одновременно...
Алексей полагает, что проблема восприятия ленты в том, что зритель за кордоном России не понимает деталей и подробностей исторического контекста. А дело не в этом. Дело в том, что фильм пропитан болью. Болью героев и болью авторов. Зритель же не для того идет в кино, чтобы, сжав зубы, терпеть боль. Сначала - чужую. Потом - свою, потому что Герман беспощадно ввинчивает зрителя, как лампочку в патрон, в эту воронку чужой боли так, что зрителю становится невмочь созерцать чужие муки. Плюс Сталин и Гитлер - две крупнейшие инфернальные фигуры века. И если Гитлера как тему уже освоили в мировой культуре, то к Сталину до сих пор никто не знает, как подступиться. И это нормально, так как тема Дьявола инфекционна и вызывает естественное и инстинктивное отторжение и опаску. А потому "Сталин-Берия", "мужчина-женщина", "похож-непохож" - действительно пустяк, когда понимаешь, что Герман в пару к рабу по имени "русский народ" отливает формочку рабовладельца. Создает второй полюс в действующей модели противостояния власти и личности, человека и машины, государственной, бездушной, железной машины, винтиком которой надлежит стать законопослушному гражданину. А не стал - тогда под колёса...
Так фильм из камерной трагичной истории генерала перерастает в эпическое полотно о вечном поединке Ланселота с Драконом, поединке с Системой. О дуэте-дуэли государства и личности. И в качестве образа, наиболее полно передающего оттенки и переливы этих изменчивых, вибрирующих и напряженных отношений, избран коитус без любви, являющийся, видимо, адекватным отображением сути любых тоталитарных режимов. На модели безлюбовного соития, композиционно помещенного в центр полотна, ярко и доходчиво явлен фундаментальный инстинкт Системы: желание власти, которое наиболее полно реализуется в акте сексуального насилия.
На подступах к этой сцене Герман исследует невероятный спектр нелюбовных сексуальных контактов, следуя за героем с камерой до самого дна его падения. Герой проходит ряд испытаний, и все они бьют ниже пояса: запрещенных приемов у Системы нет...
В начале фильма мы видим семью и жену героя, которой делают прозрачные намеки на неверность мужа. Из полунамеков создается атмосфера в доме, где любовному соитию нет места: никто никого не любит в семье - "первичной ячейке" Системы. Может быть, только мальчик - бабушку и собаку...
Далее мы становимся свидетелями того, как генерал на службе "отдаётся" своей сотруднице. Отсутствие эмоций на его лице в момент, когда сотрудница со страстью ласкает языком верхнюю пуговицу его кителя, выдаёт обыденность этого почти ритуального действа. Она спускается ниже и на уровне бедер героя покидает кромку кадра. Что происходит вне поля зрения камеры - понятно и уже неважно; важнее - остающийся "в поле" генерал, который царственно великодушен: позволяет доставить себе удовольствие.
На патетическом уровне это мета Системы: Система всегда позволяет себя ласкать. И в этой сцене генерал - ещё человек Системы. Пасынок и выкидыш системы врач-еврей, как пёс, в этот момент скребёт лапой под дверью его кабинета...
Мимоходом касается Герман темы подросткового онанизма. В одном случае неизвестному мальчишке отец - с грузинским акцентом! - грозится руки отрубить, в другом - изобличён сын генерала, подросток. Эта невинная подробность полового созревания становится знаком формирования социальной, гражданской зрелости подростка в эпоху изменившихся Времени и Места. Система дала сбой и явила себя во всей красе собственной деформированности: чертями из табакерки вываливаются из платяного шкафа забытые там всклокоченные кузины-еврейки! С криком: "Мы видели, что ты с пипкой делал!"
Подросток встает на защиту попранной чести и - проигрывает: во время потасовки девочки стаскивают с него штаны... Сцена с поверженным и оскорбленным сыном - микромодель, прообраз того, что будет с отцом. Две кузины - большинство! - загоняют в угол его - одиночку. Равно как один - против группы - будет стоять и отец.
По мере того, как слышнее становится тяжелая поступь кованых сапог Системы, нарастают цинизм и бесцеремонность внутри безлюбых соитий.
Спасаясь от ареста, генерал приходит ночевать к прислуге. Та открытым текстом просит его "сделать" ей ребенка. Страсть женщины и к генералу, и к продолжению рода понятна, и уродство ситуации ещё имеет какое-то оправдание: это соитие образованного грамотного животного, не чуждого рациональному желанию сохранить породу.
Генерал подчиняется и снова отдаётся. Снова - подчиняясь чужой воле к соитию. Мало того, что происходит откат от роли самца и захватчика, - генерал уступает уже не коллеге, не социальной ровне, а своей прислуге, то есть, происходит ещё и снижение на ступеньку по социальной лестнице. С большим трудом - на грани фарса - герой приводит себя в состояние возбуждения. И фактически соглашается с тем, что прислуга прямо говорит ему, что его завтра уничтожат.
В фильме вообще много прямых текстов. Прямоговорение, как прямохождение, становится эволюционным этапом в кино Германа. Само кино встает у Германа с четверенек на две ноги. Маугли среди волков - и герой Германа в этом мире, и сам Герман - в мире кино. Вот главный секрет его киноязыка. Обособляясь, вычленяясь в говорящего таким манером человека, Герман становится иноязыким. Не только в Каннах, но и на родине. Такое уже случалось в российской культуре: "Она в семье своей родной казалась девочкой чужой"... Так звучать должен был Пушкин после Державина и Карамзина.
Главное - внутрицеховое - событие ленты в том, что Кино как визуальное искусство возвращается из изгнания в Литературу. Возвращается на родину и очерчивает границы своей сакральной территории - территории священнодействия, доступного только кино. Потому что в каждом кадре видно, что не словами режиссер ставил задачу перед этими не-актерами.
- Я взял урок, и они мне говорили: "Эй, начальник, тут он так животом не сыграет... Тут надо колено ставить..." А про лопату мне рассказал Илюшка Авербах...
Здесь начинается самое главное и страшное. Следующим уровнем, на который сползает планка соития без любви, становится соитие без согласия: насилие. И Герман дает его.
... Генерала "берут". И в крытый фургон, в котором везут генерала, Система запускает отряд уголовников. Безобразных, деклассированных советских граждан, мобилизованных на уничтожение человека в духе - до отдельной команды, когда прикажут уничтожить в теле. Генерала "опускают": зажав в грузовике с двух сторон, его насилуют спереди и сзади, в оба отверстия, насилуют долго, проникновенно и сладострастно - с любовью, но не к генералу или к сексу, а только к делу насилия. Акт насилия дан внятно, но без натуралистических деталей и подробностей, так как А. Герман исследует модель взаимоотношений "Система - человек", а не "человек - человек", а уж тем более не "мужчина - мужчина".
Мотивация Системы ясна: генералу, как каждому члену общества, показывают его место. А "место" любого гражданина находится там, где Системе удобнее поставить его на колени и употребить в рот и в анус, цинично и беспощадно. Степень гуманности подобной Системы измеряется только бесчеловечностью, которой Система способна достичь по отношению к Личности.
Это единственный в фильме акт с настоящей страстью. Потому, что генерал для Дна - представитель Системы! И это - час реванша: Система держит Дно на коленях, но сейчас оно может ответить Системе взаимностью.
Когда же генерал с остервенением употреблен всеми, представители Дна, смазав чем-то черенок лопаты, используют его, как фаллос... Всаживают в генерала и рвут ему внутренности. Это - апофеоз системы.
О котором охранник минуту спустя насмешливо говорит: "Ну что, порвали тебе жопу?.."
Текст звучит для тех, кто не понял, что было в полутемном кадре.
Генерал ревет, как раненый зверь. Оскорбленный, униженный, изуродованный морально и физически...
В стиснутых рамках кадра, снятого внутри грузовика, Герман даёт оргазм пахана. И оргазм, и сам Пахан одномоментно существуют в реальном и в образном планах. Очевидно, что Пахан - менее всего персона, прежде всего это должность, статус внутри системы. Любой: на зоне или в Кремле. Где бы Пахан не сидел, суть его одна: подавление личности. И одно отношение к элите: презрение. Именно это символизирует раблезианское сладострастие, с которым Пахан сливает сперму в рот представителя элиты, который ею захлебывается.
Герман не щадит зрителя, передавая энергию насилия Власти.
Потому что сам хорошо помнит, как Система насиловала его. Теперь его час показать Системе, что он всё про неё знает, помнит и понимает.
- Это, может, и не обязательно - быть битым. Можно быть талантливым и не битым... Моцарт же как-то существовал без запретов и остался Моцартом, но нас - били. Самым битым человеком была Кира Муратова. Ужасно битым был Александр Аскольдов, и очень битым был я. Помню, когда "Проверку" клали на полку, сидел напротив меня директор и плакал - всё лицо залито слезами! - и говорил: "Лёша, я сидел. Я страшно сидел: меня били! Теперь меня снимают. Порежь ты эту картину - я тебе другую дам". А я сидел напротив него и тоже плакал и говорил: "Я не могу". А был бы жив мой отец, он бы заставил меня порезать. Потому что он был добрый человек. И не считал, что из-за пучка света надо такую беду навлекать на многих людей. Ужас ведь был!.. И такая же история была с "Двадцатью днями". А на "Лапшине" через два часа редактор была отстранена от должности, а позже телеграмма пришла: "Всех виновных в изготовлении картины строго наказать".
...В момент полного морального уничтожения генерала его - кожаным мешком с костями - выбрасывают за городом из крытого "воронка" на снег. И сообщают, что он реабилитирован... Генерал ползет, сгребая руками снег в кучу, чтобы сесть в него рваной раной... Бросается к полынье, в которой можно ополоснуть рот... Его весело не топит, а слегка - чтоб подрыгался - притапливает вохра на радость уркам... И пока генерал возвращает себя к жизни, происходит "душевный" обмен невнятными репликами между уголовниками и охраной. Так открывается степень их близости: через блистательный пустой диалог с единым сленгом. Это самое страшное и опасное открытие картины: собирательный образ Системы. Что делает её актуальной и интернациональной.
Очевидно, что всё, проделанное представителями Дна с представителем Элиты, согласовано со средним звеном - администрацией. Дно сработало чётко в пределах отведенной ему компетенции. Этот момент единения Дна и среднего звена в ненависти к верху делает Дно и среднее звено взаимозаменяемыми и взаимодополняемыми. Так утрачивает последний смысл условное разделение на "свободных" и "заключенных" в СССР: законы на воле и в зоне царят одни. Герман лишает зрителя последних иллюзий и повествует о том, что низ, верх и среднее звено в каждой из своих частей не пытаются даже задуматься над тем, что неверна Система. Пафос героев состоит в том, что они недовольны системой только когда система насилует их самих. Когда это делают они - это торжество справедливости. И пока человек приспосабливается к ней с тем, чтобы коитус приносил меньше терзаний, конца этому не будет. Кто-то должен встать с колен и возразить системе. Предложить Власти мысль о том, что хорошо бы жить в любви. А если не в любви, то хотя бы в согласии. Это будет не рай на земле, но некая принципиально иная форма общественного бытия и сознания. А пока никто ничего не меняет в системе - только в положениях тел, - за человеком остается право побега из Системы и отказ от своей социальной роли, что и делает, в конце концов, генерал...
Но прежде он проживает до конца роль генерала. Ему - с разорванными потрохами - здесь же на снегу, у полыньи, возвращают генеральскую шинель и сообщают, что он может продолжать функционировать в прежнем качестве: представителя элиты.
Генерала привозят на дачу Вождя. Состояние, в котором находится генерал, позволяет ему сразу не понять, что перед ним Сталин. Сразу генерал понимает только то, что пациент лежит перед носом у сиделки в дерьме. Но когда со второго взгляда генерал видит, кто перед ним, он целует руки "пациента", раболепно склоняясь перед Властью. По воле которой с ним было только что проделано всё, чему мы были свидетелями.
Герман моделирует ситуацию, в которой его герой фактически целует руки тому, кто порвал ему потроха черенком лопаты не впрямую, а опосредованно: пахан Кремля - через пахана Дна.
Это - шок. "Вот такие мы..." - бормочет Герман и разводит руками.
В статье много букв, но, поверьте, она стоит потраченного времени.
Это статья не только о Германе и его фильмах. Это статья обо всех нас.
"Именно поэтому необходимо, чтобы кто-то каждый день говорил своему народу: захотел вождя - осторожно! Знай - это рабство!"
В общем, я его люблю и уважаю - за ум, за талант, за внутренний стержень, за упорство, интеллигентность, начитанность, способности к анализу и обобщению... Долго рассказывать. Поверьте мне на слово - талантливый хороший человек.
Сейчас я пытаюсь помочь ему найти деньги на фильм по его сценарию. Или на спектакль в театре Франко, для чего почти все готово, кроме, увы, как всегда - денег.
Сценарий хорош, часть денег есть, но найти спонсора на Украине пока не получается. Несмотря на то, что фильм непосредственно Украины касается, рассказывает о ней и ее людях. Прекрасная история о столкновении двух культур, рассказанная с доброй усмешкой, любовью и дружелюбием... Фантасмагорическая комедия.
Ну, кого сейчас заинтересуешь таким жанром? Где маньяки? Где реки крови? Где брызги спермы, в конце концов? Где насилие, как инструмент, основная мысль и художественный образ? Ладно - насилие! Даже патриотизм шароварный в романтическом украинском стиле отсутствует! Есть, правда, согласие Дастина Хоффмана на участие в проекте и высококлассный материал, из которого можно сделать хорошее кино! Но вот украсть на этом проекте нечего, а значит современных кинодеятелей это не интересует.
Вчера мы с Фимой созвонились по скайпу, поговорили о сценарии, придумали несколько ходов реализации проекта - фантастических, конечно, но под лежачий камень...
Потом разговор ушел в сторону Кино в целом, вспомнили Германа, которого оба любим и уважаем. И Фима прислал мне интереснейшую статью об ушедшем мастере. Говорят, в России у этого материала сложная судьба. Не удивлен. Думаю, что если бы в Украине были структуры мониторящие прессу на лояльность, то их отношение к этой статье было бы крайне отрицательным.
В любом случае, этот материал, написанный Александрой Свиридовой на основе интервью с Алексеем Германом, настолько хорош, что не поделиться с вами я просто не могу.
Вот первоисточник:
http://magazines.russ.ru/studio/2004/8/svir15.html
для ленивых
Статья не для читателя о фильме не для зрителя
Энциклопедическая справка: Алексей Герман. Режиссер, народный артист России, дважды лауреат Государственной премии. Родился 20 июля 1938 года. В 1960 году окончил ЛГИТМиК - мастерскую Г.М.Козинцева. С 1964 г. работает на киностудии "Ленфильм". Дебютировал в 1968 г. картиной "Седьмой спутник" (по Б. Лавренёву, совместно с Г.Ароновым).
В 1971 г. Герман поставил фильм "Операция "С Новым годом", в 1976 г. - "Двадцать дней без войны" (по К.Симонову), затем - фильмы "Мой друг Иван Лапшин", "Проверки на дорогах", "Хрусталев, машину!" Сейчас снимает картину "Трудно быть богом" (по роману Стругацких).
Приз критиков в Каннах 1977г., Премия Жоржа Садуля, Франция, 1977, "Бронзовый Леопард" в Локарно в 1986, награда ФИПРЕССИ, фестиваль в Ля Рошель,1986, и другие. В конце 1998 года удостоен высшей награды России - премии "Триумф".
На исходе 1999 года Музей современного искусства в Нью-Йорке, МОМА, хранитель одной из богатейших коллекций произведений искусства двадцатого века, приобрел фильм А.Германа "Хрусталёв, машину!" Киноотдел МОМА начал формировать свою коллекцию в 1935 году, первыми закупив ленты Сергея Эйзенштейна и Дзаги Вертова. Последней лентой, пополнившей в уходящем веке собрание из 14 тысяч лучших кинолент мира, стал тоже российский шедевр.
В 1998 году Алексей Герман закончил этот фильм по сценарию, написанному совместно с женой, Светланой Кармалитой. Лента была представлена на конкурсном показе Международного кинофестиваля в Каннах.
Производство картины тянулось 7 (семь!) лет.
- Почему так долго?
- Когда в перестройку меня впервые выпустили за границу, я ездил-ездил, и снимать мне вообще совершенно не хотелось. А потом французы подбили. Когда распад кино начался, когда вся нечисть пришла с деньгами и разрушила наше кино, уважение и доверие к нему, когда плёнка кончилась и электроэнергия перестала поступать - тут-то я и начал снимать эту очень большую картину. И должен был закончить, чтобы француз не вылетел в трубу. Запуск, конечно, был кошмарной ошибкой: всё разваливалось, кончались деньги, нас обманывали. Но, как лошадь, которая попала в упряжку, я должен был дотащить этот воз. Поэтому всё растянулось на семь лет. И мне до сих пор совершенно непонятно, как я вообще пошёл пастись на это минное поле...
Эта лента - вершина художественного кино как искусства. Как кинематограф будет жить, осознав даже не величие, а просто наличие этой ленты - непонятно. Пока же им движет здоровый инстинкт самосохранения, и встречи не происходит. Происходит не-встреча. Индустрия кино, как бизнеса, отторгает фильм, как инородное тело, каким по сути и является искусство для бизнеса.
На МКФ в Каннах ложа прессы покинула просмотровый зал через двадцать минут после начала показа. На фестивале в Нью-Йорке профессиональные зрители вышли через час (фильм идет больше двух!). Это естественно для коррумпированных "профи" от кино: Алексей Герман, как всякий обычный гений, нарушил слишком много границ "нормативного" поведения. Его кино вышло за рамки дозволенного денежными мешками. Но и задачу он поставил такую, что ни в каких рамках было не уместиться.
- О чём фильм, Алёша?
- О русских, о нас. О том, что мы такое. Загадка! Но - вот такие мы... О пятьдесят третьем годе. Дело происходит, когда умирает Сталин и никто об этом ещё не знает.
- Кто ваш герой?
- Русский генерал. Огромный, красивый, который считает, что всё это его не касается - то, что происходит в стране. Все занимаются евреями, а его - пронесет. И вот его судьба. Достаточно драматичная и любопытная. Ещё там есть иностранец, который приехал, чтоб всем сделать хорошо, а сделал плохо. Есть мальчик, который вроде бы я сам, и чуть-чуть моя семья. Сталин и Берия тоже там существуют, но через призму этого генерала. И так плетутся три линии: генерал, иностранец, мальчик... Мальчик достаточно дрянной. Я, например, никогда не доносил на собственного отца, а в фильме мальчик пытается это сделать. Такая картина нравов Москвы высокопоставленной...
Я слушаю Алексея и сверяю с увиденным. Сходится, но мало. И он не виноват: словом в этой ленте действительно можно передать только фабулу. Невероятность ленты в том, как это снято. Как художник реконструировал картину мира в момент смерти Ирода.
"Какие же мы?" - я не спрашиваю, потому что вижу: мы - рабы. Это первое, что следует из фильма Алексея Германа "Хрусталёв, машину!" Рабы не чего-то определенного, а абсолютно всего: что есть, кто есть - того рабы и будем. Потому что это единственное, что мы хорошо умеем делать: давно привыкли.
Мы - это русский народ. Не этнические "русские", а граждане, обитатели России как государства и территории.
"Вот такие мы..." повторял А.Герман без пафоса и разводил руками на сцене фестивального просмотрового зала в Линкольн-Центре. Просто констатировал факт и предъявлял в доказательство фильм, в котором герой - генерал, столичный военный врач-нейрохирург Юрий Кленский, не очень "русский", так как с татаро-монгольской прорезью глаз, проживает сутки. Выходит утром на работу в госпиталь, сталкивается там со своим двойником-пациентом, после работы успевает на вечеринке у коллеги обронить неаккуратную фразу о здоровье вождя, быть арестованным, садистски изнасилованным уголовниками в милицейском "воронке" и освобожденным!
Генерала в срочном порядке привозят на дачу к Сталину, где под надзором Берии он безуспешно пытается оказать помощь отходящему вождю и - присутствует при том, как Отец Всех Народов испускает дух. Отнюдь не носом...
Но самое главное и страшное, что успевает генерал, это - не подобрав портов, которые урки разорвали на нем, когда употребляли его во все отверстия, подобострастно исцеловать холодеющие руки своего тирана...
Лаврентий Павлович благодарит генерала медицинской службы и отпускает, отдав команду: "Хрусталёв, машину!"
- Почему это вынесено в название?
- Просто потому что это - исторический факт: когда Сталин умер, Берия крикнул "Хрусталёв, машину!" Это все слышали (кто - "все", я не спрашиваю: сказал "все" - значит "все"). Так что никакого тайного значения название не имеет, - объясняет Алексей. - Всего лишь одна секунда и - пошла в другую сторону вся история! Потому что проживи Сталин ещё лет десять, мы бы тут не сидели: вместо Манхеттена здесь была бы, например, ядерная воронка или радио бы вело репортаж о неплохом урожае на Вашингтонщине... Мы вообще не очень снимали про 53-й - так уж получилось. Мы хотели разобраться в себе. Например, почему мы такие добрые, что всё прощаем друг другу. Вот Анну Ахматову всё волновало, что встретятся Россия, которая сидела, с Россией, которая сажала. А потом выпустили людей, все встретились. Ну что было бы в другой стране? Наверное, резня, а у нас - все сказали "спасибо большое" - и всё. Вот такие мы.
Слушать текст Германа тяжело. Тяжело соглашаться. Не соглашаться - тяжелее. Потому что портрет твой может тебе не нравиться, но зеркало - не врёт. Герман подносит зеркало тебе и печалится вместе с тобой по поводу отражения.
Примирить с отражением может тезис из посмертной книги российского философа Мераба Мамардашвили (ушедшего в 1990 году): "Сейчас в России критический период в том смысле, что если русский народ сейчас же, каждый по отдельности и по личной своей воле не содрогнется от отвращения к себе, к своему образу, тогда в России ничего не изменится".
Чтобы содрогнуться от отвращения к себе, следует, как минимум, себя увидеть. Именно это помогает сделать А.Герман.
В картине, как в живописном полотне с лиссировкой, множество слоёв. Внешний - сюжетный - самый простой. Дальше - тоньше. Ровно ничего не значащая фраза Берии обретает у Германа космическое звучание, когда видишь, что от неё Алексей ведёт отсчет нового исторического времени: Жизнь после Смерти Дьявола. Новое время жизни - по Герману - наступает в первую очередь для евреев, к депортации которых из Москвы у вождя всё было настолько готово, что остановить неизбежное могла только Смерть. Которая и пришла. Об руку с генералом Кленским.
- Сталин же себе сам смерть устроил, - говорит Алексей. - Цвет медицины сидел, и он самостоятельно лечился: по медицинскому справочнику. Он же плохо себя почувствовал и пошёл в баню! Вот и инсульт. А были бы врачи - он был бы жив: врачи бы поняли, что у него высокое давление, и они бы его понижали. Так что, как сказала тётя моего приятеля, когда началась история с врачами: "Плохо его дело: он связался с евреями". Совершенно неожиданный поворот, правда?...
Генерал тревожится о себе не напрасно: он внятно произносит, что следом за евреями пойдут другие нерусские. И небрежно, но прикрывает собой коллег врачей-евреев. Прячет у себя в доме еврейских девочек-кузин, которые скрываются в шкафу, едва кто-то входит в квартиру. Это родственницы татаро-монгольского генерала, ровесницы его сына-подростка. Мелким бисером сыплются детали, и ближе к концу ленты уже безымянные евреи-переселенцы появляются крупно, во весь рост, в кадре. И проникновенно поют оду жизни, так как чуют, что смерть их миновала: чудо свершилось! В кадре - чистый Пурим.
Алексей Герман говорит о себе "я - русский интеллигент", не преминув добавить на сцене "Аллис Тули Холла", что он - "полукровка". И общую беду евреев России принимал и принимает близко к сердцу.
Следующий слой воссоздает атмосферу тотальной слежки в стране накануне Великого Сдоха. Следят все, следят за всеми и доносят, куда могут. Фильм начинается с показа невинного подвыпившего человека. Он просто приближается к стоящему автомобилю, который набит агентами наружного наблюдения и... человека хватают, бьют, волокут, арестовывают и сажают. И дальше следят - за иностранцем, идущим по заснеженному городу в дом Кленских.
Слежка становится опоясывающей темой фильма, поскольку повествование идёт от лица сына Кленского - худенького мальчика, восходящего к Бурляевскому "Ивану" Андрея Тарковского.
Генеральский сын, у которого всё есть, в одночасье лишается всего, когда неинтеллигентного вида дядьки в штатском опечатывают комнаты их квартиры, угощают конфетой и оставляют телефон, по которому велят позвонить, когда появится отец. Отец появляется. И сын идет набирать номер... Он не знает, что отца искали, чтоб арестовать, а тот, который пришел, - уже даже реабилитирован. Отец очень буднично бросает сыну, что звонить уже нет нужды. И - проваливается сквозь землю сюжета... "Отца я больше не видел" - заканчивает рассказ мечущийся по ночной улице подросток.
А зрителя Герман одаривает развязкой: в другой реальности, десять лет спустя выходит из зоны подвыпивший идиот, который был арестован в первом кадре. Садится в поезд и видит в нём - Кленского! Который пересаживается с каким-то мешком картошки на открытую платформу странного эшелона. И там - свой в компании безликих и безымянных спившихся уродов, бывший генерал со следами шрамов и увечий, зато живой, исполняет трюк: широко расставив ноги и приседая на стыках, чтоб не расплескать, - на пари держит на ходу поезда стакан водки на лысой голове под общий хохот и понукание. Так и уезжает он в глубину кадра, в глубину страны, в неизвестном направлении с полным стаканом на голове.
Конец ленты. Физический. На метафизическом плане у этой ленты нет конца прежде всего потому, что в ней скрыто много слоев, - и поэтому у неё много концов. Герман подводит итог "прекрасной" эпохи советского сталинизма. И делает открытие, что главным в российском аду было внутреннее состояние. Которое такая коварная штука, что проникнуться им можно не только в Москве 1953-го года, но даже в Нью-Йорке в конце века. Где угодно -- была бы готовность и способность к состраданию. Потому в Каннах фильму не оказалось места: не страдать же туда приезжает кинолюд и не сострадать.
- Да и председателем жюри был Мартин Скорсезе, - сказал Алексей. - Было совершенно ясно, что он мне ничего не даст… Я бы, правда, ему тоже ничего не дал...
Перед показом фильма в Америке Алексей старательно пытался что-то дообъяснить, предваряя просмотр.
- Какие-то вещи, которые мы второпях или по высокомерию не разъяснили, - говорил он, травмированный опытом Франции. - Нам казалось, что всё абсолютно ясно, а оказалось, что французы, например, про нас вообще ничего не знают. Например, мы долго искали Берию. Нашли на Кавказе очень похожего человека. Долго учили его на артиста, потому что он был певец. Придумали: вот такой Берия. Может, он был другой - откуда я знаю? А оказалось, что из десяти французов девять вообще не знают, кто такой Берия. Я запросто мог пригласить любую женщину на эту роль. Со Сталиным я тоже путался: мне надо было, чтоб он был НЕ похож и похож одновременно...
Алексей полагает, что проблема восприятия ленты в том, что зритель за кордоном России не понимает деталей и подробностей исторического контекста. А дело не в этом. Дело в том, что фильм пропитан болью. Болью героев и болью авторов. Зритель же не для того идет в кино, чтобы, сжав зубы, терпеть боль. Сначала - чужую. Потом - свою, потому что Герман беспощадно ввинчивает зрителя, как лампочку в патрон, в эту воронку чужой боли так, что зрителю становится невмочь созерцать чужие муки. Плюс Сталин и Гитлер - две крупнейшие инфернальные фигуры века. И если Гитлера как тему уже освоили в мировой культуре, то к Сталину до сих пор никто не знает, как подступиться. И это нормально, так как тема Дьявола инфекционна и вызывает естественное и инстинктивное отторжение и опаску. А потому "Сталин-Берия", "мужчина-женщина", "похож-непохож" - действительно пустяк, когда понимаешь, что Герман в пару к рабу по имени "русский народ" отливает формочку рабовладельца. Создает второй полюс в действующей модели противостояния власти и личности, человека и машины, государственной, бездушной, железной машины, винтиком которой надлежит стать законопослушному гражданину. А не стал - тогда под колёса...
Так фильм из камерной трагичной истории генерала перерастает в эпическое полотно о вечном поединке Ланселота с Драконом, поединке с Системой. О дуэте-дуэли государства и личности. И в качестве образа, наиболее полно передающего оттенки и переливы этих изменчивых, вибрирующих и напряженных отношений, избран коитус без любви, являющийся, видимо, адекватным отображением сути любых тоталитарных режимов. На модели безлюбовного соития, композиционно помещенного в центр полотна, ярко и доходчиво явлен фундаментальный инстинкт Системы: желание власти, которое наиболее полно реализуется в акте сексуального насилия.
На подступах к этой сцене Герман исследует невероятный спектр нелюбовных сексуальных контактов, следуя за героем с камерой до самого дна его падения. Герой проходит ряд испытаний, и все они бьют ниже пояса: запрещенных приемов у Системы нет...
В начале фильма мы видим семью и жену героя, которой делают прозрачные намеки на неверность мужа. Из полунамеков создается атмосфера в доме, где любовному соитию нет места: никто никого не любит в семье - "первичной ячейке" Системы. Может быть, только мальчик - бабушку и собаку...
Далее мы становимся свидетелями того, как генерал на службе "отдаётся" своей сотруднице. Отсутствие эмоций на его лице в момент, когда сотрудница со страстью ласкает языком верхнюю пуговицу его кителя, выдаёт обыденность этого почти ритуального действа. Она спускается ниже и на уровне бедер героя покидает кромку кадра. Что происходит вне поля зрения камеры - понятно и уже неважно; важнее - остающийся "в поле" генерал, который царственно великодушен: позволяет доставить себе удовольствие.
На патетическом уровне это мета Системы: Система всегда позволяет себя ласкать. И в этой сцене генерал - ещё человек Системы. Пасынок и выкидыш системы врач-еврей, как пёс, в этот момент скребёт лапой под дверью его кабинета...
Мимоходом касается Герман темы подросткового онанизма. В одном случае неизвестному мальчишке отец - с грузинским акцентом! - грозится руки отрубить, в другом - изобличён сын генерала, подросток. Эта невинная подробность полового созревания становится знаком формирования социальной, гражданской зрелости подростка в эпоху изменившихся Времени и Места. Система дала сбой и явила себя во всей красе собственной деформированности: чертями из табакерки вываливаются из платяного шкафа забытые там всклокоченные кузины-еврейки! С криком: "Мы видели, что ты с пипкой делал!"
Подросток встает на защиту попранной чести и - проигрывает: во время потасовки девочки стаскивают с него штаны... Сцена с поверженным и оскорбленным сыном - микромодель, прообраз того, что будет с отцом. Две кузины - большинство! - загоняют в угол его - одиночку. Равно как один - против группы - будет стоять и отец.
По мере того, как слышнее становится тяжелая поступь кованых сапог Системы, нарастают цинизм и бесцеремонность внутри безлюбых соитий.
Спасаясь от ареста, генерал приходит ночевать к прислуге. Та открытым текстом просит его "сделать" ей ребенка. Страсть женщины и к генералу, и к продолжению рода понятна, и уродство ситуации ещё имеет какое-то оправдание: это соитие образованного грамотного животного, не чуждого рациональному желанию сохранить породу.
Генерал подчиняется и снова отдаётся. Снова - подчиняясь чужой воле к соитию. Мало того, что происходит откат от роли самца и захватчика, - генерал уступает уже не коллеге, не социальной ровне, а своей прислуге, то есть, происходит ещё и снижение на ступеньку по социальной лестнице. С большим трудом - на грани фарса - герой приводит себя в состояние возбуждения. И фактически соглашается с тем, что прислуга прямо говорит ему, что его завтра уничтожат.
В фильме вообще много прямых текстов. Прямоговорение, как прямохождение, становится эволюционным этапом в кино Германа. Само кино встает у Германа с четверенек на две ноги. Маугли среди волков - и герой Германа в этом мире, и сам Герман - в мире кино. Вот главный секрет его киноязыка. Обособляясь, вычленяясь в говорящего таким манером человека, Герман становится иноязыким. Не только в Каннах, но и на родине. Такое уже случалось в российской культуре: "Она в семье своей родной казалась девочкой чужой"... Так звучать должен был Пушкин после Державина и Карамзина.
Главное - внутрицеховое - событие ленты в том, что Кино как визуальное искусство возвращается из изгнания в Литературу. Возвращается на родину и очерчивает границы своей сакральной территории - территории священнодействия, доступного только кино. Потому что в каждом кадре видно, что не словами режиссер ставил задачу перед этими не-актерами.
- Я взял урок, и они мне говорили: "Эй, начальник, тут он так животом не сыграет... Тут надо колено ставить..." А про лопату мне рассказал Илюшка Авербах...
Здесь начинается самое главное и страшное. Следующим уровнем, на который сползает планка соития без любви, становится соитие без согласия: насилие. И Герман дает его.
... Генерала "берут". И в крытый фургон, в котором везут генерала, Система запускает отряд уголовников. Безобразных, деклассированных советских граждан, мобилизованных на уничтожение человека в духе - до отдельной команды, когда прикажут уничтожить в теле. Генерала "опускают": зажав в грузовике с двух сторон, его насилуют спереди и сзади, в оба отверстия, насилуют долго, проникновенно и сладострастно - с любовью, но не к генералу или к сексу, а только к делу насилия. Акт насилия дан внятно, но без натуралистических деталей и подробностей, так как А. Герман исследует модель взаимоотношений "Система - человек", а не "человек - человек", а уж тем более не "мужчина - мужчина".
Мотивация Системы ясна: генералу, как каждому члену общества, показывают его место. А "место" любого гражданина находится там, где Системе удобнее поставить его на колени и употребить в рот и в анус, цинично и беспощадно. Степень гуманности подобной Системы измеряется только бесчеловечностью, которой Система способна достичь по отношению к Личности.
Это единственный в фильме акт с настоящей страстью. Потому, что генерал для Дна - представитель Системы! И это - час реванша: Система держит Дно на коленях, но сейчас оно может ответить Системе взаимностью.
Когда же генерал с остервенением употреблен всеми, представители Дна, смазав чем-то черенок лопаты, используют его, как фаллос... Всаживают в генерала и рвут ему внутренности. Это - апофеоз системы.
О котором охранник минуту спустя насмешливо говорит: "Ну что, порвали тебе жопу?.."
Текст звучит для тех, кто не понял, что было в полутемном кадре.
Генерал ревет, как раненый зверь. Оскорбленный, униженный, изуродованный морально и физически...
В стиснутых рамках кадра, снятого внутри грузовика, Герман даёт оргазм пахана. И оргазм, и сам Пахан одномоментно существуют в реальном и в образном планах. Очевидно, что Пахан - менее всего персона, прежде всего это должность, статус внутри системы. Любой: на зоне или в Кремле. Где бы Пахан не сидел, суть его одна: подавление личности. И одно отношение к элите: презрение. Именно это символизирует раблезианское сладострастие, с которым Пахан сливает сперму в рот представителя элиты, который ею захлебывается.
Герман не щадит зрителя, передавая энергию насилия Власти.
Потому что сам хорошо помнит, как Система насиловала его. Теперь его час показать Системе, что он всё про неё знает, помнит и понимает.
- Это, может, и не обязательно - быть битым. Можно быть талантливым и не битым... Моцарт же как-то существовал без запретов и остался Моцартом, но нас - били. Самым битым человеком была Кира Муратова. Ужасно битым был Александр Аскольдов, и очень битым был я. Помню, когда "Проверку" клали на полку, сидел напротив меня директор и плакал - всё лицо залито слезами! - и говорил: "Лёша, я сидел. Я страшно сидел: меня били! Теперь меня снимают. Порежь ты эту картину - я тебе другую дам". А я сидел напротив него и тоже плакал и говорил: "Я не могу". А был бы жив мой отец, он бы заставил меня порезать. Потому что он был добрый человек. И не считал, что из-за пучка света надо такую беду навлекать на многих людей. Ужас ведь был!.. И такая же история была с "Двадцатью днями". А на "Лапшине" через два часа редактор была отстранена от должности, а позже телеграмма пришла: "Всех виновных в изготовлении картины строго наказать".
...В момент полного морального уничтожения генерала его - кожаным мешком с костями - выбрасывают за городом из крытого "воронка" на снег. И сообщают, что он реабилитирован... Генерал ползет, сгребая руками снег в кучу, чтобы сесть в него рваной раной... Бросается к полынье, в которой можно ополоснуть рот... Его весело не топит, а слегка - чтоб подрыгался - притапливает вохра на радость уркам... И пока генерал возвращает себя к жизни, происходит "душевный" обмен невнятными репликами между уголовниками и охраной. Так открывается степень их близости: через блистательный пустой диалог с единым сленгом. Это самое страшное и опасное открытие картины: собирательный образ Системы. Что делает её актуальной и интернациональной.
Очевидно, что всё, проделанное представителями Дна с представителем Элиты, согласовано со средним звеном - администрацией. Дно сработало чётко в пределах отведенной ему компетенции. Этот момент единения Дна и среднего звена в ненависти к верху делает Дно и среднее звено взаимозаменяемыми и взаимодополняемыми. Так утрачивает последний смысл условное разделение на "свободных" и "заключенных" в СССР: законы на воле и в зоне царят одни. Герман лишает зрителя последних иллюзий и повествует о том, что низ, верх и среднее звено в каждой из своих частей не пытаются даже задуматься над тем, что неверна Система. Пафос героев состоит в том, что они недовольны системой только когда система насилует их самих. Когда это делают они - это торжество справедливости. И пока человек приспосабливается к ней с тем, чтобы коитус приносил меньше терзаний, конца этому не будет. Кто-то должен встать с колен и возразить системе. Предложить Власти мысль о том, что хорошо бы жить в любви. А если не в любви, то хотя бы в согласии. Это будет не рай на земле, но некая принципиально иная форма общественного бытия и сознания. А пока никто ничего не меняет в системе - только в положениях тел, - за человеком остается право побега из Системы и отказ от своей социальной роли, что и делает, в конце концов, генерал...
Но прежде он проживает до конца роль генерала. Ему - с разорванными потрохами - здесь же на снегу, у полыньи, возвращают генеральскую шинель и сообщают, что он может продолжать функционировать в прежнем качестве: представителя элиты.
Генерала привозят на дачу Вождя. Состояние, в котором находится генерал, позволяет ему сразу не понять, что перед ним Сталин. Сразу генерал понимает только то, что пациент лежит перед носом у сиделки в дерьме. Но когда со второго взгляда генерал видит, кто перед ним, он целует руки "пациента", раболепно склоняясь перед Властью. По воле которой с ним было только что проделано всё, чему мы были свидетелями.
Герман моделирует ситуацию, в которой его герой фактически целует руки тому, кто порвал ему потроха черенком лопаты не впрямую, а опосредованно: пахан Кремля - через пахана Дна.
Это - шок. "Вот такие мы..." - бормочет Герман и разводит руками.
В статье много букв, но, поверьте, она стоит потраченного времени.
Это статья не только о Германе и его фильмах. Это статья обо всех нас.
"Именно поэтому необходимо, чтобы кто-то каждый день говорил своему народу: захотел вождя - осторожно! Знай - это рабство!"