За что я люблю книгу "Мастер и Маргарита"
Много раз в жизни встречались хорошие читатели, которые были совершенно равнодушны к «Мастеру и Маргарите». Это было удивительно, казалось каким-то невероятным недоразумением. Поэтому очень хотелось помочь этим несчастным понять, как хороша эта книга, как тут невозможно равнодушие.
Но оказалось, что это очень трудная задача.
Самому себе отдать отчет в том, чем хороша книга, что именно в ней нравится - точно так же трудно, как и объяснить другому.
Ясно, что дело не во внешнем содержании, не в самой истории: фильм по книге получился совсем другим, хотя история и герои одни и те же. А по своему подлинному содержанию это разные произведения, и дело не в переходе на язык другого вида искусства. Это всё средства, а поменялось именно содержание, то есть нечто существенное из состава заявленной и запечатленной на всем пространстве текста авторской воли. В том числе даже в подходе к любой теме, в самом способе видеть вещи сразу заметна эта разница.
Тем более дело не в «морали». Здесь, видимо, то же, про что Розанов сказал пренебрежительно - «А мнения… Что мнения - они бывают разные».
Так что, если пытаться ответить на вопрос «чем нравится», фабульное и «идейное» содержание, то есть в том числе и все богословско-философские нюансы, характерные именно для разговоров о «Мастере и Маргарите» рассуждения о «ереси» и ошибочности, о смысле эпиграфа из «Фауста» - не в ту сторону, не помогут ничего показать или объяснить.
Видимо, всё дело тут только в человеке, который продуманно и изощренно рассказывает некую историю - в авторе. От того, как он ее рассказывает, зависит, что же расскажется, в итоге. Так же, как «стиль - это человек», содержание, через него выраженное, и то, чем оно привлекательно - тоже «человек», и нет ничего больше этого. Через рассказанную историю обрело форму и строй всё, что автору важно и ценно, всё то человеческое содержание, которым он в себе дорожит, которым сам себя определяет. Поэтому следишь не столько за движением сюжета, сколько за тем, что обо всем этом думает автор, как он видит этих людей и обстоятельства, что ему важно, что его восхищает и что приводит в негодование.
Например, в первой же главе, в эпизоде на Патриарших, автору угодно изобразить Берлиоза и Бездомного хоть и охломонами (различного вида и градуса), но не уродами, как в сатире. Это случай значимого отсутствия, тут автор что-то делает на основе читательских ожиданий и привычек. Люди выстроены и показаны так, что можно спокойно насмешничать над ними как добровольными жителями пошлого, душного слоя жизни, но нельзя их этим состоянием «итожить» и выносить им надменные приговоры. Этого не делает автор, значит и у читателя такой возможности нет.
Сразу же заметно еще одно значимое отсутствие - а именно, презрения, брезгливости, неприязни, интеллигентских жалоб на пошлость советского быта - к которым материал при желании сильно располагает. Вместо этого все эти неустройства, «вторые свежести», и что пива нет в будочке, и нарзана, а есть только какая-то дрянь, от которой «в воздухе запахло парикмахерской» - всё это вещи веселые, а не надсадно-пафосные, вот не страшно жить от такого ни капельки. В «Собачьем сердце» много как раз неудовольствий и ворчания культурного человека об окружающем варварстве, в том числе и бытовом - но там можно, там не роман. Здесь же видна гоголевская особенность в изображении низкого - в его основе вовсе не «невидимые миру слезы» и не просвещенческое негодование, а радостный смех самокритичного (прежде всего) узнавания, и миролюбивого, веселого и бодрого признания и «согласия» на то, что узнанное верно. В общем, это, как Дмитрий Галковский говорит, «милота», а не драматическое сокрушение о порче и изъянах всякого рода.
Известно, что как частное лицо, то есть как человек «обыденного» (пока не требует поэта…) слоя жизни, - Булгаков относился к «новым людям» и «новому миру» с сильной ненавистью, но как автор романа он себе ничего такого не позволяет. Всем этим ворюгам, скудным обывателям, пройдохам, обормотам автор оставил в неприкосновенности ими самими забытое человеческое достоинство, которое в принципе позволит им в любой момент вырваться в другое измерение жизни, стать участниками жизненной драмы, двигатель которой - не злорадство и жажда мщения, а любовь и забота об их движении вверх. Такая любовь в мире романа - не наивная выдумка гуманных людей, а нерушимый принцип мироздания, потому и говорится в романе так уверенно и беспечно: «Всё будет правильно, на этом построен мир».
Иванушка Бездомный сделался «совершенно неузнаваемым», и многие другие персонажи московских глав почувствовали кто страх, кто свою собственную низость, и все они по авторской воле в процессе романного действия покинули это ужасное мелочное пространство жизни, где они знали только глупую борьбу самолюбий и обывательские заботы. В этом смысле они тоже полноправные герои романа -с ними что-то произошло, они изменились, они увидели другое измерение жизни. До того, чтобы увидеть «чистую реку воды жизни», о которой Понтий Пилат читает в пергаменте Левия Матвея, очень далеко, но они вплотную соприкоснулись с тем пространством бытия, где эти слова имеют смысл - в отличие от пространства Массолита,варьете и Грибоедова. Привлекательно именно то, что все авторские насмешки, все ехидства и строгости - всегда только во благо героям «низких» глав, а также то, что в них напрочь отсутствует черное презрительное злорадство разглядывания человека как насекомого. Даже про доносчика Алоизия говорится хоть и с едва сдерживаемым гневом и отвращением, но все же по-человечески, то есть предполагается, что даже он не безнадежен и достоин наказания, от слова «наказ», а не так, чтобы «убить подлую тварь» без разговоров.
Когда Гелла повернулась в своем фартучке, и «буфетчик мысленно плюнул и закрыл глаза» - важным содержательным моментом здесь выступает то, что здесь нет никакого обличения ханжества. Это так написано, чтоб радостно, а не зло посмеяться, - но и понять буфетчика тоже можно, здесь никакой пропасти между великолепным автором и продувным буфетчиком нет, как нет ее и в случае других, еще более проблемных, персонажей.
Когда с нового абзаца, после внезапного странного видения перед глазами Берлиоза, автор эпически сообщает «Жизнь Берлиоза складывалась так, что к необыкновенным явлениям он не привык», - это смешно именно по причине наличия суровой, совершенно не сентиментальной заботы автора о своих «девственных» героях, это смешно потому, что автор в них все время видит именно людей, а не сатирические схемы. Одна из центральных авторских установок в романе - «всех живущих пожизненный друг». За всеми героями-худобами оставлены совершенно не комические чувства тоски, тревоги, страха, что держит их в статусе героев романа, а не фарса. Лучи подлинной жизни с ее высотой и трагизмом прорываются в этот гоголевский по своему генезису мир, преображая его в поэтический.
«Да, следует отметить первую странность этого страшного майского вечера. Не только у будочки, но и во всей аллее, параллельной Малой Бронной улице, не оказалось ни одного человека. В тот час, когда уж, кажется, и сил не было дышать, когда солнце, раскалив Москву, в сухом тумане валилось куда-то за Садовое кольцо, - никто не пришел под липы, никто не сел на скамейку, пуста была аллея». Этот ритм и эта тревожная торжественность похожи на те, что образуют особый строй «древних» глав. Таких стилевых параллелей в романе много: не только контрастами образуется содержательное значение такой композиции романа.
В булгаковском юморе нет ничего гаерского, развязного и недоброго. Каким-то образом он родствен высокой патетической интонации древних глав по своему благородству и аристократической рафинированности. Результат этого юмора - смех и радостное восхищение на том месте, где без вызвавшей к жизни такой юмор широты сознания были бы только препирательства, обиды и прочее занудство. Кот Бегемот достает всех, все на него ворчат, но авторский юмор преображает это несносное животное в милейшее существо, вызывающее одно только радостное восхищение.
В самих древних главах с волеизъявлением автора в отношении героев дело обстоит точно так же. Иуда из Кириафа, первосвященник Каифа, секретарь-осведомитель - никакие не отрицательные герои, их невозможно даже помыслить так назвать. Восхищение вызывает, наверно, именно это прежде всего - на какой высоте можно говорить о сложных жизненных драмах, о тяжелых и неизбежных конфликтах между людьми, о враждебной человеческой воле - с каким благородством, любовью к истине и великодушием.
В фильме заметно, сколько там лишнего и чужого по сравнению с книгой. Какие-то подробные беседки и цветные ершалаимские пейзажи вместо волшебного булгаковского «в крытую колонаду дворца Ирода Великого» - которые вовсе и необязательно представлять зримо, не для этого так написано.
В книге о Понтии Пилате рассказано так, как автор рассказал бы историю о себе самом, с тем же напряжением ценности рассказываемой жизни, а в фильме это не чувствуется, видно, что рассказывается извне, со стороны. В фильме незаметно то, что наиболее притягательно в романе: авторская сила и настойчивость во внимании к другому человеку, в способе его видеть и понимать.
Привлекает и восхищает свобода. В романе везде, куда автора влечет свободный ум, хорошо. К примеру, рассказчик, по воле автора, на каждом шагу пренебрегает профанными представлениями об уместности-неуместности, вызывая то комический, то драматический эффект. У автора тут действительно дух дышит где хочет - так, непрерывное не ослабевающее ни на миг присутствие темы горя и вины в эпизоде тайной встречи Понтия Пилата и Афрания не мешает рассказчику немного отвлечься на описание манеры Афрания внезапно на мгновение вскидывать взгляд на собеседника, и все такие подробности восхитительны у Булгакова, все до одной. В том же эпизоде еще и капюшон Афрания отдельный праздник, и любезный разговор о том, что "и о малом надлежит помнить", тоже удивителен, учитывая все обстоятельства.
Не ради писательского тщеславия так написано, не самодовольством продиктовано от своей наблюдательности - как-то с самого начала значимо и ясно, что сама эта наблюдательность вызвана к жизни чувством абсолютной ценности другого человека как себя самого - то есть так Михаил Булгаков решает проблему того самого Другого, который у авторов с другим душевным строем и культурными предпочтениями ничего, кроме скуки, недовольства и раздражения не вызывает.
Любовь Иуды из Кириафа к Низе, шапочка Мастера, надев которую, он важно поворачивается перед Иванушкой в профиль для пущей наглядности, «задумчивость», с которой Воланд ругает Бегемота подлецом за жульничанье в шашки - эти подробности и детали, то смешные, то возвышенные, есть на каждой странице, и они превращают повествование в магию, когда и про сюжет-то забываешь, и хочется только повторять на разные лады эти волшебные строчки про белый плащ с кровавым подбоем, про тьму, пришедшую со Средиземного моря, про молчаливую галлюцинацию и примус, про королеву в восхищении, про то, что Варенуха не отбрасывает тени или про то, как «на поэта неудержимо наваливался день».
Автор в романе всемогущ, силе его слова всё подвластно, он свободен и бесстрашен, великолепен в своем недосягаемом величии и в своем добровольно над собою признанном «равенстве со всем живущим». Он не события пересказывает, не информацию или «объективные факты» передает. Он облекает в словесные формы ужас и благоговение, смех и скорбь, сочувствие и отвращение.
« - Имя того, кого сейчас при вас отпустят на свободу...
Он сделал еще одну паузу, задерживая имя, проверяя, всё ли сказал, потому что знал, что мертвый город воскреснет после произнесения имени счастливца и никакие дальнейшие слова слышны быть не могут.
«Всё? - беззвучно шепнул себе Пилат, - всё. Имя!»
И, раскатив букву «р» над молчащим городом, он прокричал:
- Вар-равван!»
В этом эпизоде внешне сообщается лишь о правиле для публичной речи на больших площадях, но каким-то образом это «всё?» безусловно и первостепенно относится к тому окончательному выбору, который делает прокуратор, так и не решившись выкрикнуть на свой страх и риск имя Иешуа вместо Вар-раввана.
И главное, чем эта книга так сильно поражает и трогает - это исходящая от нее энергия какой-то свирепой, торжествующей жизненной победы. Она написана в такое время, когда надолго замолкали многие талантливые люди, когда казалось, что всё кончено, что зло всесильно. Эта книга отличается от многих, в которых создавался образ того же времени, тем, что она не становится с ним вровень, не принимает его правил игры. Про это, наверно, Анна Ахматова сказала в стихотворении, посвященном Михаилу Булгакову - «великолепное презренье». И главный герой романа действует так же, пишет роман «на странную тему», рассеянно игнорируя особенности текущего литературного процесса. Только Мастер понес свой роман в редакцию, а Михаил Булгаков знал, что этого делать нельзя. Он написал свою книгу для будущего - и для себя самого, в защиту от окружающего безумия и распада. Поэтому на ней и лежит этот отблеск победы - победы творческой силы и гордости человека над силами зла, уныния, серости и растления. Это великая победа любви, чести и верности над всем тем, что всегда стремится их уничтожить.
Но оказалось, что это очень трудная задача.
Самому себе отдать отчет в том, чем хороша книга, что именно в ней нравится - точно так же трудно, как и объяснить другому.
Ясно, что дело не во внешнем содержании, не в самой истории: фильм по книге получился совсем другим, хотя история и герои одни и те же. А по своему подлинному содержанию это разные произведения, и дело не в переходе на язык другого вида искусства. Это всё средства, а поменялось именно содержание, то есть нечто существенное из состава заявленной и запечатленной на всем пространстве текста авторской воли. В том числе даже в подходе к любой теме, в самом способе видеть вещи сразу заметна эта разница.
Тем более дело не в «морали». Здесь, видимо, то же, про что Розанов сказал пренебрежительно - «А мнения… Что мнения - они бывают разные».
Так что, если пытаться ответить на вопрос «чем нравится», фабульное и «идейное» содержание, то есть в том числе и все богословско-философские нюансы, характерные именно для разговоров о «Мастере и Маргарите» рассуждения о «ереси» и ошибочности, о смысле эпиграфа из «Фауста» - не в ту сторону, не помогут ничего показать или объяснить.
Видимо, всё дело тут только в человеке, который продуманно и изощренно рассказывает некую историю - в авторе. От того, как он ее рассказывает, зависит, что же расскажется, в итоге. Так же, как «стиль - это человек», содержание, через него выраженное, и то, чем оно привлекательно - тоже «человек», и нет ничего больше этого. Через рассказанную историю обрело форму и строй всё, что автору важно и ценно, всё то человеческое содержание, которым он в себе дорожит, которым сам себя определяет. Поэтому следишь не столько за движением сюжета, сколько за тем, что обо всем этом думает автор, как он видит этих людей и обстоятельства, что ему важно, что его восхищает и что приводит в негодование.
Например, в первой же главе, в эпизоде на Патриарших, автору угодно изобразить Берлиоза и Бездомного хоть и охломонами (различного вида и градуса), но не уродами, как в сатире. Это случай значимого отсутствия, тут автор что-то делает на основе читательских ожиданий и привычек. Люди выстроены и показаны так, что можно спокойно насмешничать над ними как добровольными жителями пошлого, душного слоя жизни, но нельзя их этим состоянием «итожить» и выносить им надменные приговоры. Этого не делает автор, значит и у читателя такой возможности нет.
Сразу же заметно еще одно значимое отсутствие - а именно, презрения, брезгливости, неприязни, интеллигентских жалоб на пошлость советского быта - к которым материал при желании сильно располагает. Вместо этого все эти неустройства, «вторые свежести», и что пива нет в будочке, и нарзана, а есть только какая-то дрянь, от которой «в воздухе запахло парикмахерской» - всё это вещи веселые, а не надсадно-пафосные, вот не страшно жить от такого ни капельки. В «Собачьем сердце» много как раз неудовольствий и ворчания культурного человека об окружающем варварстве, в том числе и бытовом - но там можно, там не роман. Здесь же видна гоголевская особенность в изображении низкого - в его основе вовсе не «невидимые миру слезы» и не просвещенческое негодование, а радостный смех самокритичного (прежде всего) узнавания, и миролюбивого, веселого и бодрого признания и «согласия» на то, что узнанное верно. В общем, это, как Дмитрий Галковский говорит, «милота», а не драматическое сокрушение о порче и изъянах всякого рода.
Известно, что как частное лицо, то есть как человек «обыденного» (пока не требует поэта…) слоя жизни, - Булгаков относился к «новым людям» и «новому миру» с сильной ненавистью, но как автор романа он себе ничего такого не позволяет. Всем этим ворюгам, скудным обывателям, пройдохам, обормотам автор оставил в неприкосновенности ими самими забытое человеческое достоинство, которое в принципе позволит им в любой момент вырваться в другое измерение жизни, стать участниками жизненной драмы, двигатель которой - не злорадство и жажда мщения, а любовь и забота об их движении вверх. Такая любовь в мире романа - не наивная выдумка гуманных людей, а нерушимый принцип мироздания, потому и говорится в романе так уверенно и беспечно: «Всё будет правильно, на этом построен мир».
Иванушка Бездомный сделался «совершенно неузнаваемым», и многие другие персонажи московских глав почувствовали кто страх, кто свою собственную низость, и все они по авторской воле в процессе романного действия покинули это ужасное мелочное пространство жизни, где они знали только глупую борьбу самолюбий и обывательские заботы. В этом смысле они тоже полноправные герои романа -с ними что-то произошло, они изменились, они увидели другое измерение жизни. До того, чтобы увидеть «чистую реку воды жизни», о которой Понтий Пилат читает в пергаменте Левия Матвея, очень далеко, но они вплотную соприкоснулись с тем пространством бытия, где эти слова имеют смысл - в отличие от пространства Массолита,варьете и Грибоедова. Привлекательно именно то, что все авторские насмешки, все ехидства и строгости - всегда только во благо героям «низких» глав, а также то, что в них напрочь отсутствует черное презрительное злорадство разглядывания человека как насекомого. Даже про доносчика Алоизия говорится хоть и с едва сдерживаемым гневом и отвращением, но все же по-человечески, то есть предполагается, что даже он не безнадежен и достоин наказания, от слова «наказ», а не так, чтобы «убить подлую тварь» без разговоров.
Когда Гелла повернулась в своем фартучке, и «буфетчик мысленно плюнул и закрыл глаза» - важным содержательным моментом здесь выступает то, что здесь нет никакого обличения ханжества. Это так написано, чтоб радостно, а не зло посмеяться, - но и понять буфетчика тоже можно, здесь никакой пропасти между великолепным автором и продувным буфетчиком нет, как нет ее и в случае других, еще более проблемных, персонажей.
Когда с нового абзаца, после внезапного странного видения перед глазами Берлиоза, автор эпически сообщает «Жизнь Берлиоза складывалась так, что к необыкновенным явлениям он не привык», - это смешно именно по причине наличия суровой, совершенно не сентиментальной заботы автора о своих «девственных» героях, это смешно потому, что автор в них все время видит именно людей, а не сатирические схемы. Одна из центральных авторских установок в романе - «всех живущих пожизненный друг». За всеми героями-худобами оставлены совершенно не комические чувства тоски, тревоги, страха, что держит их в статусе героев романа, а не фарса. Лучи подлинной жизни с ее высотой и трагизмом прорываются в этот гоголевский по своему генезису мир, преображая его в поэтический.
«Да, следует отметить первую странность этого страшного майского вечера. Не только у будочки, но и во всей аллее, параллельной Малой Бронной улице, не оказалось ни одного человека. В тот час, когда уж, кажется, и сил не было дышать, когда солнце, раскалив Москву, в сухом тумане валилось куда-то за Садовое кольцо, - никто не пришел под липы, никто не сел на скамейку, пуста была аллея». Этот ритм и эта тревожная торжественность похожи на те, что образуют особый строй «древних» глав. Таких стилевых параллелей в романе много: не только контрастами образуется содержательное значение такой композиции романа.
В булгаковском юморе нет ничего гаерского, развязного и недоброго. Каким-то образом он родствен высокой патетической интонации древних глав по своему благородству и аристократической рафинированности. Результат этого юмора - смех и радостное восхищение на том месте, где без вызвавшей к жизни такой юмор широты сознания были бы только препирательства, обиды и прочее занудство. Кот Бегемот достает всех, все на него ворчат, но авторский юмор преображает это несносное животное в милейшее существо, вызывающее одно только радостное восхищение.
В самих древних главах с волеизъявлением автора в отношении героев дело обстоит точно так же. Иуда из Кириафа, первосвященник Каифа, секретарь-осведомитель - никакие не отрицательные герои, их невозможно даже помыслить так назвать. Восхищение вызывает, наверно, именно это прежде всего - на какой высоте можно говорить о сложных жизненных драмах, о тяжелых и неизбежных конфликтах между людьми, о враждебной человеческой воле - с каким благородством, любовью к истине и великодушием.
В фильме заметно, сколько там лишнего и чужого по сравнению с книгой. Какие-то подробные беседки и цветные ершалаимские пейзажи вместо волшебного булгаковского «в крытую колонаду дворца Ирода Великого» - которые вовсе и необязательно представлять зримо, не для этого так написано.
В книге о Понтии Пилате рассказано так, как автор рассказал бы историю о себе самом, с тем же напряжением ценности рассказываемой жизни, а в фильме это не чувствуется, видно, что рассказывается извне, со стороны. В фильме незаметно то, что наиболее притягательно в романе: авторская сила и настойчивость во внимании к другому человеку, в способе его видеть и понимать.
Привлекает и восхищает свобода. В романе везде, куда автора влечет свободный ум, хорошо. К примеру, рассказчик, по воле автора, на каждом шагу пренебрегает профанными представлениями об уместности-неуместности, вызывая то комический, то драматический эффект. У автора тут действительно дух дышит где хочет - так, непрерывное не ослабевающее ни на миг присутствие темы горя и вины в эпизоде тайной встречи Понтия Пилата и Афрания не мешает рассказчику немного отвлечься на описание манеры Афрания внезапно на мгновение вскидывать взгляд на собеседника, и все такие подробности восхитительны у Булгакова, все до одной. В том же эпизоде еще и капюшон Афрания отдельный праздник, и любезный разговор о том, что "и о малом надлежит помнить", тоже удивителен, учитывая все обстоятельства.
Не ради писательского тщеславия так написано, не самодовольством продиктовано от своей наблюдательности - как-то с самого начала значимо и ясно, что сама эта наблюдательность вызвана к жизни чувством абсолютной ценности другого человека как себя самого - то есть так Михаил Булгаков решает проблему того самого Другого, который у авторов с другим душевным строем и культурными предпочтениями ничего, кроме скуки, недовольства и раздражения не вызывает.
Любовь Иуды из Кириафа к Низе, шапочка Мастера, надев которую, он важно поворачивается перед Иванушкой в профиль для пущей наглядности, «задумчивость», с которой Воланд ругает Бегемота подлецом за жульничанье в шашки - эти подробности и детали, то смешные, то возвышенные, есть на каждой странице, и они превращают повествование в магию, когда и про сюжет-то забываешь, и хочется только повторять на разные лады эти волшебные строчки про белый плащ с кровавым подбоем, про тьму, пришедшую со Средиземного моря, про молчаливую галлюцинацию и примус, про королеву в восхищении, про то, что Варенуха не отбрасывает тени или про то, как «на поэта неудержимо наваливался день».
Автор в романе всемогущ, силе его слова всё подвластно, он свободен и бесстрашен, великолепен в своем недосягаемом величии и в своем добровольно над собою признанном «равенстве со всем живущим». Он не события пересказывает, не информацию или «объективные факты» передает. Он облекает в словесные формы ужас и благоговение, смех и скорбь, сочувствие и отвращение.
« - Имя того, кого сейчас при вас отпустят на свободу...
Он сделал еще одну паузу, задерживая имя, проверяя, всё ли сказал, потому что знал, что мертвый город воскреснет после произнесения имени счастливца и никакие дальнейшие слова слышны быть не могут.
«Всё? - беззвучно шепнул себе Пилат, - всё. Имя!»
И, раскатив букву «р» над молчащим городом, он прокричал:
- Вар-равван!»
В этом эпизоде внешне сообщается лишь о правиле для публичной речи на больших площадях, но каким-то образом это «всё?» безусловно и первостепенно относится к тому окончательному выбору, который делает прокуратор, так и не решившись выкрикнуть на свой страх и риск имя Иешуа вместо Вар-раввана.
И главное, чем эта книга так сильно поражает и трогает - это исходящая от нее энергия какой-то свирепой, торжествующей жизненной победы. Она написана в такое время, когда надолго замолкали многие талантливые люди, когда казалось, что всё кончено, что зло всесильно. Эта книга отличается от многих, в которых создавался образ того же времени, тем, что она не становится с ним вровень, не принимает его правил игры. Про это, наверно, Анна Ахматова сказала в стихотворении, посвященном Михаилу Булгакову - «великолепное презренье». И главный герой романа действует так же, пишет роман «на странную тему», рассеянно игнорируя особенности текущего литературного процесса. Только Мастер понес свой роман в редакцию, а Михаил Булгаков знал, что этого делать нельзя. Он написал свою книгу для будущего - и для себя самого, в защиту от окружающего безумия и распада. Поэтому на ней и лежит этот отблеск победы - победы творческой силы и гордости человека над силами зла, уныния, серости и растления. Это великая победа любви, чести и верности над всем тем, что всегда стремится их уничтожить.