Феоктистов о Герцене.
Евгений Михайлович Феоктистов в своих мемуарах под названием "За кулисами политики и литературы" так охарактеризовал Александра Ивановича Герцена:
"...[Герцен] был человек, несомненно, даровитый, но лишенный всякого политического смысла; вырвавшись в конце сороковых годов за границу, он тотчас же бросился там очертя голову в революционное движение, старался щеголять пред вожаками самого крайнего социализма, что они не только не пугают его своими теориями, но что он готов идти даже далее их; что касается России, возникавшего в ней нового порядка вещей, он не мог, конечно, сказать ни единого дельного слова, но его хлесткие, пересыпанные остротами статьи сильно действовали на нашу легкомысленную публику. Герценом восторгались; многие из наших соотечественников, ездивших за границу, и даже такие, которых можно назвать в полном смысле слова крепостниками, считали долгом являться к нему на поклон".
Феоктистов считал Герцена политически бессмысленным, ибо под политическим смыслом Евгений Михайлович подразумевал знание и понимание "возникавшего нового порядка вещей" в России. Именно знание и понимание позволяют думать, заботиться и представлять возможные последствия этого нового, грядущего, небывалого порядка. Герцен этого грядущего не предвидел и не представлял - просто не был способным. Трудно же поверить, чтобы хоть один русский барин, каким был Герцен несмотря на всю его прозападную буржуазность и нелюбовь к русскому, желал России диктатуры пролетариата! Это слепота; только потом, когда большевики-интернационалисты станут топить бар на баржах, они вдруг прозреют: "Такую страну потеряли!"
Как и все рассуждающие, Герцен не внял предостережению Тютчева, о том, "как слово наше отзовется", он не ценил значения российских устоев и злоупотреблял своим разумом в ущерб пониманию мудрого общественного устройства на основе народных обычаев - устойчивых основ социального поведения, выработанных обществом стихийно в процессе выживания народа. Иерархия является структурной формой общества, а ее устройство в русской традиции претерпевало эволюционное развитие, с которым не желали (и продолжают не желать) мириться рэволюционэрры. Они всегда хотят ирреального!
Герцен упивался и любовался собственным остроумным недержанием слов, при извержении ударявших в стенки "Колокола". Он хотел, чтобы было по-новому, он хотел перемен, соответствовавших его рэволюционным настроениям, а то, готово ли общество к переменам, что эти перемены могут принести, каковы могут быть последствия рэволюционности, Герцена не беспокоило и не интересовало. Точно так ребенок жаждет новизны - новой дорогой игрушки, не заботясь о последствиях, не беспокоясь и не понимая, что покупка этой игрушки оставит семью без хлеба. Эта жажда перемен, новизны, эта неофилия, этот политический инфантилизм только усугубились за последние 150 лет. Верующие, во что бы они ни веровали, всегда против эволюции, в каком бы виде она им ни представлялась.
Это мы понимаем сейчас, ведь нам в исторической памяти представлен весь двадцатый век - век революций, контрреволюций, гражданских и иных войн. У нас даже есть опыт начала двадцать первого века, показывающий, что технический прогресс только усугубляет глупость и амбиции, но не отменяют развитие личности и эволюцию общества. Однако Феоктистов, не располагая такой исторической памятью и опытом, как мы, скорее всего, просто не мог представить то политическое будущее, которое наступило; не мог предположить что политическая бессмысленность станет политической силой - главной силой разрушения основ российской государственности. Именно эта самая политическая бессмысленность самой безответственной части образованных слоев общества, облеченная в остроумные статьи, способные увлечь легкомысленную, недалекую, экзальтированную и безответственную публику, и есть та самая основная политическая сила, подтачивающая порядок вещей. Разрушение - вот политический смысл статей Герцена и его последователей.
Далее Евгений Михайлович приводит пример публицистической всеядности Герцена:
"Между прочим, немало возился он там с князем Г[олицыным], который впоследствии дирижировал концертами в разных городах, в Петербурге и Москве. Об этом Г[олицыне] я составил себе понятие, лишь когда появилась в 1890 году книжка "Очерки из истории Тамбовского края", составленная Дубасовым на основании документов, сохранившихся в местных архивах.
Вот что Дубасов рассказывал о нем:
"Этот князь приказывал иногда давать своим крестьянам по тысяче ударов розог и потом прикладывать к избитым местам шпанские мушки; однажды он созвал к себе своих крепостных девушек и в их присутствии приказал сечь одну из них, а сам в это время играл на биллиарде (sic!); сечение продолжалось целый час и результатом его было то, что несчастную немедленно после экзекуции приобщили..."
В документах сохранился об этом господине следующий отзыв одного административного лица:
"Крестьяне князя Г[олицына] самые несчастные и угнетенные существа, которые имеют имущество свое и самую жизнь в ежедневной опасности..."
Герцен посвятил ему в своих Записках отдельный очерк в котором очень добродушно выставил его самодуром и чудаком, тогда как это был в полном смысле слова изверг.
Что касается вообще нашей публики, не приготовленной к восприятию каких бы то ни было серьезных идей и вследствие сего относившейся с любопытством почти истерическим ко всему запрещенному, воспринимавшей это запрещенное без всякой критики, то Герцен тотчас же сделался для нее авторитетом. Если иногда даже старики поклонялись ему, то о молодежи нечего и говорить. Таким образом подготовлялось то необычайное явление, что люди вроде Чернышевского, Добролюбова, Писарева, какого-то Зайцева и других выступили вершителями судеб Русского государства, не останавливаясь даже пред самыми преступными замыслами. В Москве это движение еще не обнаруживалось так резко, как в Петербурге..." (конец цитаты из Феоктистова)
Записки Феоктистова отражают характерную черту некоторых представителей нашей "просвещенной" публики. Я не знаю, насколько она характерна для других стран, но среди этих представителей образованной публики ( я намеренно избегаю слова "интеллигенция") эта черта болезненно чувствительна и именно на ней обычно спекулируют из века в век при любых правительствах те, кто стремится "сомненья ядом" отравить и смутить сознание жителя России. Эта черта, это свойство состоит в подчеркнутой мной готовности воспринимать без критики и истерически любить все "запрещенное". В условиях свободы они настойчиво ищут запрещенное - оно является для них системой координат, и в отсутствии запретов они просто теряются и не знают, как быть.
В 1854 году было заведено следствие по обвинению князя Юрия Николаевича Голицына "В дурном обращении с крепостными людьми и в разных неблаговидных поступках". Князь Голицын владел в Усманском уезде селами Ново-Черкутино, Пушкино с деревнями. Имя Ю.Н. Голицина вошло в историю русского музыкального искусства как талантливого дирижера, создавшего замечательную хоровую капеллу из 132 человек его крепостных крестьян. Заслуги Голицына в пропаганде за границей русской национальной музыки Герцен осветил в одной из статей "Колокола" и посвятил знакомству с ним одну из глав романа "Былое и думы" (часть VII, глава I, пункт III).
Гравюра портрета Ю.Н.Голицына, выполненная с фотографии С. Л. Левицкого: художник О. Б. Май, гравер Л. А. Серяков. Из журнала Всемирная иллюстрация за 1870, том 4, № 92, страница 676
Материалы следствия по делу Голицына рассказывают об утонченной жестокости этого любителя музыки. Он приказывал давать провинившимся до 1000 ударов розгами. Помещал людей на пятиярусную башню у ворот усадьбы, оставляя там без пищи по несколько дней, несмотря ни на какую погоду. Собственноручно мазал дегтем стариков, женщин, детей. Играя на бильярде, приказывал тут же, для развлечения сечь девушек. Иногда ему доставляло удовольствие загонять девушек в реку, а потом их заставлял бегать голыми по мелу.
Крепостники, пользуясь безнаказанностью, основанной на своих связях и деньгах, расправлялись не только со своими людьми. О том же Голицыне на следствии рассказывалось, что если при встречи с ним какой-либо священник или мелкий купец по рассеянности забыл снять шляпу, князь неизбежно приказывал наказывать их розгами.
О том, как Голицын набирал певцов в свой знаменитый хор свидетельствует эта заметка:
"…Певчих в княжеской капелле насчитывалось до 150 человек. Набирались они исключительно из собственных крепостных, голоса которых испытывались не под скрипку или какой-нибудь инструмент, а на конюшне, под розги конюхов… Испытуемый, конечно, кричал во все легкие, во весь диапазон голосовых связок, по густоте и звонкости которого князь, сидевший на террасе за чашкой кофе или чая, и судил о пригодности и талантах будущего певца. Бывали, разумеется, случаи и забраковок, за полною безголосностью сеченых. Хорошо ли жилось певчим у князя, который так старательно и с таким умением подбирал состав своей капеллы? Едва ли. Дома они ударялись в бега, их ловили, секли, водворяли…" ("Козловская газета", 1901 год, статья "Артист-барин")
Сам Юрий Николаевич Голицын, сохранивший "до сѣдыхъ волосъ товарищеское имя собственное "Юрка", считал, что совершал эти поступки в период "самодурства" из желания блага для своих крепостных крестьян ("Прошедшее и настоящее. Из записок князя Ю.Н.Голицына")
И хотя преступные деяния Голицына в отношении своих крепостных были очевидны, он остался безнаказанным. Князь купил суд, и обвинения признали "преувеличенными". В 1856 году во время коронования императора Александра II Голицын выступал в Москве с концертами своего крепостного хора, за что получил похвалы царя и восторженные отзывы слушателей об этом музыкальном "чуде". Знаменитый хор князя Голицына, участвовавший в коронационных торжествах, просуществовал с 1842 по 1857 год.
Недостаток денег заставил Голицына предложить императору Александру II купить хор, но царь отказался. Чтобы не содержать хор, пришлось барину распустить своих певцов. Князь заявил, что желает дать своим певцам вольную, но дальше разговоров дело не пошло. Однако разговоры князя "о крестьянской воле" послужили поводом Герцену обратить внимание на "князя Голицына - эманципатора".
В рукописном отделе Пушкинского дома хранятся дневники П. Д. Дурново за 1835- 1861 годы. В них есть запись от 8 декабря 1858 года: "Князь Юрка Голицын, камергер, передавал статьи против правительства в Лондон, к Герцу (Искандеру); его раскрыли и выслали в провинцию..."
Действительно в «Колоколе» у Герцена вышла статья под заголовком "Эманципатор князь Ю. Н. Голицын". Игра в увлечение прогрессивными идеями не осталась незамеченным и со стороны властей. Юрия Николаевича Голицина лишили звания камергера и выслали в Козлов (ныне Мичуринск Тамбовской области), где у Голицыных был дом, под надзор полиции.
Голицын заскучал, и из своего тамбовского заточения совершил побег за границу. Герцен этот побег описывал со слов людей, находившихся в услужении князя и проживавших в Лондоне в ожидании его приезда, называя князя Голицына "экземпляром родной фауны нашей":.
Фотография князя Ю.Н.Голицина, выполненная в мастерской Надара (настоящее имя Гаспар-Феликс Турнашон, фр. Gaspard-Félix Tournachon) в 1862 году. Такой корпулентный человек, а ведь родители его были по-аристократически утонченными, тонкой конституции!
Герцен вообще редко принимал соотечественников с уважением - они часто для него были материалом для публицистических насмешек. Он привечал поляков, но они для него были только средством, игровыми фигурами, которых он использовал в публицистике, обнадеживал обещанием денег и словесным сочувствием. Как всякий враг власти в России, он получал удовольствие от бедствий российского народа и желал ему поражения. Проблемы с Польшей, польское восстание, Крымская (Восточная) война против России его радовали, потому что приносили народу России бедствия.
Вот, что рассказали люди Голицына Герцену: "Сам князь поехал на Константинополь, а нас отправил по другой дороге. Князь велел дожидаться его и дал нам денег на несколько дней. Прошло больше двух недель, о князе ни слуха, деньги кончились, хозяин гостиницы сердится..."
Герцен поехал в гостиницу и урегулировал дело. Спустя дней пять после этого к дому Герцена подъехала богатая коляска, и "огромный мужчина, толстый, с красивым лицом ассирийского бога-вола - обнял меня, благодаря за мое посещение к его людям". Это был князь Юрий Николаевич Голицын.
<...>Денег у него [у Голицына], разумеется, не было, то есть были несколько тысяч франков на афишу и заглавный лист лондонской жизни, их он тотчас истратил, но пыль в глаза бросил и успел на несколько месяцев обеспечиться, благодаря английской тупоумной доверчивости, от которой иностранцы всего континента не могут еще поднесь отучить их."
Как видно даже из этого небольшого отрывка, Герцен и англичан, считал тупыми; есть его неблаговидные характеристики французов, немцев, итальянцев...
Юрий Голицын в Лондоне прожил все деньги, артистический успех его оказался переменчивым, он остался без денег, был заключен в долговую тюрьму. Затем родственники князя кое-как заплатили его долги, выкупили его из тюрьмы, а государь император Александр II разрешил ему вернуться в Россию.
Голицын писал об этом так:
"Кто не испыталъ сладости возвращенія на родину тогда, когда, вслѣдствіе сложившихся обстоятельствъ, уже составилось тяжкое убѣжденіе, что возвращеніе невозможно,- тотъ вполнѣ не можетъ оцѣнить всю истину и глубину извѣстнаго изрѣченія: и дымъ отечества пріятен. А потому, возвратившись на родину, и приступая къ описанію моей жизни, прежде всего не могу не сказать, какъ глубоко запало въ мое сердце чувство благодарности и преданности къ Тому, Который далъ мнѣ отраду этого возвращенія".
Голицын вернулся в Россию в 1862 году. Крепостное право было отменено, наследство в 1500 душ было прожито, пришлось зарабатывать себе на жизнь музыкой. Ему было разрешено жить в Ярославле, где он создал хор. Через некоторое время его хору разрешили гастроли на Нижегородскую ярмарку. За Нижним Новгородом последовали другие города, затем настала очередь Москвы, а за ней и Петербурга.
Умер Юрий Николаевич Голицын в 1872 году в возрасте 48 лет.
"...[Герцен] был человек, несомненно, даровитый, но лишенный всякого политического смысла; вырвавшись в конце сороковых годов за границу, он тотчас же бросился там очертя голову в революционное движение, старался щеголять пред вожаками самого крайнего социализма, что они не только не пугают его своими теориями, но что он готов идти даже далее их; что касается России, возникавшего в ней нового порядка вещей, он не мог, конечно, сказать ни единого дельного слова, но его хлесткие, пересыпанные остротами статьи сильно действовали на нашу легкомысленную публику. Герценом восторгались; многие из наших соотечественников, ездивших за границу, и даже такие, которых можно назвать в полном смысле слова крепостниками, считали долгом являться к нему на поклон".
Феоктистов считал Герцена политически бессмысленным, ибо под политическим смыслом Евгений Михайлович подразумевал знание и понимание "возникавшего нового порядка вещей" в России. Именно знание и понимание позволяют думать, заботиться и представлять возможные последствия этого нового, грядущего, небывалого порядка. Герцен этого грядущего не предвидел и не представлял - просто не был способным. Трудно же поверить, чтобы хоть один русский барин, каким был Герцен несмотря на всю его прозападную буржуазность и нелюбовь к русскому, желал России диктатуры пролетариата! Это слепота; только потом, когда большевики-интернационалисты станут топить бар на баржах, они вдруг прозреют: "Такую страну потеряли!"
Как и все рассуждающие, Герцен не внял предостережению Тютчева, о том, "как слово наше отзовется", он не ценил значения российских устоев и злоупотреблял своим разумом в ущерб пониманию мудрого общественного устройства на основе народных обычаев - устойчивых основ социального поведения, выработанных обществом стихийно в процессе выживания народа. Иерархия является структурной формой общества, а ее устройство в русской традиции претерпевало эволюционное развитие, с которым не желали (и продолжают не желать) мириться рэволюционэрры. Они всегда хотят ирреального!
Герцен упивался и любовался собственным остроумным недержанием слов, при извержении ударявших в стенки "Колокола". Он хотел, чтобы было по-новому, он хотел перемен, соответствовавших его рэволюционным настроениям, а то, готово ли общество к переменам, что эти перемены могут принести, каковы могут быть последствия рэволюционности, Герцена не беспокоило и не интересовало. Точно так ребенок жаждет новизны - новой дорогой игрушки, не заботясь о последствиях, не беспокоясь и не понимая, что покупка этой игрушки оставит семью без хлеба. Эта жажда перемен, новизны, эта неофилия, этот политический инфантилизм только усугубились за последние 150 лет. Верующие, во что бы они ни веровали, всегда против эволюции, в каком бы виде она им ни представлялась.
Это мы понимаем сейчас, ведь нам в исторической памяти представлен весь двадцатый век - век революций, контрреволюций, гражданских и иных войн. У нас даже есть опыт начала двадцать первого века, показывающий, что технический прогресс только усугубляет глупость и амбиции, но не отменяют развитие личности и эволюцию общества. Однако Феоктистов, не располагая такой исторической памятью и опытом, как мы, скорее всего, просто не мог представить то политическое будущее, которое наступило; не мог предположить что политическая бессмысленность станет политической силой - главной силой разрушения основ российской государственности. Именно эта самая политическая бессмысленность самой безответственной части образованных слоев общества, облеченная в остроумные статьи, способные увлечь легкомысленную, недалекую, экзальтированную и безответственную публику, и есть та самая основная политическая сила, подтачивающая порядок вещей. Разрушение - вот политический смысл статей Герцена и его последователей.
Далее Евгений Михайлович приводит пример публицистической всеядности Герцена:
"Между прочим, немало возился он там с князем Г[олицыным], который впоследствии дирижировал концертами в разных городах, в Петербурге и Москве. Об этом Г[олицыне] я составил себе понятие, лишь когда появилась в 1890 году книжка "Очерки из истории Тамбовского края", составленная Дубасовым на основании документов, сохранившихся в местных архивах.
Вот что Дубасов рассказывал о нем:
"Этот князь приказывал иногда давать своим крестьянам по тысяче ударов розог и потом прикладывать к избитым местам шпанские мушки; однажды он созвал к себе своих крепостных девушек и в их присутствии приказал сечь одну из них, а сам в это время играл на биллиарде (sic!); сечение продолжалось целый час и результатом его было то, что несчастную немедленно после экзекуции приобщили..."
В документах сохранился об этом господине следующий отзыв одного административного лица:
"Крестьяне князя Г[олицына] самые несчастные и угнетенные существа, которые имеют имущество свое и самую жизнь в ежедневной опасности..."
Герцен посвятил ему в своих Записках отдельный очерк в котором очень добродушно выставил его самодуром и чудаком, тогда как это был в полном смысле слова изверг.
Что касается вообще нашей публики, не приготовленной к восприятию каких бы то ни было серьезных идей и вследствие сего относившейся с любопытством почти истерическим ко всему запрещенному, воспринимавшей это запрещенное без всякой критики, то Герцен тотчас же сделался для нее авторитетом. Если иногда даже старики поклонялись ему, то о молодежи нечего и говорить. Таким образом подготовлялось то необычайное явление, что люди вроде Чернышевского, Добролюбова, Писарева, какого-то Зайцева и других выступили вершителями судеб Русского государства, не останавливаясь даже пред самыми преступными замыслами. В Москве это движение еще не обнаруживалось так резко, как в Петербурге..." (конец цитаты из Феоктистова)
Записки Феоктистова отражают характерную черту некоторых представителей нашей "просвещенной" публики. Я не знаю, насколько она характерна для других стран, но среди этих представителей образованной публики ( я намеренно избегаю слова "интеллигенция") эта черта болезненно чувствительна и именно на ней обычно спекулируют из века в век при любых правительствах те, кто стремится "сомненья ядом" отравить и смутить сознание жителя России. Эта черта, это свойство состоит в подчеркнутой мной готовности воспринимать без критики и истерически любить все "запрещенное". В условиях свободы они настойчиво ищут запрещенное - оно является для них системой координат, и в отсутствии запретов они просто теряются и не знают, как быть.
В 1854 году было заведено следствие по обвинению князя Юрия Николаевича Голицына "В дурном обращении с крепостными людьми и в разных неблаговидных поступках". Князь Голицын владел в Усманском уезде селами Ново-Черкутино, Пушкино с деревнями. Имя Ю.Н. Голицина вошло в историю русского музыкального искусства как талантливого дирижера, создавшего замечательную хоровую капеллу из 132 человек его крепостных крестьян. Заслуги Голицына в пропаганде за границей русской национальной музыки Герцен осветил в одной из статей "Колокола" и посвятил знакомству с ним одну из глав романа "Былое и думы" (часть VII, глава I, пункт III).
Гравюра портрета Ю.Н.Голицына, выполненная с фотографии С. Л. Левицкого: художник О. Б. Май, гравер Л. А. Серяков. Из журнала Всемирная иллюстрация за 1870, том 4, № 92, страница 676
Материалы следствия по делу Голицына рассказывают об утонченной жестокости этого любителя музыки. Он приказывал давать провинившимся до 1000 ударов розгами. Помещал людей на пятиярусную башню у ворот усадьбы, оставляя там без пищи по несколько дней, несмотря ни на какую погоду. Собственноручно мазал дегтем стариков, женщин, детей. Играя на бильярде, приказывал тут же, для развлечения сечь девушек. Иногда ему доставляло удовольствие загонять девушек в реку, а потом их заставлял бегать голыми по мелу.
Крепостники, пользуясь безнаказанностью, основанной на своих связях и деньгах, расправлялись не только со своими людьми. О том же Голицыне на следствии рассказывалось, что если при встречи с ним какой-либо священник или мелкий купец по рассеянности забыл снять шляпу, князь неизбежно приказывал наказывать их розгами.
О том, как Голицын набирал певцов в свой знаменитый хор свидетельствует эта заметка:
"…Певчих в княжеской капелле насчитывалось до 150 человек. Набирались они исключительно из собственных крепостных, голоса которых испытывались не под скрипку или какой-нибудь инструмент, а на конюшне, под розги конюхов… Испытуемый, конечно, кричал во все легкие, во весь диапазон голосовых связок, по густоте и звонкости которого князь, сидевший на террасе за чашкой кофе или чая, и судил о пригодности и талантах будущего певца. Бывали, разумеется, случаи и забраковок, за полною безголосностью сеченых. Хорошо ли жилось певчим у князя, который так старательно и с таким умением подбирал состав своей капеллы? Едва ли. Дома они ударялись в бега, их ловили, секли, водворяли…" ("Козловская газета", 1901 год, статья "Артист-барин")
Сам Юрий Николаевич Голицын, сохранивший "до сѣдыхъ волосъ товарищеское имя собственное "Юрка", считал, что совершал эти поступки в период "самодурства" из желания блага для своих крепостных крестьян ("Прошедшее и настоящее. Из записок князя Ю.Н.Голицына")
И хотя преступные деяния Голицына в отношении своих крепостных были очевидны, он остался безнаказанным. Князь купил суд, и обвинения признали "преувеличенными". В 1856 году во время коронования императора Александра II Голицын выступал в Москве с концертами своего крепостного хора, за что получил похвалы царя и восторженные отзывы слушателей об этом музыкальном "чуде". Знаменитый хор князя Голицына, участвовавший в коронационных торжествах, просуществовал с 1842 по 1857 год.
Недостаток денег заставил Голицына предложить императору Александру II купить хор, но царь отказался. Чтобы не содержать хор, пришлось барину распустить своих певцов. Князь заявил, что желает дать своим певцам вольную, но дальше разговоров дело не пошло. Однако разговоры князя "о крестьянской воле" послужили поводом Герцену обратить внимание на "князя Голицына - эманципатора".
В рукописном отделе Пушкинского дома хранятся дневники П. Д. Дурново за 1835- 1861 годы. В них есть запись от 8 декабря 1858 года: "Князь Юрка Голицын, камергер, передавал статьи против правительства в Лондон, к Герцу (Искандеру); его раскрыли и выслали в провинцию..."
Действительно в «Колоколе» у Герцена вышла статья под заголовком "Эманципатор князь Ю. Н. Голицын". Игра в увлечение прогрессивными идеями не осталась незамеченным и со стороны властей. Юрия Николаевича Голицина лишили звания камергера и выслали в Козлов (ныне Мичуринск Тамбовской области), где у Голицыных был дом, под надзор полиции.
Голицын заскучал, и из своего тамбовского заточения совершил побег за границу. Герцен этот побег описывал со слов людей, находившихся в услужении князя и проживавших в Лондоне в ожидании его приезда, называя князя Голицына "экземпляром родной фауны нашей":.
Фотография князя Ю.Н.Голицина, выполненная в мастерской Надара (настоящее имя Гаспар-Феликс Турнашон, фр. Gaspard-Félix Tournachon) в 1862 году. Такой корпулентный человек, а ведь родители его были по-аристократически утонченными, тонкой конституции!
Герцен вообще редко принимал соотечественников с уважением - они часто для него были материалом для публицистических насмешек. Он привечал поляков, но они для него были только средством, игровыми фигурами, которых он использовал в публицистике, обнадеживал обещанием денег и словесным сочувствием. Как всякий враг власти в России, он получал удовольствие от бедствий российского народа и желал ему поражения. Проблемы с Польшей, польское восстание, Крымская (Восточная) война против России его радовали, потому что приносили народу России бедствия.
Вот, что рассказали люди Голицына Герцену: "Сам князь поехал на Константинополь, а нас отправил по другой дороге. Князь велел дожидаться его и дал нам денег на несколько дней. Прошло больше двух недель, о князе ни слуха, деньги кончились, хозяин гостиницы сердится..."
Герцен поехал в гостиницу и урегулировал дело. Спустя дней пять после этого к дому Герцена подъехала богатая коляска, и "огромный мужчина, толстый, с красивым лицом ассирийского бога-вола - обнял меня, благодаря за мое посещение к его людям". Это был князь Юрий Николаевич Голицын.
<...>Денег у него [у Голицына], разумеется, не было, то есть были несколько тысяч франков на афишу и заглавный лист лондонской жизни, их он тотчас истратил, но пыль в глаза бросил и успел на несколько месяцев обеспечиться, благодаря английской тупоумной доверчивости, от которой иностранцы всего континента не могут еще поднесь отучить их."
Как видно даже из этого небольшого отрывка, Герцен и англичан, считал тупыми; есть его неблаговидные характеристики французов, немцев, итальянцев...
Юрий Голицын в Лондоне прожил все деньги, артистический успех его оказался переменчивым, он остался без денег, был заключен в долговую тюрьму. Затем родственники князя кое-как заплатили его долги, выкупили его из тюрьмы, а государь император Александр II разрешил ему вернуться в Россию.
Голицын писал об этом так:
"Кто не испыталъ сладости возвращенія на родину тогда, когда, вслѣдствіе сложившихся обстоятельствъ, уже составилось тяжкое убѣжденіе, что возвращеніе невозможно,- тотъ вполнѣ не можетъ оцѣнить всю истину и глубину извѣстнаго изрѣченія: и дымъ отечества пріятен. А потому, возвратившись на родину, и приступая къ описанію моей жизни, прежде всего не могу не сказать, какъ глубоко запало въ мое сердце чувство благодарности и преданности къ Тому, Который далъ мнѣ отраду этого возвращенія".
Голицын вернулся в Россию в 1862 году. Крепостное право было отменено, наследство в 1500 душ было прожито, пришлось зарабатывать себе на жизнь музыкой. Ему было разрешено жить в Ярославле, где он создал хор. Через некоторое время его хору разрешили гастроли на Нижегородскую ярмарку. За Нижним Новгородом последовали другие города, затем настала очередь Москвы, а за ней и Петербурга.
Умер Юрий Николаевич Голицын в 1872 году в возрасте 48 лет.