Почему постмодернисты искажают историю?
На вопрос, вынесенный в заголовок, ответ будет дан в конце поста. Но сначала мне придется разобрать и пояснить смысл трех трудно выговариваемых, но очень важных концептов постмодернистской мысли, без привлечения которых постмодернистская трактовка истории останется темным лесом. Имеются в виду 1) территоризация, 2) детерриторизация и 3) ретерриторизация.
Я уже рассуждал подробно вот здесь о постмодернистской концепции истории. У истоков истории, согласно Ж. Делезу и Ф. Гваттари, находится шизоидный бред (см. схему ниже). При этом авторы "Капитализма и шизофрении" склонны понимать бред не как клиническое явление, а как исходное, "глубинное" состояние человечества, вытесняемое в процессе изменения общественной жизни параноидальной властью на периферию общественного развития. Вначале все люди были шизиками… Доисторические шизики = первобытные дикари. А стало быть, априорность и предпочтительность шизоидного бреда берется за основу, за стартовую стадию развития человечества. Это вытекает из таких базовых черт постмодерна как шизоиндивидуализм и производственно-волюнтаристская антропология.
Homo delirious (человек бредящий)
Главное для бредящего шизофреника - удовлетворение своих постоянно меняющихся, причудливых желаний. Бред - это поток желаний, вечно рвущихся вперед. Есть такая осетинская поговорка: жизнь на соленую воду похожа, чем больше пьешь, тем больше хочется. Так вот, бред в постмодерне точно такой же, спонтанный и активный. Только постмодернистский шизик не удовлетворяется невкусной водой. Он хочет от жизни все новых и новых напитков и никак не может прекратить пробовать.
На рисунке этот поток желаний представлен в виде нисходящей оранжевой стрелки. А мировая история, согласно Делезу и Гваттари, начиналась так. Когда-то в незапамятные времена доисторический дикарь-шизоид в первый раз пожелал. Это был пограничный, весьма торжественный момент, вполне сопоставимый с тем, как обезьяна в "Космической Одиссее" С. Кубрика взяла палку под музыку из "Что? Где? Когда?". Выбрав объект желания, шизоид совершил тем самым революционную территоризацию желания. А коллективный шизоид, первомасса, дикий народ древности также захотел, пришел на незаселенную территорию и заселил ее. Первое поселение дикарей - это как первое желание.
Click to viewОднако дальнейшее желание одного и того же шизоиду не интересно и не нужно. Монотонные, цикличные процессы не для него. Хотеть участвовать в них свойственно, скорее параноидальному типу сознания (которое в истории возникнет позже). Излишняя территоризация, зацикленность на одном, идеализация, обобщение - яркие примеры паранояльного, властного мышления.
Представьте, Вы ходите в ночной клуб, а там все время одна и та же программа, играет одна и та же музыка. Вы же не станете ходить туда раз за разом? Типично шизофренический образ мысли как раз и состоит в том, чтобы постоянно обновлять, перестраивать, усложнять, извращать объекты желания. Жаждать не просто инноваций, но гиперинноваций. Это и есть та самая, гиперинновационность опыта, подчинение уже один раз желаемого новому желанию. Этот бесконечный поиск нового носит название детерриторизации.
Детерриторизация (т. е. метафорический «уход с оседлой территории») - основная характеристика сознания шизоидного героя. Останавливаться на одной и той же территории (в прямом и переносном смысле) нельзя - это, повторю, значит, потакать паранойе власти. Таким образом, история, по мнению авторов постмодернистских концепций, движется через территоризацию к новой детерриторизации. Опять и опять. Главное - не останавливаться и без остановки желать новейшего, свежайшего. Или как сказали бы сейчас - актуального, модного. Шизоидное желание хочет быть все время на пике моды. Сознание же территоризованное (нормальное = паранояльное) предпочитает, как в армии, всеобщий цвет хаки, «безобразно однообразное». С точки зрения постмодерна, конечно.
Ретерриторизация: способ задержать окончательную смерть
Итак, территоризация плоха, потому что является источником властной паранойи. Хороша была только первая территоризация, которая была, по сути, детерриторизацией. Но детерриторизация раз за разом требует смены желаемых объектов. Распробовал одну территорию (объект желания), двигайся к другой. Распробовал и эту, двигайся к третьей. Но просто так вперед двигаться нельзя - там, впереди в эпоху первобытного общества маячит смерть, которая всегда приходит извне, из-за пределов оседлой ойкумены. История в постмодерне, всегда начинается эйфорией, бредом, сочетанием самых болезненных желаний, а заканчивается депрессией, болью и неизбежной смертью. Надежда? В этой пьесе не участвует.
Поэтому в ситуации, когда детерриторизация невозможна, бредящий вынужден довольствоваться уже освоенными территориями желаний. Он опирается на них, цепляется за них. Точнее, вынужден цепляться. В диком состоянии смерть приходит снаружи, она вторгается в освоенный мир и убивает неожиданно, как хищник или кочевник. Поэтому-то и приходится, делая шаг к детерриторизации вперед, после делать два, а то и три назад, и возвращаться-таки к желаниям, которые уже "отжелал". Вот это вынужденное возвратное движение рвущегося вперед бреда под нажимом с одной стороны осознания смерти, а с другой стороны, насильно сдерживающей власти, и есть ретерриторизация, контрмодерн. Ты как бы постепенно опускаешься, cползаешь к смерти, и тут же карабкаешься назад, к старой территории. Таким образом в твоих руках два рычага самоуничтожения: приближаешь смерть при помощи детерриторизации и отдаляешь ее с помощью ретерриторизации. Но смерть, разумеется, неизбежна в любом случае. Она в конце и начале истории. Вот так и возникает идея преклонения перед колесом сансары, кармы. Поскольку в отличие от буддиста в картине мира постмодерниста нет нирваны, спокойного и радостного ухода без мира, то круг сансары (временного умирания, умирания не навсегда) оказывается очень даже востребован, и даже вселяет призрачную надежду. Временная смерть, выключение, разлад противопоставляется окончательному выходу из строя.
Следствия детерриторизованного мира
Мир, в котором детерриторизация, постоянная смена объекта желания, объявляется самым главным, неизбежно приобретает следующие черты. Во-первых, в этом мире упраздняются привычки, навыки и традиции. Они отбрасываются, как ненужные рудименты паранояльного влияния. Традиции и каноны возможны только как вынужденные ретерриторизации, на время. Во-вторых, в этом мире пропадает толкование, понимание, традиции прочтения. Один и тот же текст читается каждый раз по-разному. Коннотации, субъективные интерпретации и окказиональные значения, согласно Р. Барту, объявляются важнее денотата и смысла, важнее социально значимого прочтения. Мнение (doxa) побеждает истину. Тот смысл, который закладывал в текст автор, сохраняется, но давление этого смысла объявляется преступно паранояльным.
И самое главное - исторические события также пропадают и упраздняются. Нет никакой истории, - утверждает постмодернист, - есть только отживший, пережеванный опыт желаний. Больная голова с утра, "грусть твари после соития" (П. Абеляр). История заменяется повседневностью - всегда шумной, как базар/вокзал, реальностью, где постоянно появляются и уничтожаются случайные отблески шизоидного бреда. Событие - как обертка от съеденной конфеты, как счищенная мандариновая кожура. Как факт повседневности оно и в Древнем Риме, и во вторую мировую войну, и в наши дни одинаково. И тогда, и сейчас что-то изменялось (-тся), происходило (-т). И поэтому нет абсолютно никакой разницы, какую эпоху представлять, описывая повседневность. Сказки про развитие и прогресс оставьте в 19 веке.
Обертку и кожуру тоже, конечно, можно пожевать (если нет рядом более лакомых объектов). Вот так и история для одержимого детерриторизацией шизика - в ситуации нормы имеет значение только как объект контрмодерна, возвратной ретерриторизации. Человек бредящий начинает считаться с ней только когда понимает: без сильного отползания назад, без интенсивной ретерриторизации уже не спастись. В конце истории - смерть, и когда становится понятно, что конец близок, историю имеет смысл пережить заново, перекодировать, вернувшись началу, к старым событиям с новым безумным их прочтением. Наполнить пустой хитин новым желанием. Отсюда и возникает страстная потребность постмодерниста искажать историю. Искажение истории (сознательное и подспудное) - для него способ отсрочить смерть. Еще один круг колеса жизни.
Искажающий историю лгун в ситуации постмодерна всегда манифестирует собственную неминуемую гибель. Ситуация управляемого распада заложена в сценарии постмодерна. Но он начинает переиначивать напоказ канву исторических событий, когда управление распадом потеряно. Искажение истории - явный признак постмодерниста, уже прозревающего близкую агонию. Искажение истории в постмодерне знаменует ощутимое приближение старухи с косой. Этот появляющийся мотив - по сути, констатация бессилия как стратегии детерриторизации, так и стратегии ретерриторизации. А иной, третьей приемлемой стратегии у постмодерниста попросту нет. Все, что он может - это либо приближаться, либо удаляться от разверстой пасти.
И поэтому искажение истории - всякий раз вынужденное признание того, что шизофренический полюс почти выдохся, что от пункта делириума шизику приходится хотя бы на миг отвлекаться, делая живительные глотки подлинного духа и здравого смысла. Деятельность по фальсификации истории - это на самом деле прорыв смысла в реальность бреда. Так проговаривается обманщик. Ведь если весь мир - греза и симулякр, ложь, замешанная на другой лжи, то неожиданное появление на горизонте даже искаженного подлинного первообраза способно напугать и отрезвить почище приставленного к горлу холодного клинка. И весьма поучительно в этом контексте пересмотреть беспрецедентно искажающую историю Древнего Рима картину "Гладиатор" Р. Скотта, которая получила "Оскар" за год до трагедии "найн илевен". Или "Бесславных ублюдков" К. Тарантино, которые вышли в прокат в разгар мирового финансового кризиса. Где-то здесь же следует искать и истоки "новой хронологии" Фоменко, западного антисталинизма и антисоветизма, бульварных историй Дэна Брауна и многого, многого другого.
Постмодерн должен быть отвергнут.