*война глазами ребёнка (5, Бобруйский котёл)
Невозможно забыть картину: прелестнейший теплый день, ярко-голубое чистое небо. В саду деревья дают жизнь плодам, а внизу, в междурядьях, -- клубника. Крупные красные ягоды, они манят и просятся сорвать их, но мы не можем, мы видим в красивейшим летнем небе самолеты, из много, разных. Куда бежать, где скрываться?
Вдруг кто-то из взрослых крикнул: -- «Все в ховальник!» (В саду были по осени сделаны схроны для овощей: в ¾ роста рвы, покрытый дощатой крышей). Всей толпой мы втиснулись в этот схрон. И началось…! Черной тучей на голубом небе были самолеты. От их рева не слышно было, о чем говорят взрослые, задрожала земя… Рев и взрывы упавших снарядов слились в один всепоглощающий звук. Тонны земли накрыли дощатую крышу схрона, нас засыпали заживо!
- Дети, молитесь, молитесь! - услышала я чей-то требовательно-просящий голос. Не знаю, не помню, не слышала я другие голоса. Но сама же стала неистово молиться, читать «Отче наш», просить Боженьку пощадить нас, оставить в живых. А разрывы снарядов проливным дождем сыпались на сад, вздыбленная земля раз за разом укрывала нас и, казалось, не будет этому конца и края. А я молилась, слабыми ручонками отрывая землю от стены рва, чтобы спрятаться в ней, и плакала, и молилась, молилась, молилась…
Неожиданно все стихло. И все мы, растерянные, не понимающие, что произошло (почему тихо так внезапно стало, выбраться из схрона невозможно было, нас засыпало землей), сидели в этом земляном лабиринте, боясь проронить слово. Мы даже не обратили внимания, что в этом аду, если он уже закончился, остались живы. Прошло несколько минут тишины. Попытались что-то увидеть через щели в крыше - тщетно. Мы плотно засыпаны землей. Среди этой живо-мертвой массы людей, боящейся издать хоть какой-нибудь звук, послышался шепот и плач. Это плакала Мариля Красуцкая, соседка и наша родственница. Её сын (по кличке Антик) Толя решил хоть каким-то способом выбраться из этого подземелья. Мариля плакала, просила его не выходить, ведь неизвестно, что там, наверху, на воле. Но он был парень упертый, все-таки каким-то образом вылез и пропал. Через лаз, проделанный Антиком, наружу выбрался какой-то дяденька, тоже прятавшийся с нами. Он начал руками отгребать землю от дощатой двери, чтобы люди могли выбраться. Потихоньку начали с боязнью выходить наверх люди, за ними и мы, дети. Когда потихоньку вылезли из схрона, никто не узнал того колхозного сада. По-прежнему было тепло, светило ярко солнце, но не было сада и манящей клубники. Вокруг нашего спасителя-хранилища друг на дружке, словно опята на гнилом пне, «теснились» воронки от снарядов, их насчитали тридцать!
И тут снова все спасенные стали молиться и благодарить Боженьку. Удивлению не было предела: тридцать ям, значит, столько снарядов разорвалось рядом с нами, и ни один не угодил в наш «ховальник». Не чудо ли это? И не Бог ли услышал наши просьбы и не увидел страдания?! Вокруг ни души: ни немцев, ни партизан, ни солдат. Взрослые полушепотом, а кто и вполголоса стали обсуждать пережитое. Тетка Мариля в голос заплакала, заголосила: нет Толи, как сквозь землю провалился. Вдруг мужчина сказал: «Бабоньки, гляньте, гляньте на Скабин (деревня в трех км от Копыля)». Все снова замерли.
Деревни Каменщина и Скабин располагались на пригорках, внизу текла речушка, и были вдоль неё луга. Но со стороны деревни Скабин было огромное пшеничное поле, пшеница уже колосилась во всю, желтое полотно её словно застелило пригорок. А по этому полю, по пшенице, ползли танки. Из было несколько. (Похожая картина есть в фильме «Освобождение» в серии про Бобруйский котел. Так все правдоподобно снято, что я, увидев её в фильме, вскрикнула! Ну, точно так, как видела я в детстве, в свои семь лет, выйдя из сада.) Тут снова вполголоса запричитала Мариля, а за ней и мы, дети. Что за танки? Кто в них? «Наверное, эсесовцы,» -- сказал кто-то, и мы все ринулись в свое «бомбоубежище». И снова, словно кроты, прижались к земле, начали молиться.
Дверь в нашу землянку забыли плотно закрыть, через щель наш мужчина докладывал, что творится там, наверху.
- Танки уже переезжают речушку, -- докладывал он и добавлял: - не видно их.
Ещё тише стало в схроне. Замолчали дети, женщины шевелили губами, наверно, тоже молились.
- Мариля, Мариля, танк выехала к домам Каменщины, а на танке Антик, - в голос закричал наш «комментатор».
Все поняли, что это наши, что это освобождение, что это возвращается жизнь, которая только что висела на волоске.
Уже ничего не боясь, толкая друг друга, мы начали выходить навстречу танкам. Первый танк, на котором сидел Антик, остановился, к нему подошли взрослые и о чем-то поговорили. Подъехали остальные и сразу же отправились вперед. С ними поехал и Толя:
- Мама, я только покажу дорогу на Минск, - крикнул он, - и вернусь!
(Потом уже, став взрослой и осмысливая «память сердца», я поняла, что это был один из эпизодов войны -- Бобруйского котла).
Теперь, не боясь никого и ничего, держась за руку мамы, мы пошли домой, узнать, жива ли бабушка и целехонек ли наш дом. Все стояло на месте, всю эту жуть бабушка пролежала в «картофлянике», в борозде.
Обрадованные, что все остались целы и невредимы, мы стали обниматься, целоваться, а мама сказала: «Теперь, детки, будем ждать победы!»
Началась жизнь, нищая, голая, босая, холодная и голодная, но мирная. Теперь же легче было в сравнении с зимой: рос щавель, спаситель наш от голода. Бывало, нахлебаешься «щей» (вода и щавель), бежишь, а в животе переливается и хлюпает жидкость, словно вода в колодце, когда из него достаешь полное ведро. Зацвела картошка, значит, скоро будем подкапывать клубеньки, а там и огурцы пойдут. Все же не голод.
Разве можно забыть все, что пережито сердцем, душой?! Эти «картины» моей судьбы, моего детства всегда со мной, в дни радости и печали. Никто не выбирает время, в которое хотел бы родиться. Мое время вот такое, значит, и сетовать на него нельзя. «Слава Богу, что живы остались, - сказала бабушка. - Камень тоже мхом обрастает, как-нибудь и мы проживем, надо только трудиться».
Вдруг кто-то из взрослых крикнул: -- «Все в ховальник!» (В саду были по осени сделаны схроны для овощей: в ¾ роста рвы, покрытый дощатой крышей). Всей толпой мы втиснулись в этот схрон. И началось…! Черной тучей на голубом небе были самолеты. От их рева не слышно было, о чем говорят взрослые, задрожала земя… Рев и взрывы упавших снарядов слились в один всепоглощающий звук. Тонны земли накрыли дощатую крышу схрона, нас засыпали заживо!
- Дети, молитесь, молитесь! - услышала я чей-то требовательно-просящий голос. Не знаю, не помню, не слышала я другие голоса. Но сама же стала неистово молиться, читать «Отче наш», просить Боженьку пощадить нас, оставить в живых. А разрывы снарядов проливным дождем сыпались на сад, вздыбленная земля раз за разом укрывала нас и, казалось, не будет этому конца и края. А я молилась, слабыми ручонками отрывая землю от стены рва, чтобы спрятаться в ней, и плакала, и молилась, молилась, молилась…
Неожиданно все стихло. И все мы, растерянные, не понимающие, что произошло (почему тихо так внезапно стало, выбраться из схрона невозможно было, нас засыпало землей), сидели в этом земляном лабиринте, боясь проронить слово. Мы даже не обратили внимания, что в этом аду, если он уже закончился, остались живы. Прошло несколько минут тишины. Попытались что-то увидеть через щели в крыше - тщетно. Мы плотно засыпаны землей. Среди этой живо-мертвой массы людей, боящейся издать хоть какой-нибудь звук, послышался шепот и плач. Это плакала Мариля Красуцкая, соседка и наша родственница. Её сын (по кличке Антик) Толя решил хоть каким-то способом выбраться из этого подземелья. Мариля плакала, просила его не выходить, ведь неизвестно, что там, наверху, на воле. Но он был парень упертый, все-таки каким-то образом вылез и пропал. Через лаз, проделанный Антиком, наружу выбрался какой-то дяденька, тоже прятавшийся с нами. Он начал руками отгребать землю от дощатой двери, чтобы люди могли выбраться. Потихоньку начали с боязнью выходить наверх люди, за ними и мы, дети. Когда потихоньку вылезли из схрона, никто не узнал того колхозного сада. По-прежнему было тепло, светило ярко солнце, но не было сада и манящей клубники. Вокруг нашего спасителя-хранилища друг на дружке, словно опята на гнилом пне, «теснились» воронки от снарядов, их насчитали тридцать!
И тут снова все спасенные стали молиться и благодарить Боженьку. Удивлению не было предела: тридцать ям, значит, столько снарядов разорвалось рядом с нами, и ни один не угодил в наш «ховальник». Не чудо ли это? И не Бог ли услышал наши просьбы и не увидел страдания?! Вокруг ни души: ни немцев, ни партизан, ни солдат. Взрослые полушепотом, а кто и вполголоса стали обсуждать пережитое. Тетка Мариля в голос заплакала, заголосила: нет Толи, как сквозь землю провалился. Вдруг мужчина сказал: «Бабоньки, гляньте, гляньте на Скабин (деревня в трех км от Копыля)». Все снова замерли.
Деревни Каменщина и Скабин располагались на пригорках, внизу текла речушка, и были вдоль неё луга. Но со стороны деревни Скабин было огромное пшеничное поле, пшеница уже колосилась во всю, желтое полотно её словно застелило пригорок. А по этому полю, по пшенице, ползли танки. Из было несколько. (Похожая картина есть в фильме «Освобождение» в серии про Бобруйский котел. Так все правдоподобно снято, что я, увидев её в фильме, вскрикнула! Ну, точно так, как видела я в детстве, в свои семь лет, выйдя из сада.) Тут снова вполголоса запричитала Мариля, а за ней и мы, дети. Что за танки? Кто в них? «Наверное, эсесовцы,» -- сказал кто-то, и мы все ринулись в свое «бомбоубежище». И снова, словно кроты, прижались к земле, начали молиться.
Дверь в нашу землянку забыли плотно закрыть, через щель наш мужчина докладывал, что творится там, наверху.
- Танки уже переезжают речушку, -- докладывал он и добавлял: - не видно их.
Ещё тише стало в схроне. Замолчали дети, женщины шевелили губами, наверно, тоже молились.
- Мариля, Мариля, танк выехала к домам Каменщины, а на танке Антик, - в голос закричал наш «комментатор».
Все поняли, что это наши, что это освобождение, что это возвращается жизнь, которая только что висела на волоске.
Уже ничего не боясь, толкая друг друга, мы начали выходить навстречу танкам. Первый танк, на котором сидел Антик, остановился, к нему подошли взрослые и о чем-то поговорили. Подъехали остальные и сразу же отправились вперед. С ними поехал и Толя:
- Мама, я только покажу дорогу на Минск, - крикнул он, - и вернусь!
(Потом уже, став взрослой и осмысливая «память сердца», я поняла, что это был один из эпизодов войны -- Бобруйского котла).
Теперь, не боясь никого и ничего, держась за руку мамы, мы пошли домой, узнать, жива ли бабушка и целехонек ли наш дом. Все стояло на месте, всю эту жуть бабушка пролежала в «картофлянике», в борозде.
Обрадованные, что все остались целы и невредимы, мы стали обниматься, целоваться, а мама сказала: «Теперь, детки, будем ждать победы!»
Началась жизнь, нищая, голая, босая, холодная и голодная, но мирная. Теперь же легче было в сравнении с зимой: рос щавель, спаситель наш от голода. Бывало, нахлебаешься «щей» (вода и щавель), бежишь, а в животе переливается и хлюпает жидкость, словно вода в колодце, когда из него достаешь полное ведро. Зацвела картошка, значит, скоро будем подкапывать клубеньки, а там и огурцы пойдут. Все же не голод.
Разве можно забыть все, что пережито сердцем, душой?! Эти «картины» моей судьбы, моего детства всегда со мной, в дни радости и печали. Никто не выбирает время, в которое хотел бы родиться. Мое время вот такое, значит, и сетовать на него нельзя. «Слава Богу, что живы остались, - сказала бабушка. - Камень тоже мхом обрастает, как-нибудь и мы проживем, надо только трудиться».