«В сокровищнице памяти народной…»
Все началось с этой фотографии в журнале Олега khelgi
"Ленинград, май 1941 года.Кафе на углу проспекта 25-го Октября (С 1943-го вновь Невский) и улицы Софьи Перовской (с 1991-го вновь Малая Конюшенная) на 1-м этаже, напротив Казанского собора.
Сколочена дощатая летняя терраса. Взгляд, пусть и не сразу, притягивает надпись на витрине "конфеКты".
До нападения фашистской Германии на Советский Союз месяц или чуть больше..."
Меня очень потрясла эта фотография. Олег, сердечно Вас благодарю!
В течение всего февраля по всему краю проходит месячник военно-патриотической работы. 8 "а", у которого я классный руководитель, тоже принимал участие, и 13 февраля состоялось у нас небольшое, очень тихое, не обремененное вспышками фотокамер мероприятие. Признаюсь, что классный руководитель из меня никудышный. По записям заметно, что если я и пишу о детях, то только о тех, которых учу предмету, а про кл. рука молчу. Мне, честно сказать, это занятие в тягость. Не массовик-затейник я совершено. Мне бы дать предмет, и укатить в свою уютную норку. Но я всегда искренне радуюсь за тех, кто справляется с этим делом и у кого оно получается.
У нас же получилось все очень просто и примитивно, по-деревенски чопорно и неуклюже. Как-то на сплошном энтузиазме и заинтересованности ребят, без акцента на проработку деталей и образов.
Так вот. Толчок дала упомянутая выше фотография … и мы начали работать…
Попробовали прожить ту жизнь, в мае 41-го года. Ребята достали из сундуков бабушек одежду и другие атрибуты: книги в стареньких переплетах, очки, журналы, все девочки надели белые носочки. Мальчики засучили рукава и брючки, разложили на скамье шахматы и принялись играть. Все это время играл довоенный вальс «Вальс 41-го года» в исп. Иосифа Кобзона
А за окном, за окном красота новолунья,
Шепчутся с Бугом плакучие ивы.
Год сорок первый, начало июня.
Все ещё живы, все ещё живы,
Все ещё живы, все, все, все.
Алексей пригласил Юлию и ребята закружились в танце…
Гул сирен и двигателей самолетов. Все пусто и разбросано. Ничего не осталось от прежнего веселья и размеренной жизни. Пустота. Цветыне кадры довоенного города сменяются черно-белыми фотографиями блокады. Максим и Полина читают переписку Бориса Леонидоваича Пастернака с Ольгой Михайловной Фрейденберг. У Полины дрожит голос и кажется, что она остановится и не сможет продолжать. Максим спешит, но потом замедляет темп и всё затихает…
Дорогой Борис!
22-го июня, в один из приятных летних дней, я от нечего делать позвонила по телефону. Было воскресенье около полудня. Меня изумило, когда чей-то женский голос ответил, что Бобович, которому я звонила, сейчас не подойдет. - Он слушает радио.
Я изумилась еще больше. После незначительной паузы женский голос добавил:
- Объявлена война с Германией. Немцы напали на нас и перешли границу.
Это было страшно неожиданно, почти неправдоподобно, хотя и предсказывалось с несомненностью. Невероятно было не это нападение, - кто не ждал его? Невероятен был переворот в жизни, день так быстро нагрянувшей межи прошлого с настоящим. Тихий день с раскрытыми окнами, приятное спокойное воскресенье, чувство жизни в душе, надежды и желанья- и вдруг война! Не верилось и не хотелось.
Дорогая, золотая моя Олюшка!
Ну вот, ну как это тебе нравится! Пишу тебе совсем в слезах, но, представь себе, о первой радости и первой миновавшей страсти в ряду предстоящего нам: Зину взяли работницей в эшелон, с которым эвакуируют Леничку, и таким образом, он с божьей помощью будет не один и будет знать, кто он и что он. Сейчас их отправляют, и я расстанусь со всем, для чего я последнее время жил и существовал.
Как здоровье тети Аси?
Крепко целую Вас обеих. Пиши мне, помни меня.
Обнимаю тебя. Твой Борис
Дорогой Борис!
Смерч приближался. Первого сентября произошло самое ужасное бытовое бедствие: закрылись так называемые коммерческие лавки. Это были магазины, где провизия продавалась правительством по взвинченным ценам. Карточки, введенные на хлеб и продукты еще в августе или июле, особого значения не имели, так как все, что нужно было, можно было купить в магазинах. И вдруг это все исчезло. Что мы будем есть, что я буду доставать.
Смерч еще ближе. 8-го сентября днем вдруг раздалась в воздухе оглушительная частая стрельба. Это был, казалось, град взрывов, стремительная охапка рокочущей пальбы, разверзающийся поток частых громов, вихрь шума, треска и катастрофы.
Прошло несколько дней, мы уже знали, что такое налеты, бомбы и пожары. Но вдруг - адский взрыв - выстрел. Сотрясается дом, кричат стекла. Мы вскакиваем, как угорелые. Тихо. И вдруг снова выстрел - гром, с грохотаньем ударяющий в дом и рассыпающийся страшным взрывом. Люди, обезумев, не знают, где спастись. Бегут на лестницы, в пролеты, вниз.
Это было еще страшнее, еще слепее, еще непредугаданнее, чем налет с воздуха, еще более неестественно и бесчеловечно. Это был артиллерийский обстрел из тяжелых орудий. К такому ужасу привыкнуть нельзя!
Немцы совершали налеты на Ленинград ежедневно, и каждый день по несколько раз, через час, через два, по пять и шесть раз, и по девяти, и по одиннадцати раз в день. Сколько им позволял бег времени и солнца, они убивали людей и превращали в развалины пятиэтажные дома.
О, этот ужас, эта темнота, этот свист пикирующих немецких бомбардировщиков, этот миг ожидания взрыва, и тотчас же падение смерти, сотрясение дома, глухой крик воздуха.
К налетам город не был подготовлен. Настоящих бомбоубежищ почти не было. Укрывались в подвалах, погребах, в газоубежищах, в холодных, сырых страшных подземельях. Прохожих загоняли туда насильственно, и в случае попадания фугасной бомбы эти подвалы засыпало.
Дорогая Олюшка! Какое время, какое время! Как я тревожусь и болею душой за тебя и тетю! Безумно, я тебе сказать не могу! У вас ужасные бомбардировки. Мы это испытали месяц тому назад. Я часто дежурил тогда на крыше во время ночных налетов.
В одну из ночей, как раз в мое дежурство, в наш дом попали две фугасные бомбы. Дом 12-ти этажный, с четырьмя подъездами. Разрушило пять квартир в одном из подъездов и половину надворного флигеля.
Дорогой, Борис!
С декабря пошло двойное усиление: морозов и голода. Такой ледяной зимы никогда еще не было. Город не имел топлива. Ни дров, ни керосина не выдавали, электроплитки были запрещены. Нормы все уменьшались. Большинство населения получало на целый день 125 гр. хлеба. Уже давно, впрочем, это был не хлеб. Подозрительное полумокрое месиво всяких суррогатов, пропитанных отголосками керосина. Чем меньше хлеба, тем больше очереди. На морозе в 25-30° истощенные люди стояли часами, чтобы получить убогий паек. Уже в декабре люди стали пухнуть и отекать от голода.
Голодные, опухшие, отекшие стояли люди в ожидании привоза по 8-10 часов на жгучем морозе, в платках, шалях, одеялах поверх ватников и пальто. День за днем, неделю за неделей человеку не давали ничего есть.
Начались повальные смерти. Никакая эпидемия, никакие бомбы и снаряды немцев не могли убить столько людей. Люди шли и падали, стояли и валились. Улицы были усеяны трупами. В аптеках, в подворотнях, в подъездах, на порогах лестниц и входов лежали трупы. Дворники к утру выгребали их словно мусор.
И вдруг - завыванье сирены, жалобный, протяжный - мучительно плачущий вой… Потом свист, взрыв, сотрясенье, баханье зениток. Мы замерли, ждем: взорвет нас сейчас или нет? С нами ли сейчас стрясется страшное или с другим кем-то? На кого пал жребий.
Дорогие тетя Ася и Оля!
В прошлом году я послал вам несколько писем и телеграмм, оставшихся без ответа. Из последнего твоего письма, Олюшка, я знал, что вы двинулись было из Ленинграда и опять туда вернулись. Больше известий от вас не поступало, и запросы оставались без ответа. Но не я один был в отношении вас в таком положении. В результате вашего молчания я пришел к нескольким допущеньям, из которых самым легким было предположенье, что вы все-таки выбрались в какую-нибудь сибирскую глушь. Я был уверен, что вас в Ленинграде нет, а вашего дома (раз письма не находят вас) и подавно: что его снесло снарядом. Розыски вас я приостановил в конце декабря. Вы для меня были настолько потеряны, что мне трудно даже было скрывать это в телеграммах от папы.
У нас на городской квартире (восьмой и девятый этаж) поселились зенитчики. Они превратили верхний, не занятый ими этаж в проходной двор с настежь стоявшими дверями. Можешь себе представить, в каком виде я все там нашел в те единственные 5-10 минут, что я там побывал. Нам сейчас очень трудно, ни угла, ни обстановки, жизнь приходится начинать сначала. В сентябре я был на Брянском фронте. Мне было очень хорошо с военными (армия была все время в передвижении), я там отдохнул. Когда позволят обстоятельства, я опять туда поеду. Без конца целую и обнимаю вас.
Ваш Боря.
Дорогой Борис!
Наш город чист, как никогда ни один в истории. Умею отличать, сидя у себя в комнате, 12-ти дюймовое от 8-ми дюймового орудия; знаю, как строить гаубицы и пулеметные гнезда; зенитные снаряды не спутаю с минометами, береговую артиллерию с полевой. Я различаю пике наших бомбардировщиков от змеино-шипящих немецких, и больше не смешиваю вражеский налет с воздушными (немецкими) разведчиками. В остальном прочем - но мы свыклись с фронтом и давно забыли о тыле. Я его стала бояться. Мне страшно туда уехать, как в страшилище, сутолоку и давку. Мы разучились. Если квартал имеет воду и кран на улице, мы выходим стирать или мыть посуду; Мы питаемся дикими травами и подножным кормом; мы делаем огонь и тепло, на истории вскипает чайник. «Завтра» нет для нас. Я спросила, когда придет телеграмма. «Я не знаю, что будет с вами и мной через 10 минут», - , ответила телеграфистка.
Потом ребята вышли на сцену и Илья (наш закадровый голос) рассказал, что сегодня они попытались воссоздать картину довоенной мирной жизни и страшных дней блокады, чтобы ныне живущие смогли вспомнить то время, и хотя бы на несколько коротких минут представить, что грань между мирной жизнью и ужасами войны очень тонкая.
"Мы хотим, чтобы каждый из нас вносил в "дело мира" свою посильную лепту: учитель учил, а ученик учился, пекарь пек хлеб, а солдат стоял на защите нашей страны, и тогда мы общими силами сможем предотвратить беды, а уроки памяти будут напоминать нам только о приятных и радостных событиях".
Затем был "Мир без войны" ...
Чуть-чуть добавлю. Важность этого дня не в этих коротких минутах на сцене, на мой взгляд. Смысл был в минутах подготовки. Они прочувствовали, ощутили, что реальность может измениться за считанные минуты. Дети постоянно что-то привносили, переспрашивали, советовались. Дети выросли за эту неделю…по крайне мере, мне так показалось…
"Ленинград, май 1941 года.Кафе на углу проспекта 25-го Октября (С 1943-го вновь Невский) и улицы Софьи Перовской (с 1991-го вновь Малая Конюшенная) на 1-м этаже, напротив Казанского собора.
Сколочена дощатая летняя терраса. Взгляд, пусть и не сразу, притягивает надпись на витрине "конфеКты".
До нападения фашистской Германии на Советский Союз месяц или чуть больше..."
Меня очень потрясла эта фотография. Олег, сердечно Вас благодарю!
В течение всего февраля по всему краю проходит месячник военно-патриотической работы. 8 "а", у которого я классный руководитель, тоже принимал участие, и 13 февраля состоялось у нас небольшое, очень тихое, не обремененное вспышками фотокамер мероприятие. Признаюсь, что классный руководитель из меня никудышный. По записям заметно, что если я и пишу о детях, то только о тех, которых учу предмету, а про кл. рука молчу. Мне, честно сказать, это занятие в тягость. Не массовик-затейник я совершено. Мне бы дать предмет, и укатить в свою уютную норку. Но я всегда искренне радуюсь за тех, кто справляется с этим делом и у кого оно получается.
У нас же получилось все очень просто и примитивно, по-деревенски чопорно и неуклюже. Как-то на сплошном энтузиазме и заинтересованности ребят, без акцента на проработку деталей и образов.
Так вот. Толчок дала упомянутая выше фотография … и мы начали работать…
Попробовали прожить ту жизнь, в мае 41-го года. Ребята достали из сундуков бабушек одежду и другие атрибуты: книги в стареньких переплетах, очки, журналы, все девочки надели белые носочки. Мальчики засучили рукава и брючки, разложили на скамье шахматы и принялись играть. Все это время играл довоенный вальс «Вальс 41-го года» в исп. Иосифа Кобзона
А за окном, за окном красота новолунья,
Шепчутся с Бугом плакучие ивы.
Год сорок первый, начало июня.
Все ещё живы, все ещё живы,
Все ещё живы, все, все, все.
Алексей пригласил Юлию и ребята закружились в танце…
Гул сирен и двигателей самолетов. Все пусто и разбросано. Ничего не осталось от прежнего веселья и размеренной жизни. Пустота. Цветыне кадры довоенного города сменяются черно-белыми фотографиями блокады. Максим и Полина читают переписку Бориса Леонидоваича Пастернака с Ольгой Михайловной Фрейденберг. У Полины дрожит голос и кажется, что она остановится и не сможет продолжать. Максим спешит, но потом замедляет темп и всё затихает…
Дорогой Борис!
22-го июня, в один из приятных летних дней, я от нечего делать позвонила по телефону. Было воскресенье около полудня. Меня изумило, когда чей-то женский голос ответил, что Бобович, которому я звонила, сейчас не подойдет. - Он слушает радио.
Я изумилась еще больше. После незначительной паузы женский голос добавил:
- Объявлена война с Германией. Немцы напали на нас и перешли границу.
Это было страшно неожиданно, почти неправдоподобно, хотя и предсказывалось с несомненностью. Невероятно было не это нападение, - кто не ждал его? Невероятен был переворот в жизни, день так быстро нагрянувшей межи прошлого с настоящим. Тихий день с раскрытыми окнами, приятное спокойное воскресенье, чувство жизни в душе, надежды и желанья- и вдруг война! Не верилось и не хотелось.
Дорогая, золотая моя Олюшка!
Ну вот, ну как это тебе нравится! Пишу тебе совсем в слезах, но, представь себе, о первой радости и первой миновавшей страсти в ряду предстоящего нам: Зину взяли работницей в эшелон, с которым эвакуируют Леничку, и таким образом, он с божьей помощью будет не один и будет знать, кто он и что он. Сейчас их отправляют, и я расстанусь со всем, для чего я последнее время жил и существовал.
Как здоровье тети Аси?
Крепко целую Вас обеих. Пиши мне, помни меня.
Обнимаю тебя. Твой Борис
Дорогой Борис!
Смерч приближался. Первого сентября произошло самое ужасное бытовое бедствие: закрылись так называемые коммерческие лавки. Это были магазины, где провизия продавалась правительством по взвинченным ценам. Карточки, введенные на хлеб и продукты еще в августе или июле, особого значения не имели, так как все, что нужно было, можно было купить в магазинах. И вдруг это все исчезло. Что мы будем есть, что я буду доставать.
Смерч еще ближе. 8-го сентября днем вдруг раздалась в воздухе оглушительная частая стрельба. Это был, казалось, град взрывов, стремительная охапка рокочущей пальбы, разверзающийся поток частых громов, вихрь шума, треска и катастрофы.
Прошло несколько дней, мы уже знали, что такое налеты, бомбы и пожары. Но вдруг - адский взрыв - выстрел. Сотрясается дом, кричат стекла. Мы вскакиваем, как угорелые. Тихо. И вдруг снова выстрел - гром, с грохотаньем ударяющий в дом и рассыпающийся страшным взрывом. Люди, обезумев, не знают, где спастись. Бегут на лестницы, в пролеты, вниз.
Это было еще страшнее, еще слепее, еще непредугаданнее, чем налет с воздуха, еще более неестественно и бесчеловечно. Это был артиллерийский обстрел из тяжелых орудий. К такому ужасу привыкнуть нельзя!
Немцы совершали налеты на Ленинград ежедневно, и каждый день по несколько раз, через час, через два, по пять и шесть раз, и по девяти, и по одиннадцати раз в день. Сколько им позволял бег времени и солнца, они убивали людей и превращали в развалины пятиэтажные дома.
О, этот ужас, эта темнота, этот свист пикирующих немецких бомбардировщиков, этот миг ожидания взрыва, и тотчас же падение смерти, сотрясение дома, глухой крик воздуха.
К налетам город не был подготовлен. Настоящих бомбоубежищ почти не было. Укрывались в подвалах, погребах, в газоубежищах, в холодных, сырых страшных подземельях. Прохожих загоняли туда насильственно, и в случае попадания фугасной бомбы эти подвалы засыпало.
Дорогая Олюшка! Какое время, какое время! Как я тревожусь и болею душой за тебя и тетю! Безумно, я тебе сказать не могу! У вас ужасные бомбардировки. Мы это испытали месяц тому назад. Я часто дежурил тогда на крыше во время ночных налетов.
В одну из ночей, как раз в мое дежурство, в наш дом попали две фугасные бомбы. Дом 12-ти этажный, с четырьмя подъездами. Разрушило пять квартир в одном из подъездов и половину надворного флигеля.
Дорогой, Борис!
С декабря пошло двойное усиление: морозов и голода. Такой ледяной зимы никогда еще не было. Город не имел топлива. Ни дров, ни керосина не выдавали, электроплитки были запрещены. Нормы все уменьшались. Большинство населения получало на целый день 125 гр. хлеба. Уже давно, впрочем, это был не хлеб. Подозрительное полумокрое месиво всяких суррогатов, пропитанных отголосками керосина. Чем меньше хлеба, тем больше очереди. На морозе в 25-30° истощенные люди стояли часами, чтобы получить убогий паек. Уже в декабре люди стали пухнуть и отекать от голода.
Голодные, опухшие, отекшие стояли люди в ожидании привоза по 8-10 часов на жгучем морозе, в платках, шалях, одеялах поверх ватников и пальто. День за днем, неделю за неделей человеку не давали ничего есть.
Начались повальные смерти. Никакая эпидемия, никакие бомбы и снаряды немцев не могли убить столько людей. Люди шли и падали, стояли и валились. Улицы были усеяны трупами. В аптеках, в подворотнях, в подъездах, на порогах лестниц и входов лежали трупы. Дворники к утру выгребали их словно мусор.
И вдруг - завыванье сирены, жалобный, протяжный - мучительно плачущий вой… Потом свист, взрыв, сотрясенье, баханье зениток. Мы замерли, ждем: взорвет нас сейчас или нет? С нами ли сейчас стрясется страшное или с другим кем-то? На кого пал жребий.
Дорогие тетя Ася и Оля!
В прошлом году я послал вам несколько писем и телеграмм, оставшихся без ответа. Из последнего твоего письма, Олюшка, я знал, что вы двинулись было из Ленинграда и опять туда вернулись. Больше известий от вас не поступало, и запросы оставались без ответа. Но не я один был в отношении вас в таком положении. В результате вашего молчания я пришел к нескольким допущеньям, из которых самым легким было предположенье, что вы все-таки выбрались в какую-нибудь сибирскую глушь. Я был уверен, что вас в Ленинграде нет, а вашего дома (раз письма не находят вас) и подавно: что его снесло снарядом. Розыски вас я приостановил в конце декабря. Вы для меня были настолько потеряны, что мне трудно даже было скрывать это в телеграммах от папы.
У нас на городской квартире (восьмой и девятый этаж) поселились зенитчики. Они превратили верхний, не занятый ими этаж в проходной двор с настежь стоявшими дверями. Можешь себе представить, в каком виде я все там нашел в те единственные 5-10 минут, что я там побывал. Нам сейчас очень трудно, ни угла, ни обстановки, жизнь приходится начинать сначала. В сентябре я был на Брянском фронте. Мне было очень хорошо с военными (армия была все время в передвижении), я там отдохнул. Когда позволят обстоятельства, я опять туда поеду. Без конца целую и обнимаю вас.
Ваш Боря.
Дорогой Борис!
Наш город чист, как никогда ни один в истории. Умею отличать, сидя у себя в комнате, 12-ти дюймовое от 8-ми дюймового орудия; знаю, как строить гаубицы и пулеметные гнезда; зенитные снаряды не спутаю с минометами, береговую артиллерию с полевой. Я различаю пике наших бомбардировщиков от змеино-шипящих немецких, и больше не смешиваю вражеский налет с воздушными (немецкими) разведчиками. В остальном прочем - но мы свыклись с фронтом и давно забыли о тыле. Я его стала бояться. Мне страшно туда уехать, как в страшилище, сутолоку и давку. Мы разучились. Если квартал имеет воду и кран на улице, мы выходим стирать или мыть посуду; Мы питаемся дикими травами и подножным кормом; мы делаем огонь и тепло, на истории вскипает чайник. «Завтра» нет для нас. Я спросила, когда придет телеграмма. «Я не знаю, что будет с вами и мной через 10 минут», - , ответила телеграфистка.
Потом ребята вышли на сцену и Илья (наш закадровый голос) рассказал, что сегодня они попытались воссоздать картину довоенной мирной жизни и страшных дней блокады, чтобы ныне живущие смогли вспомнить то время, и хотя бы на несколько коротких минут представить, что грань между мирной жизнью и ужасами войны очень тонкая.
"Мы хотим, чтобы каждый из нас вносил в "дело мира" свою посильную лепту: учитель учил, а ученик учился, пекарь пек хлеб, а солдат стоял на защите нашей страны, и тогда мы общими силами сможем предотвратить беды, а уроки памяти будут напоминать нам только о приятных и радостных событиях".
Затем был "Мир без войны" ...
Click to viewЧуть-чуть добавлю. Важность этого дня не в этих коротких минутах на сцене, на мой взгляд. Смысл был в минутах подготовки. Они прочувствовали, ощутили, что реальность может измениться за считанные минуты. Дети постоянно что-то привносили, переспрашивали, советовались. Дети выросли за эту неделю…по крайне мере, мне так показалось…