*война глазами ребёнка (4)
Когда мы вернулись из этого мероприятия (так мне показалось, что это было в один и тот же день), на доме огромными буквами было написано «ТИФУС». Что это значило? А значило это, что дом должны сжечь.
Видимо, Бог нас спас и мы не остались без дома: немец написал это мелом, а обычно они писали дегтем. Мама схватила ведро с водой, тряпки дала и мне, и Зое, и мы стали мыть дом. Кто в состоянии представить, что может пережить ребенок, который и так страхом обуян, а тут ещё и не будет домика, своей крепости, своей печки и… И даже бабушки, ибо её сожгут, у неё же «ТИФУС». Нет, она тифом не болела. Просто, когда пришел немец выгонять всех на казнь, бабушка лежала на печке и очень-очень кашляла. Он что-то ей сказал по-немецки, она не ответила, не поняла. Тогда он спросил: «Тифус?» И та кивнула головой и подтвердила. Тогда-то и было написано на доме.
Немцы очень боялись тифа, даже был указ сжигать дома, где есть больные. И ещё не раз благодарили мы Бога, что писал, видимо, солдат, а в этой кутерьме он не доложил начальству, что есть больная тифом. Так осталась жива бабушка и целехонькой наша любимая хатка.
Война - это страшное время в жизни каждого человека, время на познание себя, своего я и своего отношения к этому событию.
«Ах, война, что ты сделала, подлая,
Стали тихими наши дворы», -
Как проникновенно сказал Окуджава. Дворы стали тихими, зато ночи… ночи, полные страха за себя, за маму с бабушкой, за всех в доме.
Соседями наши были Шатило, до войны семья была большая - пятеро детей растила одна Катя, оставшись без мужа, сосланного на каторгу вроде как за «революционную деятельность», так говорилось в их семье всем. Взрослые молчали, не рассказывая никому, почему так было в их семье, а нам, детям, не дело было вмешиваться и узнавать. Так вот, в этой семье были трое детей (два сына - Ярослав и Гриша - ушли на фронт) Минорий, подросток, и двое его сестрички - Галочка и Танечка, барышни. Особенно красивая и говорливая была Танечка. Они пошли на службу к немцам сразу. А вечерами и ночью в доме - кутеж.
Сколько раз за время войны приходилось нам всем страдать из-за этих барышень. Пьяные солдаты шли к ним на вертеп, но часто обманывались домами (их дом №18, а наш - № 20).
Вдруг среди ночи - стук в дверь, окна и пальба во дворе. Это кавалеры барышень обманывались адресами. Вскакивала с постели первой мама, а мы, врастая в кровати, лежали, не шелохнувшись. Мама командовала: «В погреб!» или «Ложитесь на пол, ближе к стенам!» Мы послушно вскакивали с постелей и прижимались к стенам, а она продолжала выяснять ситуацию. За период войны мама «выучила» немецкий, по крайней мере, отдельными словами немецкими строила диалог. Да и кто из жителей оккупированных территорий не знал расхожее: «Вас ис дас?», «Матка, млеко, яйка», «нихт». Из объяснений было ясно: им нужна Галочка и Танечка. Мама все твердила: «Нихт их», - вдруг кто-то из ночных посетителей, не раз бывавших у девушек, по-немецки что-то объяснял и все уходили в нужный дом. Я же, перепуганная и насмерть убитая страхом, ложилась возле мамы, держа её за руку, пыталась уснуть. Мама же не спала до рассвета, боясь, что пьяные немцы могут сделать что угодно и ей, и нам. Она боялась за нас. Вот, казалось бы, мирные ночи превращались в адские. Через два дома от нас жили Ивановские, там тоже была барышня Наденька, подруга Галочки и Танечки. Гулянки, пьяные, крики и песни немецкие были частенько и в доме Ивановских, не только ночью, но и днем.
Запомнилось мне, как после очередной экспедиции карательной во двор к Ивановским привезли кур, горка кур со скрученными головами лежала возле крыльца и на крыльце. Солдаты согнали несколько женщин с улицы, чтобы те ощипали и выпотрошили кур. Потом мы вдыхали запахи самогона и жареного мяса. Какие были обворожительные эти запахи особенно нам, голодным детям, когда основной пищей была картошка в мундире, и та не вдоволь, и рассол огуречный.
Все эти годы, да и послевоенные, было неодолимое желание - наесться. Казалось, как может человек не хотеть есть, особенно меня поражала бабушка. Она никогда не хотела есть, даже когда мы все садились за стол, она свои картофелины подкладывала нам. Меня же всё время преследовал голод, до того времени, когда я приехала на Север, но это было уже в 1956 году, и мне было уже 18 лет.
А пока ещё идет полным ходом война, я расту и больше понимаю, что творится вокруг, пытаюсь найти ответ на некоторые события. Но по-прежнему круг общения слишком узок, мои подружки, по-прежнему, не ходили в центр, но уже весной и летом разрешалось поиграть в «классы» на улице, на тротуаре возле дома. Часто кто-нибудь из взрослых, возвращаясь из центра, кричал нам: «Дети, в хату! Эсесовцы вошли в Копыль!» И мы разбегались по домам, зная, что эти солдаты в черных мундирах особенно злые, могут застрелить безо всякой причины. Так однажды и было. Шли двое эсесовцев по нашей улице, увидели, что женщина появилась в окне, она поправляла занавеску. Что почудилось им, неизвестно. Только раздались два выстрела, стреляли оба, и женщину на следующий день хоронила улица.
Но особенно меня поразило одно предупреждение - в городе латыши с литовцами, не высовываться вообще, даже во двор. Сидеть на печи, они страшнее эсесовцев. В головушке застряла мысль на долгие годы, почему эти солдаты страшнее тех гадов. Ответ я нашла только уже в 70-х годах, в воспоминаниях людей, перенесших войну. Да, действительно, особенно были жестоки солдаты-литовцы и латыши. Теперь уже моя взрослая жизнь дала ответ на этот вопрос.
Интересен был и ещё один «военный» эпизод. Мы играли в классы возле хаты подружки - Гали Болого. Игрой были заняты до того, что не обращали внимания ни на что, происходящее вокруг.
Вдруг мы все затихли, игра остановилась. Перед нами стоял солдат в немецкой форме, ружьё за спиной, дяденька пожилой. Мы все втроем не знали, что нам делать: бежать в дом или вот тут принять смерть. Но дяденька из кармана достал круглый брикетик, небольшой, и дал Розе. Она не хотела брать, мы уже направились по домам, но он остановил нас, развернул брикетик, в нем лежали круглые «пуговицы», немец взял одну и положил в рот, стал сосать, затем дал по одной нам, показал, что эти «пуговицы» можно есть, что это конфеты. Вначале мы не хотели их класть в рот, он показал, чтобы мы лизнули. Мы повторили за ним - так сладко же, значит, это конфеты! Таких конфет мы не видели и не ели, только попозже, в годах 70-х появились такие «сосалки» и у нас в магазинах.
Эпизод этот не навел нас ни на какие размышления. Просто это было совсем не обычное действо солдата, к которому мы привыкли. В каком году это было, я не помню, может в 43 или уже в 44, но было тепло, солнышко так грело и ярко светило, правда, со стороны дома Гали была тень, но нам это не мешало. И вдруг - конфета, да к тому же такая необычная, а главное - такой необычный фашист. Он отдал нам брикетик, в нем оказалось конфет всем по три штуки. Игра прекратилась, все ринулись по домам, хвастаться. Мама мне сказала: «Что ж, у этого дяденьки тоже, наверное, есть дети, он, глядя на вас, вспомнил их».
Видимо, Бог нас спас и мы не остались без дома: немец написал это мелом, а обычно они писали дегтем. Мама схватила ведро с водой, тряпки дала и мне, и Зое, и мы стали мыть дом. Кто в состоянии представить, что может пережить ребенок, который и так страхом обуян, а тут ещё и не будет домика, своей крепости, своей печки и… И даже бабушки, ибо её сожгут, у неё же «ТИФУС». Нет, она тифом не болела. Просто, когда пришел немец выгонять всех на казнь, бабушка лежала на печке и очень-очень кашляла. Он что-то ей сказал по-немецки, она не ответила, не поняла. Тогда он спросил: «Тифус?» И та кивнула головой и подтвердила. Тогда-то и было написано на доме.
Немцы очень боялись тифа, даже был указ сжигать дома, где есть больные. И ещё не раз благодарили мы Бога, что писал, видимо, солдат, а в этой кутерьме он не доложил начальству, что есть больная тифом. Так осталась жива бабушка и целехонькой наша любимая хатка.
Война - это страшное время в жизни каждого человека, время на познание себя, своего я и своего отношения к этому событию.
«Ах, война, что ты сделала, подлая,
Стали тихими наши дворы», -
Как проникновенно сказал Окуджава. Дворы стали тихими, зато ночи… ночи, полные страха за себя, за маму с бабушкой, за всех в доме.
Соседями наши были Шатило, до войны семья была большая - пятеро детей растила одна Катя, оставшись без мужа, сосланного на каторгу вроде как за «революционную деятельность», так говорилось в их семье всем. Взрослые молчали, не рассказывая никому, почему так было в их семье, а нам, детям, не дело было вмешиваться и узнавать. Так вот, в этой семье были трое детей (два сына - Ярослав и Гриша - ушли на фронт) Минорий, подросток, и двое его сестрички - Галочка и Танечка, барышни. Особенно красивая и говорливая была Танечка. Они пошли на службу к немцам сразу. А вечерами и ночью в доме - кутеж.
Сколько раз за время войны приходилось нам всем страдать из-за этих барышень. Пьяные солдаты шли к ним на вертеп, но часто обманывались домами (их дом №18, а наш - № 20).
Вдруг среди ночи - стук в дверь, окна и пальба во дворе. Это кавалеры барышень обманывались адресами. Вскакивала с постели первой мама, а мы, врастая в кровати, лежали, не шелохнувшись. Мама командовала: «В погреб!» или «Ложитесь на пол, ближе к стенам!» Мы послушно вскакивали с постелей и прижимались к стенам, а она продолжала выяснять ситуацию. За период войны мама «выучила» немецкий, по крайней мере, отдельными словами немецкими строила диалог. Да и кто из жителей оккупированных территорий не знал расхожее: «Вас ис дас?», «Матка, млеко, яйка», «нихт». Из объяснений было ясно: им нужна Галочка и Танечка. Мама все твердила: «Нихт их», - вдруг кто-то из ночных посетителей, не раз бывавших у девушек, по-немецки что-то объяснял и все уходили в нужный дом. Я же, перепуганная и насмерть убитая страхом, ложилась возле мамы, держа её за руку, пыталась уснуть. Мама же не спала до рассвета, боясь, что пьяные немцы могут сделать что угодно и ей, и нам. Она боялась за нас. Вот, казалось бы, мирные ночи превращались в адские. Через два дома от нас жили Ивановские, там тоже была барышня Наденька, подруга Галочки и Танечки. Гулянки, пьяные, крики и песни немецкие были частенько и в доме Ивановских, не только ночью, но и днем.
Запомнилось мне, как после очередной экспедиции карательной во двор к Ивановским привезли кур, горка кур со скрученными головами лежала возле крыльца и на крыльце. Солдаты согнали несколько женщин с улицы, чтобы те ощипали и выпотрошили кур. Потом мы вдыхали запахи самогона и жареного мяса. Какие были обворожительные эти запахи особенно нам, голодным детям, когда основной пищей была картошка в мундире, и та не вдоволь, и рассол огуречный.
Все эти годы, да и послевоенные, было неодолимое желание - наесться. Казалось, как может человек не хотеть есть, особенно меня поражала бабушка. Она никогда не хотела есть, даже когда мы все садились за стол, она свои картофелины подкладывала нам. Меня же всё время преследовал голод, до того времени, когда я приехала на Север, но это было уже в 1956 году, и мне было уже 18 лет.
А пока ещё идет полным ходом война, я расту и больше понимаю, что творится вокруг, пытаюсь найти ответ на некоторые события. Но по-прежнему круг общения слишком узок, мои подружки, по-прежнему, не ходили в центр, но уже весной и летом разрешалось поиграть в «классы» на улице, на тротуаре возле дома. Часто кто-нибудь из взрослых, возвращаясь из центра, кричал нам: «Дети, в хату! Эсесовцы вошли в Копыль!» И мы разбегались по домам, зная, что эти солдаты в черных мундирах особенно злые, могут застрелить безо всякой причины. Так однажды и было. Шли двое эсесовцев по нашей улице, увидели, что женщина появилась в окне, она поправляла занавеску. Что почудилось им, неизвестно. Только раздались два выстрела, стреляли оба, и женщину на следующий день хоронила улица.
Но особенно меня поразило одно предупреждение - в городе латыши с литовцами, не высовываться вообще, даже во двор. Сидеть на печи, они страшнее эсесовцев. В головушке застряла мысль на долгие годы, почему эти солдаты страшнее тех гадов. Ответ я нашла только уже в 70-х годах, в воспоминаниях людей, перенесших войну. Да, действительно, особенно были жестоки солдаты-литовцы и латыши. Теперь уже моя взрослая жизнь дала ответ на этот вопрос.
Интересен был и ещё один «военный» эпизод. Мы играли в классы возле хаты подружки - Гали Болого. Игрой были заняты до того, что не обращали внимания ни на что, происходящее вокруг.
Вдруг мы все затихли, игра остановилась. Перед нами стоял солдат в немецкой форме, ружьё за спиной, дяденька пожилой. Мы все втроем не знали, что нам делать: бежать в дом или вот тут принять смерть. Но дяденька из кармана достал круглый брикетик, небольшой, и дал Розе. Она не хотела брать, мы уже направились по домам, но он остановил нас, развернул брикетик, в нем лежали круглые «пуговицы», немец взял одну и положил в рот, стал сосать, затем дал по одной нам, показал, что эти «пуговицы» можно есть, что это конфеты. Вначале мы не хотели их класть в рот, он показал, чтобы мы лизнули. Мы повторили за ним - так сладко же, значит, это конфеты! Таких конфет мы не видели и не ели, только попозже, в годах 70-х появились такие «сосалки» и у нас в магазинах.
Эпизод этот не навел нас ни на какие размышления. Просто это было совсем не обычное действо солдата, к которому мы привыкли. В каком году это было, я не помню, может в 43 или уже в 44, но было тепло, солнышко так грело и ярко светило, правда, со стороны дома Гали была тень, но нам это не мешало. И вдруг - конфета, да к тому же такая необычная, а главное - такой необычный фашист. Он отдал нам брикетик, в нем оказалось конфет всем по три штуки. Игра прекратилась, все ринулись по домам, хвастаться. Мама мне сказала: «Что ж, у этого дяденьки тоже, наверное, есть дети, он, глядя на вас, вспомнил их».